***
Маринетт изо всех сил сдерживалась, чтобы не всхлипнуть. Кот Нуар ни за что не должен был видеть ее слезы, знать, как ей плохо и страшно от одной только мысли, что кто-нибудь может к ней прикоснуться. Потому что ее верный напарник и друг не должен винить себя в этом. Пусть Маринетт не помнила, как умерла, она определенно знала, что Кот не желал ей смерти, ведь он столько раз рисковал своей жизнью ради нее, закрывая своим телом от прикосновений Времехода, стрел Разлучника и атак десятков других злодеев, с которыми им приходилось сражаться. Маринетт была уверена, что ее смерть была лишь случайностью. Нелепой, ужасающе глупой случайностью, в которой была виновата только жестокая судьба, а не Нуар. Вот только ее глупый Кот всегда принимал все близко к сердцу. Вчера, как только охватившие ее страх и ужас вместе с воспоминаниями о пережитой боли, отступив на крохотный шаг, но готовые в любой момент вернуться и захлестнуть девушку с новой силой, позволили сознанию вновь обрести способность мыслить, Маринетт решила, что сделает все, чтобы облегчить груз, свалившийся на душу напарника. Она не собиралась позволить ему узнать, что стало ее кошмаром, не догадываясь о том, что ни сам Нуар не остановился бы ни перед чем, чтобы разобраться в случившемся и спасти ее, ни что его квами с первого взгляда определил причину проблемы. Поэтому, когда Кот вчера посетил ее комнату в первый раз, Маринетт солгала ему о том, что помощь ей не нужна. Ведь в тот момент лишь в его зеленых глазах девушка видела свое спасение. Это было так странно: одна часть ее не умолкая вопила от ужаса и умоляла Маринетт отправиться на край света, где никто бы не смог к ней прикоснуться и вновь причинить боль, в то время как другая часть желала броситься на шею Нуару, чтобы его крепкие руки укрыли ее от всего мира, не позволив никому и пальцем до нее дотронуться. Словно не от его обтянутой черной тканью руки Маринетт приняла свою смерть. Но страх прикоснуться был все же сильнее. Даже понимая, что без активированного «Катаклизма» чужие прикосновения не причинят ей боль, Маринетт не могла без содрогания думать о том, как чья-либо рука касается ее тела. Пережитая перед смертью боль была настолько сильна, что вытеснила из ее памяти все события, предшествовавшие ее появлению, выгравировав в подсознании уравнение «прикосновения несут гибель». Маринетт не помнила, была ли она в момент своей смерти в облике Ледибаг или по какой-то причине находилась перед Нуаром без геройского костюма. А вот ощущения, испытанные ею в последние минуты жизни, забыть при всем желании бы не смогла.***
Ее тело разрывалось на части, суставы немыслимо выворачивались, кости плавились, словно жидкий металл, своим жаром обжигая ту плоть, что еще не успела рассыпаться прахом. Не тысячью, миллионами острейших лезвий на лоскуты была покрошена ее некогда гладкая кожа. Маринетт ощущала каждую клеточку собственного тела, чувствовала, как дико больно умирала каждая из них от древней магии, что расползалась от живота, уничтожая все на своем пути. «Катаклизм» недаром считался квинтэссенцией Разрушения. Он не только разрушал все и вся, но и делал это весьма изощренными способами. Маринетт одновременно ощущала обжигающе-ледяной холод и пылающий, испепеляющий тошнотворный жар. Ее будто разъедало концентрированной кислотой, плоть разрывалась, разлагалась, сгорала дотла, мертвела от обморожения, прахом рассыпалась от бурлящей магии. Ее кровь пузырилась, кипела, расплавляя сосуды и обжигающим паром поднимаясь в воздух над новыми ранами, леденела, острейшими сосульками застывая и протыкая насквозь. Ее разодранное в клочья обугленное сердце перестало не то что биться, существовать, но Маринетт все еще помнила, как пронзенное острейшими иглами оно сжалось и сделало свой последний удар. Ее кости тлели, разваливались на части, крошились в мелкую колкую пыль. Ее тело, не прекращая, истязала все новая и новая боль. Она продолжала истошно кричать, визжать, вопить, пока ее легкие не исчезли в черном дыме, пожирающем все на своем пути. Жестокая магия не позволяла ей умереть окончательно до тех пор, пока не уничтожит последнюю частицу ее души и тела. Распространившись от живота, «Катаклизм» уже уничтожил ее туловище, ноги и руки, пожирал шею, но сознанием Маринетт все еще жила. Разум был даже не в силах молить о том, чтобы мучения закончились как можно быстрее, девушка и мечтать не могла о скорейшем наступлении смерти, когда ее зубы выпадали один за другим, рассыпаясь в порошок, оседающий на пока еще целом язычке. Кожа на ее лице трескалась, лопалась, обнажая плоть, которая тотчас истлевала под действием подступающей магии. Ее глаза уже давно ничего не видели, когда Разрушение разъедало ее скальп. И все это время вместе с телом в агонии билась ее душа. Отчаяние, страх, ужас, все это уничтожало душу Маринетт изнутри, вытесняя все счастливые моменты из памяти, заставляя ее считать, что ничего, кроме этих мучений, она никогда не испытывала. «Катаклизм» пожирал девушку всего двенадцать секунд. Это время казалось ей бесконечностью.***
Маринетт казалось, что если кто-либо прикоснется к ней, то ее мучения повторятся. От одной только мысли об этом дыхание учащалось, к горлу подступала тошнота, а сознание кричало, требовало любой ценой избежать губительного прикосновения. Воспоминания о пережитой боли накрывали девушку с новой силой, заставляя заново чувствовать отголоски пожиравшей ее разрушительной магии. Забыть этот ужас было невозможно, но Маринетт хотела верить, что когда-нибудь она научится с этим жить. Пусть ей и придется избегать чужих рук до конца своих дней. Даже маленькая Тикки не могла ей ничем помочь или утешить. Маринетт не знала, как ее тело отреагирует на прикосновения квами (все-таки крохотная красная лапка — это не пятерня с клубящейся магией на ладони), но проверять никому не хотелось. Слова поддержки пятнистой подруги не достигали своего адресата. Да, Маринетт слышала их, но… О каком «Ты справишься!» могла идти речь, когда ей даже руки матери внушали невыносимый ужас? Девушка не представляла, как объяснить родителям свое состояние, отчего и закрылась в комнате, не решаясь показаться им на глаза. Она понимала, что так только заставляет их волноваться еще больше, но ничего поделать с этим не могла. Ей требовалось время, чтобы привыкнуть к преследующему кошмару, а потом Маринетт найдет способ, как все объяснить. Свалить все на очередного злодея, зараженного черной бабочкой, не будет большой проблемой. Хоть тут Бражник пригодится. Не могла же Маринетт признаться родным, что приняла смерть из лап лучшего друга и напарника по борьбе со злом? Хотя о том, что является Ледибаг, рассказать, возможно, придется. Ведь из двух зол выбирают меньшее. Маринетт была не настолько глупа, чтобы не понимать: вопрос времени в том, когда кому-нибудь придет в голову обратиться за помощью к врачам. Вот только ее «травму» обычной не назовешь, ни один препарат не поможет успокоиться, если до нее дотронется чья-то рука. Против древней магии медицина бессильна. «Катаклизм» оставил неизгладимые шрамы в ее душе, которые не залечить ничем и никогда. Даже «Чудесное Исцеление» было бессильно. Но рассказывать о своем секрете родителям сейчас было еще рано. Сперва Маринетт должна была научиться контролировать свои страхи хотя бы будучи Ледибаг. Маска придавала ей уверенности в себе, в своих силах, придавала надежду и позволяла смело смотреть вперед. Сейчас это было нужно ей как никогда. Маринетт верила: если докажет, что хотя бы в облике героини Парижа она может продолжать вести нормальную жизнь, то родители, узнав о ее секрете, не станут отбирать серьги, вызывать врачей и пытаться что-либо изменить. Потому что, даже изменив будущее и не допустив ее смерти от «Катаклизма», стереть тот след, что оставила в ее душе древняя магия, не способно ничто. Когда утром Маринетт узнала, что акума захватила Алью, у нее не было времени винить себя в этом, хотя она прекрасно понимала, что довело ее подругу до сделки с Бражником. Огромных волевых усилий ей стоило произнести слова трансформации, но еще сложнее было открыть люк и покинуть уютную комнату. Ведь за ее пределами находился мир с миллиардами чужих рук. Мысль о том, что Ледибаг не должна подвести тех, кто в нее верит, мало помогала решиться сделать хоть шаг. Немного уверенности придавала надежда, что если она справится как Ледибаг, то и как Маринетт сможет привыкнуть к новой жизни. Однако страх перед тем, что обо всем этом узнает напарник, все-таки позволил ей закинуть йо-йо на соседнюю крышу и отправиться на бой с новой марионеткой Бражника. Маринетт знала, что Кот Нуар чувствовал к пятнистой Леди, и не хотела, чтобы он узнал, через что пришлось пройти ей. Она видела вчера в его глазах сострадание и готовность разделить боль с Маринетт Дюпен-Чен, обычной школьницей, которая пересекалась с Нуаром всего пару раз: когда она стала целью Злолюстратора да когда ее игрушки похитила Кукловод. И Маринетт не хотела даже представлять, каким бы взглядом он смотрел на нее и что думал бы о себе, зная, что перед ним Ледибаг. Поэтому она с трудом, но сдержала крик, когда напарник схватил ее за руку. Той самой рукой, что однажды уже лишила ее жизни. Если бы она была без костюма, если бы она не испытывала к нему такого безграничного доверия, причины которого ей самой были неизвестны, Ледибаг бы не удалось сохранить самообладание. А когда она узнала, что Коту стало известно о том, что с ней произошло, то еще больше убедила себя в том, что полную правду он ни в коем случае не должен узнать. Потому что он и так чувствовал вину за то, что еще не совершал. Маринетт боялась, что еще больший груз он не выдержит. Кот Нуар был ей верным напарником и близким другом, пусть они и не знали настоящих имен. Даже помня ту боль, что испытывала, умирая от его «Катаклизма», Маринетт не могла не доверять ему свою жизнь. Несмотря на то, что Тикки всегда утверждала, что Маринетт должна доверять Коту Нуару, подобное поведение подопечной казалось ей странным. Но героиня была уверена в том, что по доброй воле Кот не причинит ей вреда. Это чувство — единственное, что смогло пробраться в ее память, не вытесненное ужасом и болью предсмертной агонии. И именно оно придавало девушке надежду на лучшее, не позволяя утратить рассудок. Поэтому, чтобы убедить Кота в том, что ее мнение о нем не изменилось, даже несмотря на то, что именно его «Катаклизм» причинил Маринетт столько бед, Ледибаг заставила себя прикоснуться к напарнику. Это далось ей нелегко, еще труднее было вновь выдержать его прикосновение, но Леди смогла. Нуар даже не заподозрил неладное, а у нее получилось убедить его в том, что все будет хорошо. Видя надежду в его глазах, Баг сама готова была поверить, что они справятся, не допустят ее смерти, что она вновь сможет жить, не боясь прикоснуться хотя бы к нему. Ведь первый шаг навстречу этому будущему Ледибаг уже сделала.***
Вот только сейчас Маринетт чувствовала, будто сделала шаг назад. Наблюдая за тем, как исказилось лицо Кота, когда она сообщила, что ему пришлось отдать свою жизнь ради ее воскрешения, девушка не могла понять, что послужило причиной такой реакции. Она хотела облегчить бремя вины, которое Нуар сам на себя взвалил (ведь Маринетт его ни в чем не винила!), но вместо этого невольно заставила переживать еще больше. Но от чего? Что в ее словах заставило Нуара нахмурить брови, поджать губы и задумчиво смотреть перед собой? То, что он принес себя в жертву ради Маринетт, а не Ледибаг? Еще два дня назад она, может быть, так и подумала бы, но то доверие, которое пришло к ней после не до конца удавшегося воскрешения, не позволяло ей сомневаться в напарнике. Маринетт чувствовала, что он поступил бы так и ради обычной дочери пекаря. То, что ему вообще пришлось принести себя в жертву? Этот глупый Кот никогда не щадил себя, подставляясь под атаки врага, словно не шутил о том, что имеет в запасе несколько жизней. Но тогда что? Маринетт желала знать ответ, но боялась спросить. Да и чувство собственного бессилия, порожденное страхом перед чужими прикосновениями, вновь захлестнуло ее с головой, норовя вызвать горькие слезы. Маринетт приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не всхлипнуть перед Нуаром, ведь это страх не перед ним, это лишь отголоски того, что ей довелось испытать. — Прости! — выпалил Кот, вновь изменившись в лице. И опять в его взгляде читалось сожаление, будто он что-то сделал не так. — Я задумался о своем, это вовсе не из-за того, что ты сказала, — Нуар лепетал так неуверенно, как порой лепетала Маринетт перед Адрианом, боясь что-либо испортить неосторожным словом, фразой, жестом. Вот только причины этих страхов были различны. — Я ничуть не жалею о том, что тот я отдал свою жизнь ради твоего спасения… Искупления своего греха. Наоборот, я… — Знаю, — перебила Маринетт, попытавшись сказать это так мягко и обнадеживающе, как смогла утром, будучи Ледибаг. Не получилось. Без маски ее голос предательски дрожал. Маринетт понимала, что такая интонация не убедит Нуара в том, что она ему доверяет, а напротив, увеличит его бремя вины. Ведь ее глупый слишком впечатлительный Кот наверняка трактует все по-своему. Нужно было что-то большее, что-то, что точно докажет Коту, что она не винит его в случившемся с ней, что она доверяет хвостатому герою свою жизнь, и верит, что на этот раз не умрет от его «Катаклизма». Один раз она уже делала это, будучи в маске. Но мысль о том, чтобы повторить этот шаг без придававшего уверенность геройского облачения, пугала. К горлу подступала тошнота, стук сердца эхом отдавался в ушах, виски пульсировали с такой силой, что, казалось, голова готова была взорваться. Воспоминания о пережитой боли начали возвращаться ощущением впивающихся под ногти иголок, но Маринетт чувствовала, что должна и в этот раз переступить через себя. Чтобы Нуар не переживал так сильно. Чтобы у них обоих появилась надежда. Чтобы, черт возьми, научиться терпеть. Набрав воздуха в грудь и облизнув пересохшие от волнения губы, Маринетт тихо произнесла: — Можно я к тебе прикоснусь?