zwillinge

Тэхену кажется, что он герой высокобюджетного кино. Или как минимум спит. Вокруг — цветы. Много цветов, собранных в букеты и арки — белых и нежно-розовых, ароматных и пушистых, словно облака. Гости тихо переговариваются между собой, посмеиваются, папа нервно вытягивает шею в поисках сына, разочарованно сопит и вновь увлекается в разговор с Элен. Тэхен смотрит на Хосока — красивого, статного, солнечного, улыбающегося ярко, как в первую встречу. Переговаривается неслышно со своим другом — Мин Юнги — свидетелем и будущим адвокатом их маленькой семьи. Чимин начинал особенно сильно пинаться, когда этот угрюмый парень стоял рядом с Тэхеном, заставляя того вопросительно хмуриться. «Чимин-и, ну-ка хватит! Папе, между прочим, больно», ругался Тэхен на него. Отец сел на корточки, с улыбкой поправляя тэхенов — белый — пиджак. Он провел ладонью по чужим налакированным волосам, вниз — по щеке, задерживая отцовское тепло на чужой коже. — Он пришел? — тихо спросил Тэхен. — Нет, — так же тихо ответил отец, сжимая тэхеновы ладони. — Не пришел. Тэхен вяло улыбнулся, но кивнул. Он его больше и не ждал. Под куполом разнесся «Марш Вагнера», заставляя Тэхена нервно теребить края пиджака, а коленки — слабо трястись. Отец приглушенно рассмеялся, целуя сына в горячий лоб. — Кажется, нам пора. Ты готов? — интересуется отец, заправляя выбившуюся прядь за ухо. — Мне кажется, что я умру сейчас, — отшучивается Тэхен, поправляя белую лилию на пиджаке. — Но, думаю, готов. — Если ты готов, то и я тоже, — у отца улыбка грустная, поцелуй в лоб — долгий. Намджун поднимается, поправляет собственный костюм и толкает инвалидную коляску наружу. Он не видит, но чувствует, как волнуется Тэхен, как трясутся худые коленки и как он неосознанно кладет руку на живот — так спокойнее, надежнее. Вторую руку Тэхен тянет к отцу, и тот сжимает ее в ответ аккуратно, боясь навредить. Тэхен ловит взглядом, как плачет папа и Элен украдкой вытирает слезы, как улыбается Минхо и даже Юнги слабо дергает уголками губ, заставляя Чимина вновь больно пихаться Тэхену в печень. Но сейчас это было так неважно. Важно — улыбка Хосока, заливающая светом церковь и его слезящиеся от радости глаза. Тэхен и сам плакал, размазывая пудру по лицу. Отец остановился возле свадебной арки, поворачивая коляску к Хосоку, тот благодарно улыбается, благодарит, кивает; Тэхен крепко прижимается к отцу, прежде чем отпустить на свое место. — Ты похож на принца, — одними губами шепчет Хосок, сидя на корточках и вглядываясь в глаза-патоку напротив, улыбается слегка, пока священник зачитывает обет. — Ты тоже, — шепотом отвечает Тэхен, переплетает пальцы, запоминает любимые черты. — Я люблю тебя, — читает Тэхен по губам, слабо улыбается, прикрывает глаза, стискивая чужую ладонь в своей. Юнги тихо фыркает от развернувшейся картины, мол, снова они любуются; на самом деле с трудом скрывает улыбку. В тэхеновых нотках есть корица — пугает и притягивает одновременно. Не к нему, однозначно, но к тому, что внутри — вероятно. Священник спрашивает: «Клянешься ли ты, Ким Тэхен…» — Тэхен клянется. И в радости, и в горести, и в болезни, и в здравии, и в последние дни, что ему предначертаны. Священник спрашивает: «Клянешься ли ты, Чон Хосок…» — Хосок клянется. До последнего вздоха — своего, до последней капли крови, до последнего стука сердца, до всего, что будет последним, клянется. Их губы сливаются, растворяются друг в друге, ловят чужие соленые слезы и смешивают их в поцелуе. Сокджин прижимается к Намджуну, плачет куда-то в воротник; Юнги позволяет себе улыбаться едва заметно, его это даже не раздражает; Элен вздыхает и прижимает морщинистые руки к груди — чужое счастье, оно как свое, родное; Минхо смеется, хлопает в ладони громко — остальные подхватывают. Хосок отстраняется, сжимая аккуратно тэхеново лицо в своих горячих ладонях, целует в кончик прохладного носа и улыбается вновь, до боли в скулах, до морщинок в глазах, улыбается, гладит бесконечно бархатную кожу и Хосок, вообще-то, самый лучший для Тэхена. — Ну, Чон Тэхен, теперь ты — официально мой, — гордо заявляет Хосок, заставляя Тэхена смеяться. Когда Хосок хотел отстраниться, чтобы позволить подошедшим родителям и друзьям поздравить их, Тэхен слабо схватил крепкое запястье, потянув того к себе, искренне шепча на ухо: — Я тоже люблю тебя, — и то был единственный раз, когда Тэхен не лгал. Свет залил маленькую церковь, озаряя, ослепляя; и непонятно было — то ли это выглянувшее из-за облаков солнце, то ли улыбка Хосока, которая расцвела на искусанных от волнения губах. Тэхен хотел запечатлеть такого Хосока — солнечного, открытого, радостного, как в тот день. Он сидел возле мольберта, выдавливая на палитру белый и нежно-розовый цвет, как цветы в тот день, космические сливки — как цвет хосоковой кожи, пшеничный — как цвет его волос, уложенных и покрытых лаком, медвежье ушко — как его блестящие глаза. Тэхен улыбнулся слабо, измученно — хоть что-то останется после него. А Тэхен уверен, что «после» будет. Тэхен поправил плед на своих коленях, стараясь удобнее усесться в инвалидном кресле, и занес было руку для первого, плавного, пробного мазка, как в комнату заглянул Хосок — по-странному грустный, отчего у Тэхена сердце предательски сжалось. — Тэхен-и, к тебе гость, — Хосок улыбнулся — едва дернул уголками губ. — Ко мне? — удивился Тэхен. — Но родители же только ушли. Хосок отстранился, пропуская гостя внутрь. У Тэхена сердце галопом зашлось, забилось, едва грудную клетку не проламывая; даже дыхание задержал, боясь, что спит. Безупречный, идеальный — в массивных берцах, черных джинсах и заправленной черной футболке. У Тэхена во рту пересохло. — Что ж, я не буду мешать, — Хосок ушел, получив благодарный кивок. Чонгук подошел к Тэхену — тяжелые шаги эхом отразились от стен, развернул коляску к себе, опустился рядом на колени. Тэхен сглотнул, ожидая всего — от удара до уничтожающего поцелуя, но совсем не ожидая, что Чонгук уткнется лицом в его тонкие ладони, сжимая крепко, до боли, но Тэхен терпел, сжимая дрожащие губы в тонкую полоску. — Тэхен, — тихо зовет Чонгук. Поломано, уничтожено, совершенно разбито. У Тэхена слезы скапливаются в уголках глаз. — Почему ты не выбрал меня? Почему его? — голос у Чонгука становится ниже, тише; Тэхен едва сдерживает порыв прижаться к нему. Чонгук отрывает лицо от чужих ладоней, смотрит долго, почти не моргая. — Потому что у меня впервые появилось существо, которое я люблю больше, чем тебя. Больше, чем кого-либо еще, — тихо отвечает Тэхен, поднимая ладонь в нерешительном жесте. Чонгук прикрывает глаза, ожидая пощечины, но получает легкое касание к небритой щеке. — Я не смогу его полюбить. Я его даже видеть не смогу, — голос у него дрожит. Чонгук кладет ладони на чужую хрупкую шею, гладит затылок, путает пальцы в волосах. — Я его ненавижу. Уже сейчас, Тэхен, — хрипло смеется Чонгук. — Как я могу любить то, что убивает тебя? То, что в конечном счете заберет тебя у меня? — Не говори о нем, как о вещи, — у Тэхена брызгают слезы. Он отталкивает от себя чужие руки. — Это мой ребенок, Чонгук. Я… — он запнулся, но, вдохнув побольше воздуха, продолжил: — Я бы умер все равно, сделай я аборт или нет. Ты знаешь хоть один случай, когда люди выживали с таким заболеванием? — на губах Тэхена — улыбка. Смирился. Седьмая стадия — принятие. — А Чимин будет жить. Частичка меня в этом мире. — Чимин? — переспрашивает глупо Чонгук, зацепившись за единственную спасительную фразу, чтобы не воспринимать остальную, больно бьющую кувалдой по грудкой клетке. — Тэхен, пожалуйста, — беспомощно просит Чонгук. — Пожалуйста, — хрипло. — Не выбирай его. Выбери меня, себя, выбери нас, — до хруста сжимает чужие ладони. Палитра упала на пол, смешиваясь красками, пачкая покрытие. Тэхен вымученно улыбнулся. — Нас, Чонгук? — смеется тихо. — О каких «нас» ты говоришь? Может быть, о тех, в детстве, когда ты бил меня? Или когда впервые заставил отсосать тебе? Или когда это уже вошло в привычку? Когда ты меня изнасиловал, может быть? Когда я влюбился, глупый идиот, в тебя? О каких «нас» ты говоришь? — кричит Тэхен, не сдерживая слез. У Чонгука заблестели глаза в солнечном свете, отражая чужиеродные слезы. Чонгук подается вперед, хочет обнять; Тэхен отталкивает его руки. — Уходи, Чонгук. Я больше не хочу тебя знать, — Тэхен дрожит, истерика колотится где-то в груди, Чимин обеспокоенно толкается. Чонгук смотрит невыносимо долго, стоит на коленях, не смеет притронуться — чужое. У Тэхена с лилиями и морозом смешиваются новые запахи — сладкие, вкусные, неприятно оседающие на языке. Тэхен пах собой и его, Чонгука, ребенком, которого Чонгук ненавидел. Чонгук наклоняется слегка, умоляюще смотрит в чужие глаза, направленные куда-то в сторону, и шепчет: — Я люблю тебя, — почти истерично. Тэхен улыбается-скалится, обнимает свой большой живот, защищает малыша — не его и Чонгука, его и Хосока. — Так… — хрипло шепчет он, поворачивая голову к Чонгуку в замедленной съемке. — Так подавись своей любовью. Чонгук уходит. Тэхен кричит, ломает холст, ломается сам, бьет с силой об пол осколками, роняет мольберт, ранится о стекло и кричит, кричит, кричит, стискивая окровавленными пальцами собственные волосы, плачет — слезы градом по щекам, впитываются в воротник рубашки, Хосок где-то на периферии обнимает, прижимается, успокаивает, заматывает порезы бинтами и поглаживает круглый живот, прося подумать о Чимине. Тэхен успокаивается только ближе к вечеру, когда Хосок накачал его успокоительными и уложил в кровать, укрыв одеялом. Он поглаживал живот, шепотом прося прощения у малыша за свою утреннюю истерику, пока Хосок вслух читал им «Цветы для Элджернона», расхаживая из одного конца комнаты в другой. У Тэхена болела голова нещадно, невыносимо — слезы боли текли по скулам, впитываясь в подушку. Он проснулся ближе к утру от нестерпимой боли и мокрых простыней под собой, но едва мог поднять ладонь, чтобы дотронуться Хосока. Тэхен не знает как, может, просто почувствовал, но Хосок в панике распахнул глаза. — Тэхен? Тэхен, солнышко, сейчас, — сбивчиво шептал Хосок, трясущимися руками набирая номер скорой. Хосок суетился, сбрасывая в сумку все, что под руку попадется — ключи от квартиры, паспорт, одежду для Тэхена и малыша, а у Тэхена сил не было даже на то, чтобы кричать от разрывающего чувства где-то снизу. Хосок бережно — самая хрупкая драгоценность мира — подхватил его на руки, прижимал к себе, пока нес к машине скорой помощи, не позволяя взять его кому-то другому. Тэхен, скрипя зубами, обхватил негнущимися пальцами чужие щеки. Он мог только ронять горячие слезы. В больнице мерзко воняло хлоркой и химикатами, Тэхен на каталке в свете люминесцентных ламп бледный, глаза закатывались, едва держал себя в сознании, плакал, шептал что-то беззвучно — Хосок не мог разобрать, сколько бы ни орал на врачей, приказывая заткнуться к хуям, сколько бы ни приближал ухо к чужим губам в попытке расслышать. Тэхен умирал. Хосок громко матерился, с психом натягивая на себя больничный халат и бахилы, локтями распихивая людей и пробиваясь в родильную палату, крепко сжимая тэхенову ослабшую руку. — Тэхен! — кричал Хосок, слегка хлопая того по щекам. — Ты же обещал бороться, блять, Тэхен! Как ты можешь так просто лежать? Борись, ты ведь обещал мне, обещал Чимину, обещал родителям, — Хосока и самого уже трясет, а Тэхен никак не реагирует. Смотрит в потолок и все роняет слезы. — Мы скоро встретимся с нашим малышом, Тэхен! Как ты можешь умирать? — горячие слезы бегут по щекам, скатываясь к подбородку. — Не будь таким эгоистом! Тэхен закричал, врачи суетились вокруг, отпихивая Хосока, насильно отрывая слабую руку от него; Хосок заметил, как тэхенова рука потянулась за ним — борется, старается, пытается. Хосоку в ладонь вручили какие-то круглые таблетки и бутылку с водой, которые он опрокинул в себя одним глотком; его просили успокоиться, ситуация и так сложная, заставили выйти из палаты и сидеть под дверью, как брошенному псу. Сокджин молился несуществующему Богу, Намджун низко опустил голову, то сжимая, то разжимая крепкие кулаки, Хосок сгрыз собственные ногти под мясо прежде, чем его позвали в палату. Первое — что он увидел, маленький сверток, протягиваемый ему медсестрой. Он в неверии уставился на красное личико Чимина, не сдерживая боле слез, рыдая, прижимая его к себе — его сына. Хосок улыбнулся, после — рассмеялся заливисто; его смех отражался от голых стен палаты. На кушетке — Тэхен, накрытый белоснежной простыней. Смех стих. Улыбка медленно сползла с лица. Врач громко пробасил: «Время смерти — пять часов сорок три минуты».