Люблю тебя ненавидеть

      В повседневных хлопотах резвыми ласточками мелькают дни, вереницей диких гусей улетают месяцы, величавыми павлинами неспешно уходят годы. Тоска по сестре то отступает, то вгрызается в мою душу с новой силой. Мы не теряем связи: все эти годы, кроме последнего, она старалась писать мне не реже, чем раз в шесть месяцев. А в тех условиях, в которых она провела последние тринадцать лет, даже это довольно часто. Я обычно отвечаю на ее письма сразу же после прочтения – если только не возглавляю в это время очередную завоевательную кампанию по расширению панчальских владений. Аппетиты моего отца все растут, и мы с братом вынуждены присоединять к нашей территории все новые земли. Соседи отчаянно сопротивляются, но наша армия куда сильнее и намного лучше обучена, чем любое другое войско в арийских землях, за исключением, конечно, Хастинапура. Прямой стычки с Хастинапуром Панчал избегает вот уже много лет, тех пор, как Бхишма нанес отцу последнее сокрушительное поражение. И похоже, Бхишма и не думает сдаваться на милость своего уже более чем почтенного возраста: его государственный ум все так же деятелен, а воля сильна. Отец же остро чувствует приближение старости. - Шикхандини, скажи ты мне, - спрашивает он, застав меня одним прекрасным утром на тренировочной площадке, - когда ты с ним покончишь? Я ведь не молодею. Так и помру, не дождавшись победы над заклятым врагом. И на том свете не будет моей душе покоя. Ты этого добиваешься? - Папа, не начинай, - отвечаю я, опуская лук, из которого пыталась поразить мишень, закрепленную на ветке дальнего дерева. – Я не могу просто так взять и напасть на него. Он должен сам попросить меня о смерти как о последнем одолжении. И не спрашивай, когда это случится. Это знает только Махадев. - Я пытался спросить и у Махадева, - признается отец. – Но он мне не ответил. Видно, плохой из меня аскет.       Я улыбаюсь: понятие аскетизма плохо совмещается в моем представлении с образом отца, чья талия в последнее время заметно расплылась, а нос приобрел красноватый оттенок. - Знаешь, вообще-то, обстановка сейчас неспокойная, - сообщаю я новости, чтобы ободрить его. – Драупади пишет, они готовятся к войне с Хастинапуром. - Война? – радостно переспрашивает отец. – Ну вот, наконец-то. Давно пора показать этому старику, кто тут главный. Объявляй мобилизацию! - Подожди, отец, - останавливаю его я. – Пандавы бросили вызов не Бхишме, а Дурьодхане, который так и не вернул им после изгнания земли, принадлежащие им по закону. - Ну так Бхишма - его главный защитник, - возражает отец. Кто бы ни бросил вызов Дурьодхане, Хранитель трона обязан возглавить его армию. Кстати, Драупади тебе сообщила, где они сейчас? От них же не было вестей целый год, я уже начал беспокоиться. - Ты же знаешь, отец, им пришлось скрываться. Если бы Драупади написала раньше, письмо обязательно перехватили бы шпионы Дурьодханы. А сейчас она и Пандавы в царстве матсьев, у царя Вираты, где они и жили весь последний год. - Так они были у Вираты? – удивляется отец. – Вот хитрецы. А ведь хастинапурские шпионы, как я слышал, искали их и там – и не нашли! Ловко же они умеют прятаться! Но и воюют не хуже. - Ну, кому как не тебе это знать, - подмигиваю я ему. - Да уж, - вздыхает он, вздрагивая от неприятного воспоминания. – Ну, кто старое помянет, тому глаз вон. Сейчас-то мы с ними будем заодно. Когда они планируют выступать? - Вообще-то, они еще не решили. Юдхиштхира все еще колеблется – он знает, что в этой войне погибнет множество людей и пытается найти способ этого избежать. Но Драупади считает, что колебания бессмысленны. Кришна ездил в Хастинапур в качестве посла, предлагал условия мира – если Кауравы выделят Пандавам пять деревень, войны не будет. Дурьодхана и слушать не стал. Так что думаю, Пандавы все же вступят в войну. Драупади не может простить Кауравам унижение, которому они ее подвергли, и страдания, выпавшие на долю ее мужей. И разлуку с детьми. Она пишет, что с тех самых пор, как это случилось, с той самой игры, она плохо спит – так болит ее душа, терзаемая страшной обидой. Но знаешь, она не Амба: эта боль не убила ее, только сделала сильнее и решительнее. К тому же ее поддерживают мужья. Хотя и они виноваты перед ней: нельзя было позволять Духшасане к ней прикасаться. - Бедная моя девочка, - вздыхает отец. – Я же знал, что не будет ей счастья с этими принцами. Но ты ж ее знаешь: выйду за них – и все тут. А они даже не защитили ее в трудную минуту. - Папа, ты несправедлив к Пандавам, - вступаюсь я за зятьев. – Они только старались соблюдать правила. Чтобы все было по закону, а не так, как у Дурьодханы – как его левая нога захочет. - Но в итоге-то получилось именно так, как захотела его левая нога, - ехидно замечает отец. - Иногда может показаться, что людям, которым наплевать на законы, живется лучше, чем тем, кто законы соблюдает, - говорю я, вспоминая письма Драупади, в которых она часто пересказывала мне свои беседы с Кришной. – Но это только до поры до времени. В конце концов они обязательно попадаются в ловушку собственного беззакония. Они пытаются, как привыкли, силой переломить любую другую силу, но ломаются, встретив силу превосходящую. - Да уж, мы вместе переломим им хребет, - бодрится отец. – Ты уничтожишь Бхишму, а дальше дело техники. Хоть я и не сильно жалую зятьев, но в таком деле поддержу их охотно! - Они приглашают нас в Упаплавью на свадьбу старшего сына Арджуны – он женится на принцессе Уттаре, - сообщаю я. – А заодно и на военный совет Их штаб-квартира во дворце Вираты. И детей просят взять с собой. Наконец-то мальчики увидят родителей. Пятеро сыновей Драупади и Пандавов вот уже тринадцать лет живут в Кампилье, во дворце своего деда. Самые младшие даже не помнят родителей в лицо. Несмотря на свою юность, они уже неплохие воины: мы с братом лично занимаемся их подготовкой. Они владеют всеми видами оружия, но каждый предпочитает то, которое выбрал в свое время его отец. - Ну что ж, тогда собираемся и едем, - оживляется отец в ожидании приключений. Он засиделся в четырех стенах, ему не терпится тряхнуть стариной. – Напиши им, что мы скоро будем, и скажи Дхриштадьюмне, пусть мобилизует войско и ведет его следом за нами. - Хорошо, я сейчас же пошлю к Вирате гонца с ответным письмом. И пойду обрадую брата и мальчиков, - говорю я и ухожу, оставив отца в радостном возбуждении.       Сама я не так уж рада предстоящей войне. Я прекрасно представляю себе ее масштабы и понимаю Юдхиштхиру: если он хочет сохранить любовь и доверие подданных, вряд ли массовая бойня ему в этом поможет. С другой стороны, по закону, у него и подданных-то никаких сейчас нет. Все земли Пандавов, отданные им двадцать лет назад при разделе Хастинапурской империи, после игры в кости снова отошли к Хастинапуру, а их столицей – золотым городом Индрапрастхой – владеет Дурьодхана. Так что Пандавы опять, как и во время злополучной игры, попались в ловушку: чтобы восстановить мир и справедливость в арийских землях, им придется провести их через ад междоусобной войны. «Нельзя в этом грязном и грешном мире оставаться чистым и безгрешным, - думаю я. - А кто все-таки пытается, того судьба хватает за шиворот и сует лицом прямо в горшок с нечистотами. Драупади поняла это раньше, чем Юдхиштхира. И она больше не собирается ступать, не касаясь ногами земли. Она готова принять на себя ответственность за страдания и гибель многих тысяч воинов. И ее старший муж не сегодня-завтра будет готов. У них нет другого выхода».       С такими мыслями я иду в свою комнату, больше похожую на солдатскую казарму, чем на спальню принцессы, и сажусь к простому деревянному столу писать письмо, которое должно положить конец моей разлуке с сестрой и приблизить начало кровопролитной войны. * * *       Через неделю царский кортеж Панчала прибывает в столицу Вираты. Это небольшой уютный городок, заметно уступающий Кампилье как размерами, так и роскошью убранства, но есть в нем какое-то старомодное пасторальное очарование. Что ж, по крайней мере, последний год своего испытания сестра и ее мужья провели в спокойном и приятном месте. В своем письме она очень тепло отзывалась о Вирате и его гостеприимстве. Немного позже я узнаю, что и под крышей этого дворца ее существование не было таким уж безоблачным – рассказ о безрассудном Кичаке и его мстительных родственниках передается в Упаплавье из уст в уста. На пороге дворца Вираты нас уже встречают. Сам хозяин, облаченный по такому случаю в парадную мантию, юный принц Уттар, похожий на порывистого олененка, царица Судешна и ее красавица-дочь Уттара, обе с подносами, полными цветов и разных соблазнительных лакомств.       По правую руку от хозяев я вижу Пандавов, еще недавно живших здесь на правах прислуги, но в одночасье превратившихся в почетных гостей. Удивительно, но за прошедшие годы они очень мало изменились, несмотря на все лишения, выпавшие на их долю. Их взгляды так же ясны, а манера держаться полна спокойного достоинства. Лишь легкие морщинки вокруг глаз да ожесточившиеся линии рта говорят о приобретенном ими горьком жизненном опыте.       Рядом с Арджуной стоит его сын Абхиманью, рослый юноша, выглядящий почти ровесником своего знаменитого отца. Последней мой взгляд находит женщину с царственной осанкой, на прекрасном лице которой лежит тень пережитых невзгод. Но это каким-то необъяснимым образом делает ее еще привлекательнее. Без лишних слов она подходит к отцу и склоняется к его ногам. Отец, с глазами, полными слез, поднимает ее и прижимает к груди. Потом настает черед ее сыновей – они нерешительно подходят к этой печальной апсаре, в глазах которой застыло странное выражение: наполовину радость от встречи с детьми, наполовину – боль от несостоявшегося материнства. Только старший сын узнает ее. - Мама? – произносит он робко. Она протягивает руки, и мальчики послушно идут к ней, но тут она не выдерживает и сама бросается навстречу, стараясь сгрести их в охапку, обнять всех разом, защитить от невзгод, как будто не было этих мучительных лет и перед ней все еще малыши, неуверенно ковыляющие на коротеньких ножках… Глядя на эту сцену, я чувствую, как у меня самой наворачиваются слезы, но я не даю им воли. Сглатываю образовавшийся в горле жесткий комок и тихо говорю: - Привет, сестренка!       Она отпускает мальчиков, которых немедленно заключают в объятия счастливые отцы, и я наконец получаю возможность обнять ее. Только сейчас я понимаю, до чего же пуста была моя жизнь без нее. «Больше мы не расстанемся», - думаю я. Почему-то теперь я в этом уверена. Когда я вижу ее лицо вблизи, меня поражает в нем отсутствие каких-либо видимых примет возраста. А ведь мы с ней уже не девочки. Моя собственная солдатская физиономия, когда я вижу ее в зеркале во время утреннего туалета, кажется мне унылой и поблекшей, так что в течение дня я больше в зеркало не заглядываю. Не на что там смотреть. Но на неземную красоту Драупади можно смотреть бесконечно.       Несколько поодаль от нашего воссоединившегося семейства я замечаю непостижимого Кришну – правителя легендарной Двараки. Он смотрит в нашу сторону с искренним интересом и ласковой сочувственной улыбкой. В длинных густых волосах его запуталось яркое павлинье перо. И он все так же юн, как двадцать лет назад, когда я видела его в короне, сверкающей изумрудами и сапфирами – сапфировым же оттенком по-прежнему отливает его гладкая кожа…       Когда первая радость от долгожданной встречи немного успокаивается, мы знакомимся с хозяевами и выказываем им традиционные знаки уважения. Вирата оказывается простым в обращении, добродушным человеком, чья бесконечная преданность Пандавам не вызывает сомнений. Ближе к вечеру подъезжает мой брат Дхриштадьюмна во главе панчальского войска. Войско располагается на постой в окрестностях Упаплавьи.       Следующее утро целиком принадлежит юным Абхиманью и Уттаре. За пышной свадебной церемонией следует не менее богатое празднование. Вся Упаплавья гудит возбужденными голосами, звенит музыкой, взрывается фейерверками. На один день мы забываем о предстоящей войне. Но хорошее быстро заканчивается, и через день после свадебного торжества мы уже заседаем в военном совете в главном зале дворца Вираты. Из женщин присутствуем только мы с Драупади: я – как один из высших военачальников, а она – благодаря своему редкому уму и силе духа, которые обеспечили ей почти благоговейное уважение всех присутствующих мужчин. Ее мужья не принимают никаких решений, не посоветовавшись с ней, даже когда разрабатывают военную стратегию.       После совета вопрос о начале войны считается решенным. Пандавы определяют время и место первой битвы – они полагают, что в качестве поля боя идеально подойдет священное поле Куру, расположенное в междуречье Ганги и Ямуны. По преданию, именно на этом поле Парашурама расправился с несколькими поколениями нечестивых кшатриев. Там же находятся многочисленные тиртхи – святые источники, и поток паломников к ним не иссякает. Кришна одобряет выбор: ведь святость этого места соответствует миссии восстановления справедливости, которую взяли на себя его друзья. Решено послать гонца в Хастинапур для согласования времени и места сражения, а также разослать гонцов по соседним землям, чтобы заручиться поддержкой окрестных царей. Ведь у Пандавов теперь нет своей армии – лишь войска союзников: моего отца и царя Вираты. Это жалкие крохи в сравнении с чудовищной мощью Хастинапура, чьи имперские замашки обеспечили ему военные силы всех покоренных земель. Панчал тоже в свое время покорил немало мелких царств, и мы собираемся призвать на помощь всех вождей подвластных нам территорий - но очевидно, что этого будет недостаточно. Нам нужно больше союзников.       Однако, несмотря на явное превосходство сил противника, Пандавы, в особенности Арджуна, настроены очень оптимистично. Я никак не могу понять почему. После совета я подхожу к великому лучнику: - Послушай, Арджуна, тебе не кажется, что для полномасштабной войны с Хастинапуром сил у нас пока маловато? Ты уверен, что мы завербуем достаточно союзников? - Не волнуйся, Шикхандини. Главное – Мадхава с нами. - Я слышала, у него в Двараке очень сильная армия. Он уже послал за ней? - Нет, Шикхандини, я сказал, что с нами он, но не его армия. Его солдаты будут сражаться на стороне противника. - Что? – в ужасе переспрашиваю я. – И ты говоришь об этом так спокойно? Но как он мог предать вас? - Это не предательство. Это мой собственный выбор. Дело в том, что Мадхава обещал своему старшему брату не сражаться вместе со своей армией. Он предложил нам с Дурьодханой выбрать в союзники либо армию, либо его лично. Дурьодхана был вне себя от счастья. Он, конечно, рассчитывал на покровительство Баларамы, старшего брата Мадхавы и своего учителя, но, думаю, такой удачи все же не ожидал. Чтобы вся армия Двараки встала под его знамена. – Арджуна иронично хмыкает. - Так я не поняла, чему ты радуешься? У Дурьодханы и так гигантское войско! – мое беспокойство от этих объяснений только усиливается. - Только Дурьодхана не знает, что наш Мадхава один стоит всей армии! – с гордостью заявляет Арджуна. – Я верю в него, как ни в кого другого. И мои братья верят, и Драупади. И ты поверь, Шикхандини. Даже если в итоге мы не наберем такой же сильной армии, как у Хастинапура, на нашей стороне все равно будет огромное преимущество.       Я качаю головой, не зная, что и думать об этом смелом заявлении. Арджуна хлопает меня по плечу и отходит, оставляя наедине с моими сомнениями… Удастся ли Пандавам отвоевать империю? Так или иначе, я собираюсь нанести жестокий удар по хастинапурской военной мощи: ведь Бхишма наверняка возглавит армию Дурьодханы и теперь, наконец-то, он не сможет уйти от моей мести. Я чувствую, что миг моего торжества уже очень близок. И не только моего. На поле Куру развяжутся многие узлы, затянутые столетия назад.       Через несколько недель в Упаплавью начинают стягиваться войска союзников. Совместные дипломатические усилия Пандавов, моего отца и Вираты принесли обильные плоды: среди союзников мы видим войска чедиев, шаков, пахлавов, маллов, дарадов, царства Каши, Камбоджи и Ришики и еще многих других стран и земель, среди которых полно чужаков, не по-арийски одетых и молящихся своим, неведомым богам на неизвестных нам языках.       Понемногу мои сомнения в успехе нашего предприятия улетучиваются, и мне удается сосредоточиться на своей задаче. Предполагается, что я, как и прочие военачальники, буду возглавлять одно из подразделений нашей армии. Но главная моя задача – вывести из строя Бхишму. Я замечаю, как на меня то и дело обращаются взгляды, полные надежды. Никто даже не заикается теперь, что женщине не место на поле боя: ведь мое участие в битве – залог нашей победы.       По мере приближения судьбоносного момента я все чаще молюсь Махадеву. В своем военном искусстве я не сомневаюсь: двадцать лет, проведенные на тренировочных площадках и полях сражений, избавили меня от неуверенности и страха. Меня волнует скорая развязка давнего конфликта. С трудом верится, что этот миг скоро настанет. Сейчас я ненавижу своего врага еще больше, чем прежде. Как он мог предать все, во что верил, на что надеялся? Где его хваленая справедливость? Почему его любимые внуки, с которыми он всегда связывал светлое будущее Хастинапура, вынуждены сейчас продумывать план защиты от его сокрушительных атак?       «Все это ради призрачного долга», - думаю я, поливая молоком священный Лингам. – «История повторяется. В прошлый раз ради своей идиотской клятвы он предал любовь Амбы, но теперь дело серьезнее. Теперь он предает самого себя».       «Махадев, позволь мне загасить огонь моей ненависти его кровью. Позволь мне прекратить его мучения!» - отчаянно молюсь я в полутьме храма. Шафрановые лепестки на алтаре вокруг Шивалингама трепещут, будто от внезапного порыва ветра. «Благодарю тебя, Махадев!»- я склоняюсь перед божественным символом. Махадев на моей стороне. Он знает о нас все: кто бы из нас ни стал причиной страданий другого, финал этой истории должен удовлетворить нас обоих. Я ловлю себя на том, что мне не хочется думать о том, как я буду жить после осуществления своей мести. Да и буду ли жить вообще. * * *       Наконец приближается назначенный день битвы. Мы выступаем из Упаплавьи – впереди, каждый на своей колеснице, едут Пандавы, за ними мы отцом и Дхриштадьюмной и Вирата с Уттаром. За нами следуют наши войска. Далее до самого горизонта растянулись войска союзников. Все же, вопреки опасениям, их набралось немало. Торжествующе трубят слоны, возбужденные решительностью своих погонщиков, гремят, подскакивая на кочках, колесницы, лошади хрипят и издают высокое, заливистое ржание. Все эти привычные, бодрящие звуки вселяют в меня боевой задор. Впереди меня колесница Арджуны, из-за его спины, облаченной в железный панцирь, я вижу уголок павлиньего пера, трепещущего на ветру. Его колесницей правит Кришна. В этой войне царь одной из богатейших арийских земель всего лишь скромный колесничий. Странно, думаю я: Ангарадж Карна, бывший колесничий, в свое время готов был перевернуть гору Махендру, чтобы добиться положения царя и воина. А этот – царь и воин по рождению (хотя и воспитанный среди пастухов) – правит лошадьми уверенно, как будто занимался этим всю жизнь, и вроде бы не замечает недоуменных взглядов, бросаемых в его сторону с соседних колесниц: и наши полководцы, и союзники явно сбиты с толку его странным выбором. О причинах такого неожиданного понижения в статусе знают только Пандавы и мы с отцом и братом. Арджуна спокоен. Даже его осанка выражает непоколебимую уверенность в своих силах, и хвостатый Хануман на флаге, который ветер полощет над его колесницей, кажется, заранее торжествует победу.       К вечеру мы добираемся до места назначения и разбиваем лагерь. Наши враги прибыли раньше нас - их красные шатры уже тонут в пламени заката по другую сторону поля. Мы поспешно ставим походные кухни, кормим утомленных переходом воинов и боевых животных и расходимся по шатрам. Не знаю, удалось ли кому-нибудь уснуть в ту ночь. Я засыпаю только под утро тревожным сном, в котором грозный трехглазый лик Махадева хмуро взирает на корчащуюся в предсмертных муках фигуру, заключенную в ревущее огненное кольцо.       Потом Махадев открывает рот и издает трубный клич, звоном отзывающийся в моих костях. Я вскакиваю с жесткой походной постели и налетаю на служанку с тазиком воды для умывания. Звуки горнов продолжают разрывать мои уши, к ним присоединяются глухие барабанные удары. Похоже, начинается церемония большого военного жертвоприношения. Мы просим у Махадева победы. Наскоро перекусив чем придется, не заметив даже вкуса съеденного, я надеваю доспехи и выбегаю из шатра. Наше командование во главе с императором выстраивается у походного жертвенника. Краем глаза я замечаю похожее построение на другой стороне поля. Противник тоже добивается расположения самого могущественного божества Триады. И чью же сторону примет сегодня Махадев?       Во всяком случае, думаю я, меня он не покинет. Мой час настал. Вернее, наш час – наш с великим Бхишмой. Это будет наша Рудра-Тандава, танец разрушения и освободительной смерти…       И вот войска выходят на поле. Мы, командиры, в переднем ряду видим впереди и позади себя два безбрежных, колышущихся людских моря, которые различаются только цветом знамен, реющих над ними, как чайки: белые - у нас, красные – у Хастинапура. Люди… Я и не знала, что в арийских землях столько воинов – мы всегда обходились в сражениях пятью-десятью тысячами солдат, здесь же их не меньше миллиона. Меня вдруг пронзает ужас от осознания того, какой огромный жертвенный костер мы здесь разжигаем. Питать его будет не топленое масло, а кровь. Реки, озера, моря крови… Я встречаюсь глазами с Юдхиштхирой и Арджуной и вижу на их лицах тень понимания той же чудовищной истины. Арджуна, бледный, с дрожащими губами, трогает за плечо своего странного возницу. Тот оборачивается и посылает ему спокойный, ласковый взгляд. «Что же это, -думаю я, - он и правда не понимает? Или ему все равно? Что у него на уме?» .       Кришна тем временем что-то говорит Арджуне – всего две-три фразы, но этого оказывается достаточно, чтобы лицо сына Панду просветлело и приобрело какое-то странное вдохновенное выражение, как у риши, удостоившегося беседы с божеством. Он берет в руки свою легендарную Гандиву, разглядывает, как в первый раз, потом поднимает как-то по-особому бережно, словно чашу для жертвоприношения. Потом устремляет взгляд прямо перед собой. Теперь он весь – мощь, напор и стремительность, губы больше не дрожат, сжатые в узкую полоску, глаза чуть прищурены – он уже «включил» знаменитое туннельное зрение лучника и готов убивать.       Юдхиштхира в это время справляется с охватившим его ужасом по-своему. Он не спешит поднимать боевую раковину, чтобы объявить о начале сражения. Пару минут он размышляет, хмуро уставившись себе под ноги, а потом вдруг, будто приняв наконец решение, бросает свое копье и сходит с колесницы. По рядам наших воинов, как по океанской глади, пробегает легкая рябь. Солдаты в недоумении переглядываются. С возрастающим беспокойством все мы наблюдаем, как император, безоружный и в полном одиночестве, приближается к противоположной стороне поля. - Что он делает? – слышу я обеспокоенный возглас своего брата Дхриштадьюмны.       Другие полководцы тоже обескуражены происходящим – в первых рядах нашего построения слышен нарастающий гул. Арджуна наклоняется к Кришне и что-то ему говорит. Кришна встает и поворачивается лицом к войскам, подняв руку в успокоительном жесте. - Не волнуйтесь, друзья мои,- говорит он спокойно и негромко, но голос его почему-то слышен мне так отчетливо, будто он стоит прямо передо мной. – Я знаю, что на уме у императора. Уверяю вас, теперь, когда мы вступили в войну, он не сделает ни единого шага, который не приближал бы нас к победе.       Его слова звучат так убедительно, что волнение очень быстро успокаивается, тем более что Дхармарадж в это время уже приближается к передним рядам вражеских построений. Я напряженно вглядываюсь в ровную линию колесниц первого ряда и, мне кажется, различаю на одной из них высокую, статную фигуру в белом. Император останавливается как раз напротив этой колесницы и, сложив руки в почтительном жесте, встает перед ней на колени.       Тут я начинаю понимать, что происходит – и от сложной мешанины нахлынувших чувств на глаза наворачиваются слезы. Почтительный внук просит прощения у любимого деда за то, что вынужден встретиться с ним на поле боя. И вновь, как и много лет назад, я не понимаю, что это – непостижимая душевная чистота или тонкий расчет. А может быть, и то, и другое? У меня в горле встает комок, мешающий мне дышать. Что же чувствует сейчас Бхишма? Я почти слышу, как рыдает его душа, многократно изнасилованная его собственным холодным разумом и брошенная умирать во тьме и холоде одиночества. Я ощущаю его боль как свою и более чем когда-либо жажду избавить его от мучений.       Белая фигура на колеснице поднимает правую руку в благословляющем жесте. Это же делают еще двое кауравских полководцев. Дрона и Крипа, догадываюсь я. Надев доспехи, они не перестали быть браминами – и столь выдающееся проявление благочестия, должно быть, пролило бальзам на их души. Кроме того, Пандавы были их воспитанниками тоже. Я догадываюсь, что никому из них не хочется сражаться сейчас против тех, в ком они видели будущее своего царства. Их, как загнанных лошадей, подстегивает несгибаемая воля и ярость Дурьодханы. Но их освобождение уже не в моей власти.       Тем временем император возвращается – с высоко поднятой головой, лицо его озарено светом полученных благословений. Кроме духовной поддержки он получил и кое-что вполне материальное: незаконнорожденный сын Дхритараштры Юютсу следует за ним вместе со своим войском. Изгой в огромном, шумном семействе, Юютсу никогда не знал любви отца и братьев, воспитываясь в каморке своей матери-служанки. На него просто не обращали внимания, хотя, как сына кшатрия, обучили все же боевому искусству. Его уход стал, наверное, для них полной неожиданностью – как если бы старый, привычный предмет мебели вдруг обрел собственный голос и свободную волю. Я вижу, как кто-то из братьев угрожающе потрясает луком ему вслед, но он уходит, не оглядываясь. Он волен распоряжаться своей душой и мощью своих рук по собственному выбору. А Хранитель трона давно уже лишил себя этого права.       Император поднимается на свою колесницу и подносит к губам боевую раковину. То же самое делают Кришна и все Пандавы. На другой стороне поля я вижу наши зеркальные отражения с поднятыми раковинами. Низкий призывный стон проносится над Курукшетрой, будто стонет сама земля, уставшая нести на себе бремя человеческих страстей. Война началась. * * *       С первых же минут битвы мое внимание сосредоточено на величественной фигуре в белом, которая бесстрастным гималайским пиком возвышается на другой стороне поля. Думает ли он сейчас обо мне, знает ли, что я иду за ним? Странно, но перед самым боем моя ненависть почти испарилась, уступив место всепоглощающему осознанию неизбежности, необходимости происходящего. «Мы в плену, - проносится в голове неожиданная мысль, - в плену с самого рождения. Мы грешники и изгои, и наша ядовитая кровь должна впитаться в эту рыжую пыль, стать красной глиной, чтобы дать нам свободу». И с решимостью моряка, увидевшего на горизонте родную гавань, направляю своего колесничего туда, где ждет меня моя судьба.       Но пробиться к Хранителю трона, теперь верховному главнокомандующему армии Хастинапура, оказывается совсем не просто. Не то чтобы я рассчитывала на мгновенную развязку – понятно, что военачальник такого уровня будет защищен со всех сторон. И все же в глубине души я надеялась на помощь Махадева – чего бы ему стоило… ну скажем, отвлечь солдат противника, дать мне лазейку… Но со всех сторон на меня обрушиваются удары, которые я еле успеваю отбивать. Неужели засиделась в царских покоях, потеряла боевые навыки? Только не я! Чувствую в груди нарастающую ярость. Прочь с дороги, идиоты, он ждет меня, как вы не понимаете! Я – пламя того костра, что поглотил принцессу Каши, и я должна забрать его жизнь, его мучительную, одинокую, постылую жизнь!       На помощь мне приходят юный принц Уттар и сын Арджуны, развитый не по годам Абхиманью. Втроем мы прорубаем дорогу в гуще вражеских тел. Руки быстро устают, пот заливает глаза – солнце уже в зените. Рукоять меча становится скользкой от крови неприятеля. Это привычные ощущения – сколько завоевательных походов позади. Но осознание того, что цель близка, вселяет в меня нетерпение, заставляет сердце биться тяжелыми, неровными толчками. Это должно случиться сегодня!       И вдруг я чувствую резкий укол под ребро, там, где недостаточно закрепленный доспех съехал набок в пылу сражения. «Как же так,- проносится мысль, - Махадев, ты не можешь так поступить со мной!» А потом мыслей больше не остается и сознание гаснет, как лампада, в которой закончилось масло.       Очнувшись, я понимаю, что уже наступил вечер. Сегодняшняя битва окончена – без меня. Я сжимаю зубы и издаю глухой стон. Тут же у постели появляется Накула, один из младших Пандавов. Меня беспокоит отсутствие обычного радостно-удивленного выражения на его лице – теперь оно выглядит осунувшимся и каким-то угасшим. - Тебе лучше, Шикхандини?- заботливо спрашивает он. - Не знаю,-я морщусь от боли при попытке пошевелиться. – Нет, я в порядке, но… - Да нет, ты далеко не в порядке,- вздыхает Накула. – Мы уже думали, что потеряем тебя. Даже наши с Сахадевой травы поначалу не действовали. Ты была в лихорадке почти трое суток. - Сколько? – в ужасе переспрашиваю я. – Так сегодня… - Вечер третьего дня битвы, - говорит подошедший Сахадева. Он выглядит таким же угрюмым, как и его брат-близнец. – Три дня в этом… корыте для рубки мяса. Каждый вечер – погребальные костры, каждую ночь – стоны и крики раненых… - Не всех успеваем вылечить,- сетует Накула. – Некоторые умирают, не дождавшись помощи… - Я пока жива… вроде, - слабо усмехаюсь я. – Я же не умру раньше него… Ни в коем случае, Махдев не лжет. - Мы уже не знаем, в кого верить, Шикхандини, - в глазах Сахадевы стоят слезы. – Боги играют нами. Они забирают самых юных, наше будущее. Принц Уттар погиб в первый же день. - Уттар! Где же справедливость, Сахадева? – теперь и я плачу навзрыд. – Махадев же знал, кто должен был погибнуть тогда, он обещал мне! Почему он не дал освобождения Бхишме, а вместо этого отдал Ямараджу невинного юношу? -Такая справедливость у богов, - печально говорит Накула. – Наш старший брат единственный, кто хоть что-то о ней знает, но то, что он знает, похоже, его совершенно не радует. Он не может спать – говорит, что как только закроет глаза, начинает видеть внутренним взором картины гибели и разрушения. Он ведет счет погибшим воинам – и нашим, и кауравским. Сегодня просил у меня снотворного, чтобы завтра во время битвы с колесницы не упасть. - Он как-то говорил, что справедливость богов почти невыносима для человека, - замечает Сахадева. – Душа человека привязана к земле веревками-гунами. Человек находит в них покой и устойчивость, как дерево в корнях. А воля богов подобна урагану, который вырывает дерево с корнем. Святые риши могут освободиться по собственной воле –тогда ураганы им не страшны: им становится все равно, на земле они находятся или в других мирах. А вот остальных освобождают насильственно, причем человек не может знать, когда и по какой причине это случится. Этим распоряжается Ямарадж, выполняя волю Триады. - Старший брат недавно сказал, что он тоже выполняет волю Триады, - вспомнил Накула, - и что по ощущениям это примерно как отрезать от себя по кусочку каждый день. От себя-человека. И отдавать богам. Я теперь понимаю, что он имел в виду. - Я тоже,- вмешивается Сахадева,- я чувствую, нам всем придется отрезать от себя много человеческого. Мои предчувствия не всегда ясны, но сейчас у меня сердце в пятках, как у зайца. Чувствую, что здесь, на земле, мы потеряем почти все.       Я плачу – то ли от слабости, то ли это дурные предчувствия Сахадевы действуют на меня так угнетающе. Хотя в глубине души понимаю: мы с Бхишмой уже давно все потеряли. Он давно уже отрезал от себя все человеческое, а я… разве я не сделала то же самое, чтобы стать ближе к нему? Нам остается только найти друг друга на этом залитом кровью поле. Здесь Триада вершит свою справедливость для трех миров, но найдется ли у Махадева капелька справедливости для наших душ, заблудившихся во тьме?       Следующие несколько дней я провожу в шатре. Рана моя понемногу затягивается, но мне кажется, что это происходит мучительно медленно. Каждый вечер я пристаю к Накуле и Сахадеве, приходящим проведать меня, с просьбой выпустить меня завтра на поле боя. И каждый раз получаю категорический отказ. - Ты пойми, Шикхандини,- втолковывает мне Накула, - если рана разойдется, ты опять сляжешь, и ваша встреча с великим Бхишмой опять будет отложена, но на этот раз на еще более долгий срок. Мы не можем рисковать тобой. - Но ты же сам сказал, что дела плохи, - возражаю я. – Ты говорил, что дедушка накрыл наши войска непроницаемой тучей стрел и никто, включая Арджуну, не смог остановить его. И что, если так пойдет, дня через три от армии вообще ничего не останется. Ты же говорил такое? - Говорил, - неохотно признает Накула. – Но зря. Раненых нельзя беспокоить, тем более женщин. - Какого ракшаса,- кричу я грубо,- я не женщина, я воин!       Накула пристально смотрит на меня, потом сочувственно качает головой и уходит. Вместо него в моем шатре вскоре появляется Драупади. Она бледна, под глазами темные круги, дешевое сари намотано небрежно, украшений почти нет. Мы горячо обнимаемся: мы не виделись с самого начала битвы - Прости, сестра, -тихим, извиняющимся голосом говорит Драупади, - прости, что не навестила тебя раньше. Ты не представляешь, сколько у меня тут забот. Впрочем…не подумай, что я жалуюсь, я ведь не воин, как ты, я не ранена… Но… я все время что-то делаю, нахожу себе разные заботы- наверное, чтобы отвлечься от мысли о детях. Я так боюсь за них, Шикхандини, - она прижимается ко мне, дрожа, как лист на ветру. Иногда даже думаю: может, надо было простить Дурьодхану и Духшасану…уйти в лес… и гори оно все в пламени Агни. Почему я? Почему мои дети? Почему, Шикхандини? - И ты выполняешь волю Триады? – догадываюсь я. - Конечно. Я не воин, но я – оружие, - горько улыбается она. – Оружие Говинды. Я же писала тебе о том, как он спас меня от унижения? - Да, помню эту удивительную историю с бесконечным сари. Но как он это сделал? - Ну он ведь…В общем, он не человек. Не так, как я или мои мужья – мы люди. А он – нет. Он не привязан к земле, совершенно. Как он оказался в тот момент в зале собраний Хастинапура, я не знаю и, скорее всего, так никогда и не узнаю. И вот представь: я все равно что одна в этом зале, полном мужчин – да еще каких, весь цвет империи. И одни сидят, как истуканы и хлопают глазами, пока другие сдирают с меня одежду. Ох, как я их ненавидела тогда, всех! Кстати, Бхишма тоже там был. - Я помню, да. Еще один повод его ненавидеть. Как он после этого на себя в зеркало-то смотрит? - Зачем в его возрасте зеркало? – усмехается она. - Но теперь я уже не так зла на него. Как и на моих мужей. Я же тебе писала. Их учили поддерживать порядок. А разгребать беспорядок никто не учил – до Говинды. Они просто не представляли себе, до чего могут дойти люди действительно злонамеренные. Им нелегко было поверить, что их близкие родственники хотят их уничтожить, но еще труднее было понять, что делать, чтобы восстановить привычный, долженствующий порядок вещей. Младшие смотрели на старших, а старшие просто впали в ступор от безобразия всего происходящего. И тут Говинда показал им всем один из своих знаменитых фокусов. Этот подлец Духшасана аж вспотел, пока тянул с меня сари. Но от меня они не дождались мольбы о пощаде. Я им не рабыня. А вот я услышу их мольбы - это обещал мне Говинда!       Глаза ее вспыхивают торжествующим огнем, и на мгновение передо мной предстает прежняя Драупади – сильная, гордая, непокорная. Однако уже в следующую секунду яростный дух Агни покидает ее. Упавшим голосом она продолжает: - Но, Шикхандини, я не думала тогда, что в мою месть будут вовлечены мои сыновья! И сейчас мне страшно – но отступать некуда. Ты знаешь, Говинда всегда был моим самым близким другом и советчиком, и я ему бесконечно благодарна за спасение от позора. И я знаю, он прав, вот во всем прав совершенно: негодяев необходимо наказать. Но я боюсь и подумать о том, какую цену нам, возможно, придется заплатить. - Божественная справедливость, - задумчиво говорю я. – Она может дорого обойтись смертным. - Да, Шикхандини. Это разрывает мне сердце. Я не могу отказаться от мести – тем более после того, как тринадцать лет твердила об этой мести Юдхиштхире. А теперь, когда он решился, все чаще думаю: может, он был прав… - Ты и правда смогла бы все забыть? – спрашиваю я. – Все эти оскорбления, годы изгнания, разлуку с детьми? А как же народ империи, который все эти годы ждал вашего возвращения? - В том-то и дело,- говорит она. – Мы не имеем права отступать. И даже наши личные чувства тут уже ни при чем, они были только маслом, разжегшим пламя возмездия. А теперь необходимо действовать, отрешившись от личных чувств. Хранитель Вишну приступил к выполнению своей миссии. Говинда рассказал об этом Арджуне, а тот – мне. Арджуна сказал, что после беседы с Говиндой никаких сомнений у него не осталось. - Так он и есть… -я удивленно ахаю и прикрываю рот рукой. -Да. Говинда – посланник Триады. Но я и раньше догадывалась. И теперь подумай, как мы можем не выполнить его волю? - Но твой старший муж тринадцать лет отказывался выполнять его волю. - Да, мы с Юдхиштхирой много ссорились по этому поводу. Знаешь, что он мне говорил? Что если начать войну до истечения тринадцатилетнего срока, то это будет не битва за справедливость, а заурядная месть. Что нельзя начинать восстановление дхармы с ее нарушения. Я возражала: «Но ведь Говинда - твой главный советчик – настаивает, чтобы ты объявил войну немедленно! Ты сомневаешься в нем?» А мой старший муж тогда отвечал, что понимает, чего ждет от него Говинда, и это совсем не то, что думают окружающие. И что, когда Говинде действительно понадобится, чтобы он сознательно нарушил дхарму, он сделает это. Но это произойдет только тогда, когда не будет иного выхода. Я тогда практически ничего не понимала из его слов - меня душила обида, во мне было столько злости, что я готова была небо обрушить на землю, только чтобы наказать Дурьодхану и его сообщников. А тут мне предлагают ждать… Мне пришлось учиться терпению. И я почти уже начала понимать. Но тут срок нашего ожидания истек, и события понеслись с такой скоростью… Мои обидчики уже совсем скоро будут наказаны – но что я чувствую? Радость, удовлетворение, торжество? Ничего подобного. Только страх и вину. И какую-то опустошенность. Я скучаю по Говинде-человеку, хотя понимаю, что он и не был им никогда. Скучаю по моим добрым и веселым мужьям… Кто эти люди с омраченными заботой лицами, с глазами, горящими мрачной решимостью? Я не узнаю их, Шикхандини…       Драупади прячет лицо на моей груди, ее неудержимые рыдания сотрясают нас обеих. Тут в шатер входит моя служанка и смущенно застывает на пороге. Она что-то хочет сказать, но не решается. - В чем дело? –спрашиваю я ее. - Простите, госпожа, к вам пришли… Император и принц Арджуна. - Так впусти их скорее!       Служанка раздвигает занавески шатра и почтительно кланяется входящим. Драупади поспешно выпрямляется и вытирает слезы краем своего видавшего виды сари. Я пытаюсь подняться с кровати, но пока мне это не слишком хорошо удается. Император жестом останавливает меня. - Лежи, лежи, Шикхандини. Я вижу, ты еще не совсем здорова. - Мне уже лучше, махарадж, -возражаю я и складываю руки, выражая почтение.       Оба Пандава выглядят именно так, как описала моя сестра. На их запыленной одежде – пепел погребальных костров, глаза на посеревших лицах похожи на угли, тлеющие в золе. Они пойдут до конца, понимаю я. - Ты слышала, Шикхандини, что происходит? – начинает Арджуна. – Дедушка сражается против нас всерьез. Я понимаю его: он воин, он защищает трон Хастинапура – мы недооценивали бы его, если бы ждали от него поблажек. И все же… - он вздыхает. - Защищает трон, говоришь? – во мне закипает возмущение. – И от кого? От иноземных захватчиков? Нет, от собственных внуков, в которых души не чает, от справедливости, от правды и закона! - Не осуждай его, принцесса, -тихо и устало говорит император, - ты лучше нас знаешь, через что ему пришлось пройти. Тогда, в первый день, когда он давал мне свое благословение, я впервые за много лет взглянул ему в глаза. И увидел в них мольбу о помощи. Но помочь ему можешь только ты. Ты понимаешь, что каждая стрела, выпущенная им в нашу сторону, вонзается в его собственное сердце?       У меня пересыхает в горле. Я киваю. - Понимаю, махарадж. Я уже давно прошу Накулу отпустить меня в бой… - Я вижу, пока тебе тяжело даже вставать. Но через пару дней ты будешь готова. Значит, нам надо продержаться еще чуть-чуть. Мы, вообще-то, пришли навестить тебя и узнать о твоем здоровье. Но не можем не думать о потерях, которые несем, и о том, что без тебя нам не справиться. - Поверьте, махарадж, мне невыносимо думать, что я отсиживаюсь в шатре, позволяя нашим воинам тысячами гибнуть под градом стрел. - На все воля Махадева,- говорит Арджуна. – В этом ты виновата меньше всего.       И тут, неожиданно для меня самой, у меня вырывается вопрос: - Вы не жалеете, что начали войну? Братья переглядываются. Потом старший говорит: - Мы оставили свои чувства, свои сомнения и сожаления за пределами этого поля, как оставляют обувь за пределами храма. Эта война – очистительное жертвоприношение. Как только Агнидев вознесет к небесам дым последней жертвы, мы сможем покинуть это место и умереть, раздавленные бременем вины. А до тех пор мы делаем то, чего хотят от нас боги. - Мадхава рассказал мне об этом, - добавляет Арджуна. – Души ведь бессмертны. Мы все когда-нибудь встретимся в других жизнях. Но сейчас мир будет очищен от несправедливости, чтобы в грядущую Кали-Югу люди не утонули в море греха и насилия. Кто не дает отпор негодяю, сам становится повинен в злодействе. Уж этот-то урок мы выучили. Пандавы снова переглядываются. Они понимают друг друга без слов.       Два дня спустя Накула дает мне, наконец, разрешение вступить в бой. Эту ночь, как и ночь перед первой битвой, я провожу почти без сна. Наутро вскакиваю еще до побудки, тщательно, с помощью слуг, одеваюсь, следя, чтобы доспехи сидели плотно и не ерзали на теле. Рана еще болит, но я не обращаю на нее внимания. Сегодня меня ничто не остановит. * * *       И вот я снова в гуще сражения. Идет десятый день битвы – и по настроению, и по ситуации на поле боя он сильно отличается от первого. Я не вижу вокруг вдохновенных лиц и глаз, горящих предвкушением победы. Усталые солдаты рубятся из последних сил, выполняя заученные, механические движения, израненные, они падают под ноги вражеских слонов, и те превращают их в кровавую кашу… В битвах я далеко не новичок, но даже у меня от такого зрелища мороз по коже… Воздух над полем Куру свистит, гудит, взрывается тысячами стрел, несущих убийственные мантры Астравидьи. Они обрушиваются на наших воинов, прибивают их к земле, как град прибивает посевы. Невозможно поверить, что это дело рук одного-единственного человека. И тем не менее это так: Бхишма, задетый обвинениями Дурьодханы в том, что он, якобы, поддается Пандавам, сражается теперь на пределе своих возможностей. А возможности его просто чудовищны. На смену павшим солдатам приходят новые, но их все меньше и меньше. Пролежи я еще денек в постели – и нашей армии пришел бы конец. «Что тебе стоило проглотить свою неуместную гордость и послать Дурьодхану подальше? - мысленно обращаюсь я к хастинапурскому полководцу. - Ты не смог сохранить трон Хастинапура для того, кому хотел его отдать – так хотя бы не мешай ему сейчас восстанавливать справедливость!». Но эта машина смерти не слышит меня, хотя я говорю голосом его души.       На этот раз все Пандавы лично сопровождают меня, не подпуская ко мне ни одного из неприятельских воинов. Арджуна с восседающим на козлах посланцем богов едут впереди, рассекая вражеские ряды, как нож масло. Стрелы Арджуны прокладывают нам широкую дорогу, но их не хватает, чтобы остановить атаку его непобедимого деда. Справа и слева подступы ко мне защищают император и принц Бхима, близнецы закрывают тыл. Оставшиеся полководцы рассредоточились по полю в заранее оговоренном боевом порядке, но Пандавов противники не могут отвлечь от их миссии, ведь сегодня на карту поставлена наша победа.       Внезапно колесница Арджуны резко сворачивает в сторону, и я оказываюсь лицом к лицу с человеком, чье существование так долго наполняло смыслом мою жизнь.       Между нами не более двухсот локтей. Я впервые вижу его так близко – в этой жизни. Даже сейчас, в более чем столетнем возрасте, он производит сокрушительное впечатление. Время не отняло у него ни капли его мощи: как могучее дерево, с годами он стал только сильнее и величественнее. Напряженные мышцы взбухают, натягивая тетиву огромного лука, совершенно белая грива полощется на ветру, как знамя, и такая же белая борода полностью закрывает нагрудный панцирь. Он сейчас немного похож на своего легендарного учителя, но царственная осанка, лишь укрепившаяся с годами, отличает его от брамина. Но что потрясает меня больше всего, так это выражение глубокой скорби на его мужественном, почти лишенном морщин лице. Его тело механически воспроизводит движения, необходимые для того, чтобы сеять вокруг себя смерть; губы шепчут мантры, которые подсказывает услужливая память. И лишь из глаз рвется на волю душа, выжженная, как земля Курукшетры.       Он замечает меня и медленно опускает лук. Смертоносный град останавливается, свист и рев стихают, и где-то позади себя я слышу радостные крики наших воинов. Но я не оглядываюсь. Я достигла своей цели, и остальное уже не важно. Я жадно впитываю глазами его образ, пытаясь разглядеть в нем принца в серебряных доспехах, являвшегося мне в детских снах, – и мне уже ясно, как день, что ни на секунду в этой моей суровой, одинокой жизни я не переставала любить этого мужчину. Наши глаза встречаются. В моей голове вспыхивает воспоминание: ночной лес, напоенный пряными ароматами, его руки, обнимающие меня так, будто мы единственные живые люди в этом мире, его губы возле моих… Чувствую странное головокружение и хватаюсь за поручень, чтобы не упасть с колесницы. Что же я за воин, если меня охватывают подобные ощущения при виде врага?       Но какое-то шестое чувство, вдруг открывшееся во мне, дает мне понять, что и его сердце сейчас сжимается от воспоминаний. Не отрывая посветлевшего взгляда от моего лица, он протягивает ко мне руки, и я, забыв про долг, женскую честь и воинскую гордость, спрыгиваю с колесницы и бегу к нему… * * *       Мы встречаемся на середине разделяющего нас расстояния. Наши огрубевшие от оружия руки находят друг друга, и пальцы сплетаются. Там, за нашими спинами, по обе стороны поля, движутся боевые построения, лязгают мечи и копья, ржут лошади, трубят слоны, кричат и стонут люди – но наши тела будто окутаны непроницаемым коконом тишины. И в эту тишину, как камни в спокойную воду, падают слова: - Как ты узнал меня? - Разве я мог не узнать тебя? Твой образ запечатлен на изнанке моих век… - Я не изменилась? - Я говорю не о твоем лице. Мне не важно, как ты выглядишь. - Я пришла забрать твою жизнь… - Знаю. Я готов. - Но теперь, когда я увидела тебя, я не могу… - Ты можешь. У тебя есть сила, смелость и благословение Махадева. - А еще у меня есть любовь. - Настоящая любовь не делает человека слабым. - Разве любовь дает силы убивать? - Такое тоже случается. Посмотри на Кришну. Его любовь к этому миру дает нам силы сражаться за его лучшее будущее. - А ты – за? Или против? – задаю я коварный вопрос. - Я – за, - уверенно отвечает он. – Именно поэтому я должен умереть. - А как же я? Ты опять меня бросаешь? – кричу я обиженно. Снова мелькает воспоминание: его безумный взгляд за пляшущими языками пламени и боль моего корчащегося в огне тела, боль, которой так и не удалось заглушить душевные муки. - Мы обязательно встретимся. - Откуда ты знаешь? - Я прожил в одном теле очень долго. У меня не было семьи, а когда подросли племянники, и государственных забот поубавилось. Всю свою жизнь я много читал, говорил со святыми риши, изучал окружающий мир… Я знаю очень много. Только вот передать эти знания теперь некому. Дурьодхане нужно лишь мое искусство воина, а Юдхиштхира далеко от меня. - Тебе надо дожить до нашей победы. Тогда Юдхиштхира придет к тебе. Видишь, не следует мне убивать тебя сейчас. - Если я буду продолжать сражаться, никакой победы Пандавам не видать. - Ты свободный человек! – кричу я ему. – Делай то, что тебе велит твоя душа! Переходи на сторону Пандавов! - Ты же воин, Шикхандини, - в его словах я слышу упрек. – И ты советуешь мне предать? - Но ведь меня же ты предал? Тогда, больше ста лет назад? – упрекаю я его в ответ. - И за это я несу наказание. Всю мою жизнь. Ты ведь помнишь, как прокляла меня? Неужели я недостаточно страдал? Неужели не заслужил наконец освобождения? – в его голосе теперь звучат умоляющие нотки. – Отпусти меня, принцесса! Я буду ждать тебя на той стороне.       Он медленно подносит руки к моему лицу, берет его в ладони, будто хочет вдоволь насмотреться перед очередным расставанием. Слишком краткими были наши встречи, слишком долгими, невыносимо долгими – разлуки. Что же ждет нас за последним порогом? Я делаю шаг вперед – еще один шажок навстречу, совсем маленький – и вот наши сердца снова чувствуют биение друг друга, и снова мы с ним единственные живые люди на этой выжженной земле, и посреди разрушения и смерти наша любовь расцветает, как диковинный хрупкий цветок.       Я прижимаюсь лицом к его широкой груди, зарываюсь поглубже в пышную бороду, чтобы ни он, ни кто-то другой не увидел моих слез. Столько времени я потратила, чтобы доказать окружающим, что я воин, а не изнеженная принцесса – и все только для того, чтобы в решающую минуту раскиснуть, погрузиться в бездну отчаяния. Он все понимает, но не осуждает меня. Я чувствую тяжесть его руки на своем затылке: он нежно гладит меня по спутанным волосам. Потом говорит: - Давай, милая. Сейчас ты вернешься к своим и выстрелишь в меня. Пандавы тоже должны выпустить по несколько стрел. Тогда я буду выведен из строя. Но я уйду не сразу – у меня ведь есть благословение отца: час своей смерти я выбираю сам. Поэтому я просто уступлю дорогу Пандавам и дождусь их победы. Для меня это будет лучшим выходом.       С этим доводом я не могу не согласиться. Шмыгаю носом и киваю в знак полной и безоговорочной капитуляции перед его железной волей. Великий Бхишма желает выйти из игры – владыка должен получить желаемое. - Придется еще немного подождать окончательного освобождения, но это уже пустяки по сравнению с тем, сколько я ждал до сегодняшнего дня. И ты будешь свободна от моего омрачающего твою жизнь присутствия в этом мире. Живи, радуйся, празднуй победу. А потом…       Я прижимаю палец к его губам, заставляя умолкнуть. - Я приду к тебе. Твое присутствие в этом мире озаряло мою жизнь светом и давало силы. То, что я принимала за ненависть, было любовью. Жаль, что я поняла это так поздно. Но ничего еще не кончено. Я верю, мы найдем друг друга снова.       Наши губы встречаются, и на краткий, счастливый миг я забываю, кто я и что мне предстоит сделать. Пандавы, Кауравы, трон Хастинапура становятся бессмысленными словами, всплывающими где-то на периферии сознания, погруженного в первобытные воды блаженства. У нас одна душа на двоих, и этой общей душе нет дела до чудовищной бойни, лязгающей и ревущей вокруг. Она далеко за пределами этого несчастного мира, раздираемого на части, там, где никогда не гаснет мягкий свет, там, где краски юны и свежи, а звуки мелодичны, там ,где…       Вдруг он отстраняется – и иллюзия рушится. Снова каждый из нас сам по себе - и каждый обременен своей неутихающей болью. В уши врывается грохот и крики сражающихся. Я понимаю, что мне пора уходить. - Благословляю тебя, - произносит Бхишма, касаясь моего лба. Он говорит тихо, но я прекрасно различаю эти его последние слова, обращенные ко мне.       Сама я не могу говорить. В горле ком, в осиротевшей душе – пустота. Я медленно поворачиваюсь в сторону Пандавов – они застыли в выжидающих позах, на их лицах я читаю не возмущение моим неподобающим поведением, нет, только понимание и сочувствие. Я в последний раз оглядываюсь на Хранителя трона, бросаю на него взгляд, умоляющий избавить меня от этой обязанности. Но он лишь качает головой и неожиданно улыбается. Эта светлая улыбка – улыбка заключенного, чей срок пребывания в тюрьме подходит к концу, - придает мне решимости. Твердой походкой я направляюсь обратно, к людям, на стороне которых сражаюсь и к делу, в правоту которого верю.       Поднявшись на колесницу, я вижу, что Бхишма тоже вернулся на свою прежнюю позицию. Он стоит на своей колеснице, он ждет, не поднимая лук, не сопротивляясь желанному освобождению. С обеих сторон ко мне приближаются Пандавы. Теперь я явственно ощущаю исходящую от них тревогу и сомнение. - Что сказал тебе дедушка, Шикхандини? – кричит мне Арджуна со своей колесницы. - Он готов уйти, - отвечаю я. – Он просил передать, что вы тоже должны выстрелить в него по несколько раз. - Мы?! – даже сквозь слой пыли на лице Арджуны проступает смертельная бледность. – Я надеялся, что он избавит нас от необходимости совершать такой страшный грех… - Если мы согрешили еще в первый день, напав на своих родичей, нам уже нечего терять, - задумчиво говорит император. – Если же, как уверяют нас боги, наше дело правое – тем более. - Ты, как всегда, разумен, брат,- вступает в разговор Бхима. – А как же твое сердце? - Сердце? Даже если наши сердца разорвутся от боли, должно ли это остановить нас? Ты предлагаешь сложить оружие и уйти? - Нет, конечно, но дедушка!!! - Бхима не находит слов, чтобы выразить охватившее его смятение. - Не заставляйте его больше ждать, - похоже, настала моя очередь просить об освобождении для Хранителя трона. – Я говорила с ним. Он надеется на нас.       По обескураженным лицам Пандавов я вижу, что мысль об участии в убийстве деда их шокирует. – Знаете, я в последний момент почувствовала… что мне тоже будет непросто выстрелить в него, - признаюсь вдруг я. - Мы знаем, - говорит Арджуна. – Хоть в этой жизни вы и не встречались, было очевидно, что между вами происходит что-то особенное. У тебя всегда было такое лицо, когда ты говорила о нем… Больше всего оно мне напоминало лицо Хидимби, когда она говорила о моем брате Бхиме…       Мои уши и щеки наливаются цветом солнца на закате. Вот, значит, как: было очевидно. Всем, кроме меня. Все это время. А теперь остались считанные секунды до того, как любовь и ненависть двух моих жизней перешагнет черту. И вдруг, как благословение брамина, меня осеняет понимание: это ничего не изменит. Потому что души не умирают. - Смерти нет, - слышу я ровный голос императора, будто озвучивающий мои мысли. – На дороге жизни люди встречаются, а потом расстаются, и тот, кто остался, скорбит, думая, что потерял любимого человека навсегда. Но это расставание – лишь на время. Вы обязательно встретитесь снова, Шикхандини. А сейчас ты должна выполнить его просьбу.       Я покорно киваю и медленно, как во сне, достаю из колчана самую длинную стрелу, накладываю ее на нетерпеливо вибрирующую тетиву, поднимаю лук. Краем глаза замечаю, как       Юдхиштхира кивает Арджуне и тот в точности повторяет мое действие. Остальные Пандавы тоже достают свои луки – медленно, неохотно, но с осознанием печальной необходимости. Глаза и нос Бхимы выглядят так, будто он простужен. Накула и Сахадева не скрывают обильных слез, от которых их красивые лица блестят, как у медных статуй. Руки Арджуны явственно дрожат, натягивая огромную тетиву, - а ведь твердость рук всегда была залогом его головокружительных успехов. Лицо императора бледно и спокойно, как луна. Он поднимает руку и делает резкий взмах.       Стрела срывается с тетивы моего лука, как ястреб, камнем падающий на добычу. По обеим сторонам от меня раздается свист – это летят стрелы Пандавов, выпущенные одновременно с моей. Через секунду все они впиваются в белую фигуру, застывшую в ожидании, с раскинутыми руками, на своей колеснице. Фигура вздрагивает, принимая одновременный удар шести стрел, но, как бы невероятно это ни выглядело, удерживается на своем месте, незыблемая, как скала. Я в смятении оглядываюсь на Арджуну и вижу, что он взял себя в руки и намерен довести дело до конца. С головокружительной скоростью он достает новую стрелу и посылает ее вдогонку, за ней следуют третья, четвертая, пятая… Его братья, хотя и не владеют искусством столь быстрой стрельбы, все же стараются не отставать. Я возвращаюсь в строй, и каждый из нас успевает выпустить еще по паре стрел (кроме Арджуны, который за это время выпускает десяток), прежде чем массивное тело Хранителя Трона наконец тяжело валится с колесницы.       Мы опускаем луки. Дело сделано. Меня начинает бить крупная дрожь, лук вываливается из безвольно повисших рук. Едкий комок застревает в горле, и я давлюсь судорожными рыданиями. Сквозь пелену слез вижу опустошенные лица Пандавов. Арджуна потрясенно глядит на свои руки, будто не веря, что они оказались способны на такое преступление. Бхима кусает губы, чтобы не впасть в истерику, по подбородку его стекает струйка крови.       Юдхиштхира похож на бледную тень самого себя. Он медленно, как бы нехотя, сходит со своей колесницы и идет к телу деда, распростертому на покрытой шрамами пыльной земле. Как отличается эта скованная, неуклюжая походка от тех полных уверенности и достоинства движений, которые я наблюдала десять дней назад! Всего десять дней – но кажется, прошла целая вечность с тех пор, как эти двое обменялись знаками безграничного доверия и преданности… Но ведь император не обманул его доверия, - мелькает у меня мысль. Как и все Пандавы, как и я, наконец. Мы сделали все именно так, как он просил. Мой разум знает, что это убийство – не что иное, как шаг навстречу. Но моей человеческой душе кажется, будто это я лежу там, у подножия белой колесницы, с грудью, пронзенной десятками стрел.       Еле волоча ноги под бременем вины, мы спускаемся со своих колесниц и следуем за императором. Подойдя к месту падения Великого Бхишмы, мы обнаруживаем, что он еще жив! Невероятно – стрелы пронзили его тело насквозь, так что оно не лежит на земле, а висит на подпорках, образованных воткнувшимися в землю наконечниками стрел. Земля под ним побурела от крови – обычный человек после таких ранений не прожил бы и минуты. Но его глаза открыты и взор лишь слегка затуманен физическим страданием. - Подойдите, дети,- хрипло говорит он. Воздух свистит в его пронзенных легких.       Пандавы падают на колени вокруг как бы парящего в воздухе тела. Лишь я остаюсь стоять, не в силах пошевелиться. Видеть его живым… или, скорее, полуживым… после всего, что я сделала – это такой шок, от которого, мне кажется, я и за месяц не оправлюсь. Я боюсь смотреть ему в глаза, боюсь тронуться с места. Но тут он обращается ко мне. - Шикхандини… Ты все правильно сделала… Спасибо! Я должен был искупить свою вину перед тобой. Теперь я свободен от этого бремени. Я немного задержусь в этом мире – осталась еще пара незаконченных дел… Но с тобой мы в расчете. Иди!       Он слабо взмахивает рукой в попытке воспроизвести повелительный жест, который за эти бесчисленные годы стал неотъемлемой частью его существа. Но полумертвое тело подводит его: рука безвольно повисает, касаясь пальцами пыльной земли. Глаза закрываются, будто от безмерной усталости, голова, зависшая без опоры в паре локтей от земли, запрокидывается назад. - Арджуна… - произносит он еле слышно.       Арджуна моментально догадывается, что хочет от него старец. Он вскакивает, быстро прицеливается и выпускает в землю под головой Бхишмы две стрелы под углом друг к другу, так что голова Хранителя Трона удобно ложится прямо в их перекрестье. - Благодарю,- все так же тихо и хрипло, не открывая глаз, говорит Бхишма. – Теперь слушайте, дети мои…       Подбегают в смятении Кауравы, запыхавшийся, покрытый рыжей пылью Дурьодхана с размаху бухается на колени слева от тела Хранителя, подальше от горюющих Пандавов, размазывает крокодиловы слезы по бородатому лицу. - Дедушка! – его вопль прерывает тихую речь умирающего. - Дурьодхана, прошу тебя, не кричи, - успокаивающе говорит ему император. – Дедушке тяжело говорить.       Дурьодхана поднимает на него тяжелый взгляд, окатывающий ледяным потоком ненависти. - Молчи, лицемерная тварь! Вы… вы убили его, ракшасы! Нет, вы еще хуже ракшасов – даже они не осмелятся поднять руку на главу собственной династии, а вы… Это ваша дхарма? Это ваш закон?       Пандавы отводят глаза. Я знаю, как больно им выслушивать обвинения Дурьодханы. Тем более что несправедливыми эти обвинения не назовешь. Пандавы ничего не могут объяснить Дурьодхане – отчасти потому, что он не желает слушать их объяснения, отчасти потому, что они и себе не могут объяснить это до конца. Я боюсь, что никогда не смогут. Как, впрочем, и я.       Тут за спинами коленопреклоненных Пандавов появляется Кришна, вездесущий и всеведущий представитель Триады. Он кладет руку на плечо Арджуны, и тот хватается за эту руку, как утопающий за обломок лодки. Другую руку Кришна выставляет в сторону Дурьодханы ладонью вперед, как бы отражая стрелы ненависти, летящие в направлении его друзей. Дурьодхана давится очередным оскорблением и умолкает. - Принц Дурьодхана! – начинает Кришна голосом, мелодичным, как флейта. – Мои друзья убиты горем не меньше вашего. А может быть, их горе куда сильнее – ведь его усугубляет стыд и чувство вины. И это мешает им ответить вам как подобает гордым воинам. Но мне ничто не мешает, поскольку я точно знаю, что вины на них нет, как и нет почтенному главе династии Куру ущерба от всего произошедшего. Я прав, дедушка? – Последние его слова обращены к Бхишме, безучастно взирающему со своего сурового ложа на потомков-соперников. - Да, Васудева, - хрипит Хранитель трона. – Помолчи, Дурьодхана. Лицемерие – это то, что демонстрируешь сегодня ты. Тебе ведь не меня жаль – ты просто боишься проиграть, потеряв своего лучшего полководца. Не был бы ты законченным эгоистом – давно отпустил бы старика на покой замаливать грехи. А Юдхиштхира, его братья и Шикхандини исполнили мое давнее желание. Они научились видеть разницу между писаным законом и законом совести. А я… я шел к этому пониманию слишком долго. Если бы я мог вернуть тот день, когда ты со своей бандой пытался раздеть мою невестку… Не могу простить себе свое трусливое молчание. - Все было по закону, дедушка, - оправдывается Дурьодхана. – Мы выиграли ее в честной игре. Вы молчали, потому что у вас не было оснований возражать. - Честная игра? – улыбается Кришна. – Дорогой Дурьодхана, вы и ваш дядюшка Шакуни играли настолько честно, что мы решили вести с вами такую же честную игру. Скоро вы увидите, как это выглядит на практике. Не уверен, что вам понравится. Впрочем, нравиться вам не входит в мои задачи. - Вы угрожаете мне? – выпрямившись и уперев руки в бока, Дурьодхана демонстративно хохочет. Он уже забыл, что должен изображать убитого горем. – Простите, Васудева, но вынужден напомнить вам, что ваше собственное войско сражается на моей стороне. – Ему так смешно, что даже присутствие умирающего деда его не смущает. Толпа братьев за его спиной тоже начинает хихикать. Особенно старается туповатый Духшасана.       Кришна оставляет их оскорбительное веселье без ответа. Он лишь одаривает присутствующих загадочной улыбкой – но за фасадом этой улыбки я различаю скрытую угрозу. Не хотела бы я сейчас оказаться в числе его врагов.       Тем временем Бхишма собирается с силами и поднимает руку, призывая собравшихся к молчанию. - Иди, Дурьодхана, - говорит он. – Я хочу говорить с сыновьями Панду. У меня мало времени, а сказать нужно очень много. - Хорошо, я уйду, - слишком легко соглашается Дурьодхана. Он явно оскорблен. – Я уйду, дедушка, но не думайте, что без вас я не справлюсь. Все лучшие арийские полководцы на моей стороне. Передавайте привет Ямараджу, скажите, пусть готовит побольше мест для воинов своего сына, моего двоюродного брата.       Он поворачивается спиной к умирающему деду и вразвалочку направляется к своей колеснице. Толпа братьев покорно следует за ним.       Пандавы и Кришна придвигаются ближе к ложу из стрел, окружают его тесным кольцом, так что Бхишме не приходится прилагать особых усилий, чтобы его услышали. Я не разбираю его слов, и обращены они не ко мне. Я чувствую себя лишней и в одиночестве возвращаюсь на свою колесницу.       Теперь, когда Бхишма повержен, моя задача выполнена. И что же мне делать? Мои планы никогда не заходили дальше этого момента. Когда-то я представляла себе сокрушительную победу и последующее триумфальное шествие, радостное лицо отца и заветную похвалу: «Ты великий воин, Шикхандини. Ты – махаратхи!». Теперь одобрение отца для меня не важно. А что же важно? Победа Пандавов? Наверное, в какой-то мере… Да, я облегчила Пандавам завоевание трона Хастинапура, и Драупади станет императрицей объединенных земель Арьяварты – эта мысль доставляет мне удовлетворение. Но найдется ли в этой новой империи место для меня, воина, чей противник побежден, женщины, чья любовь покинула ее, человеческого существа с обожженным сердцем?       Нет, понимаю я. Мое время ушло – вместе с эпохой великого Бхишмы. Моя жизнь так долго питалась соками ненависти, которая на самом деле была любовью, что с уходом объекта этих чувств я потеряла опору и смысл существования в этом мире. Я чувствую, что больше меня здесь ничто не держит. И эта мысль, как ни странно, вдруг одаривает меня удивительным спокойствием и ощущением грядущего избавления. Будто бы я много лет жила в изгнании и вот наконец мне разрешено вернуться домой. - Трогай! – командую я своему колесничему. И колесница везет меня в гущу сражения, в водоворот из плоти и стали, где лязгают клинки, свистят стрелы и камни, выпущенные из метательных орудий, и крики боли и агонии наполняют мое сердце мрачным воодушевлением. Я чувствую себя Великой Кали, от чьей поступи стонет сама земля. Я долго жила в слабых, смертных женских телах, но близок тот момент, когда иллюзия наконец рассеется. В этом бою я не пощажу никого и не попрошу пощады. Эта битва – возвращение к истокам…       На полном ходу моя колесница врезается в плотно сомкнутые ряды солдат противника. Прорвавшись сквозь частокол вражеских копий, я спрыгиваю с колесницы, размахивая двумя кривыми саблями, и прорубаю себе путь в самую глубину войска Дурьодханы. Легко, как головки бархатцев, собираемые для украшения храма, слетают с плеч головы несчастных, встретившихся на моем пути. Во мне нет больше ненависти. Я лишь иду путем воинской йоги, путем блистательным, но коротким: я не забочусь ни о прикрытии тыла, ни об отступлении. На горизонте пылает закат, удивительно багровый – а может, это чужая кровь заливает мне глаза? По бурому небу быстро бегут рваные, причудливой формы облака: одно из них очень похоже на трезубец Махадева… а вот и другое… на нем отчетливо проступает суровый лик с третьим глазом, обрамленный косматыми волосами… он кивает мне, подавая знак.       И когда острая сталь вспарывает мои внутренности ледяным ожогом, я радостно улыбаюсь ему в ответ.