***
Когда я проснулась, Алиса сидела в кресле и болтала ногами. Глазки у нее блестели ясными звездочками, шелковистые беленькие волосики были причесаны на косой ряд, она очень походила на мальчика. Сидя прямо, она пила чай отрывистыми глотками и сильно дула в большую чашку. Я из-под ресниц следила за обстановкой: Снейп читал газету и ел бутерброд, а Алиса, очень походя на меня, тайком наблюдала, как у него двигаются низкие черные брови, шевелятся пожелтевшие от недосыпа губы. Снейп… Снейп — почти мой любовник. Ну, что тут скажешь? Хотя… Любовник? Любовник — это от слова «любить», а его поведение со мной можно назвать как угодно, только не словом «любовь». Он появился здесь исключительно по моей просьбе, но все еще не ушел… Не знаю, почему не ушел. Его взгляд все так же непроницаем, он разговаривает со мной всё с той же убийственной интонацией насмешливого холода. Он ничуть не изменился. Он остался прежним Снейпом — тем самым, что высмеял мои зубы, убил Дамблдора и много чего еще. Иногда мне кажется — я попала в какой-то бесконечный кошмар. В паутину, из которой не выбраться никогда.***
Темнело по-настоящему по вечерам только к полуночи. В лунные ночи странно мешалось трепещущее тепло факелов с лунным светом — неподвижным, заколдованным. И по тому спокойствию, что царило всюду, по чистоте неба и воздуха, казалось: снега уже больше не будет. Но вот, я засыпала и вдруг по утрам слышала: на крышу опять рушится снег или ливень, кругом тьма и падающие беззвучные молнии… Утром на земле в сырых аллеях около замка пестрели тени и ослепительные пятна холодного солнца, хрипло трещали вороны. Мы ужинали с Катариной наедине. Ужин у нас с ней, почему-то происходил ближе к ночи. Перед сном, с разрешения Беллы, я прогуливалась с Катариной по парку. Разрешение Беллатрикс дала, узнав, что в темнице очень душно, и ребенок из-за этого бьется, точно сгорающий на свече мотылек. Катарина на воздухе становилась сомнамбулична, шла, клоня голову на мое плечо. Прудик, вековые деревья, уходящие в звездное небо… Заколдованно-светлая первая весенняя ночь, бесконечно-безмолвная, с бесконечно-длинными тенями деревьев на серебряно-снежных полянах, похожих на озера. И, когда я рассказала ей о письме Беллы, Катарина задумчиво ответила мне, что, возможно, будет разумно отдать ребенка Беллатрикс. Ведь она, договорившись со всеми, сможет выдать ребенка за близкого родственника и вырастить, как чистокровного. Дать малышу шанс на безбедную, счастливую жизнь, полную любви. Она говорила, а у меня что-то сдавило грудь. Непонятное и неприятное ощущение. Она — мать, она не должна отдавать ребенка… Она должна сделать все, чтобы он рос счастливым. Снейп тоже гулял по этому парку, я знала. Только нам на глаза не попадался, словно прятался. Застала я его только однажды, когда гуляла одна. И долго мы шли молча. Я слышала запах мужского тела, плотной ткани мантии — и вот, вдруг, решилась, взяла, вся замирая, его руку… Тени ложились на мокрый снег. Стало холодно. Лужи застывали, и лед громко хрустел под ногами. Мокрые ветки обмерзли; когда Снейп отводил их рукой, они звенели. И я шла с ним, шла в каком-то недоумении счастья. Одной рукой я сжимала его руку, чувствуя биение сердца через ладонь. И было уже так поздно, что даже и вороньего клекота не было слышно. Когда я глядела вверх, то видела, как высоко и безгрешно сияет над замком месяц, и чешуйчатым блеском отсвечивает крыша дома. А вокруг стояли сухие осины, из-за которых выглядывали одинокие зеленые звезды. Но и крыши, и звезды я видела только мельком — одно было в мире: тишина и лучистое мерцание темных, задумчивых глаз в сумраке.***
На бал мы с Беллатрикс аппарировали с опозданием. — Запомни, грязнокровка, опоздания нужны женщинам для эффектного появления. Я покорно семенила следом, вцепившись в юбку своего белоснежного, легкого платья, она шла уверенно, словно всю жизнь провела только на балах. Мы входим в зал, и я теряю зрение от ярких вспышек камер. А когда мельтешение прекращается, вижу, как Белла, сверкая черным бархатом платья, подходит к Гарри. А рядом с Гарри стоит ОН. С белым цветком лилии в петлице. Оказывается, я не люблю лилий. Господи, я и не подозревала, что такая дура. Что со мной происходит? — Мисс Грейнджер, — Снейп подошел ко мне, склонился. — Я надеюсь, вы не выставите меня на посмешище, ваша хозяйка уже всем растрепала, что вы теперь обслуживаете меня. — Да. Конечно. Только мне нужно поговорить с Роном. Белый цветок резал глаза. Мой голос звучал слишком резко, раздраженно, нетерпеливо, в любой другой момент я бы одернула себя за такое очевидное раздражение… Отчего? Я не хочу, чтобы он думал о ней. Пусть думает о ком угодно. Но, не о ней. Я не смогу сражаться с мертвой. Мертвые не имеют недостатков, они идеальны, непогрешимы. А я… Земная, грешная. Смогу ли хоть немного понравиться тебе, Северус? Я — слепая, запутавшаяся… Гриффиндорка. Но ведь кому, как не тебе, полюбить меня? Судьба к судьбе. Ведь любит ночь луну? Так почему тебе… меня. Ты моей глупой памятью затвержен наизусть, Снейп. И ничего я уже не забуду. Ты понимаешь, Снейп? Я тебя боюсь. Потому, что сбежать уже не сумею. — Пойдемте в сад. Вы не замерзнете: у нас, около Хогвартса, Лорд устроил весну. А мистера Уизли я уже пригласил в сад. Я шла — большой месяц тоже шел, катясь сквозь окна Большого Зала. Справа черным бархатом призывно танцевала Беллатрикс. У нее было потрясающее платье, очень откровенное, но длинное и элегантное. Оно необыкновенно шло к ее надменному стану и черным глазам. Высокая грудь, на которую не мог не обратить внимания ни один мужчина, вздымалась, подчеркнутая лифом. Белла танцевала с Поттером. Вся она была таинственна и оскорбительно не обращала на него внимания. Слушала в пол-уха, зевала. И Гарри воскликнул громко: — Вы просто слишком старая, чтобы это понять! А Белла захохотала, такое прошептав ему в ответ, что уши у Поттера покраснели. В парке не было нигде ни единого огня, ни одной живой души. Все было немо и просторно, спокойно. Деревья чуть слышно, осторожно трепетали листвой от ровного слабого ветра. И вмиг расцветшая яблоня роняла на Снейпа свои бело-розовые лепестки, он тряс головой, пытаясь избавиться от них, но соцветия путались в его волосах. Тогда я протянула руку и смахнула цветочные снежинки с его головы. А лепестки все летели и летели, точно с неба. А может, это и правда была лишь зачарованная снежная метель. Рон лежал ничком на устланной сосновыми иглами земле, уткнув подбородок в скрещенные руки, а ветер шевелил над ним верхушки высоких деревьев. Лунный свет целовал его красивый, чувственный профиль. Снейп, кивнув мне, развернулся и пошел обратно, к замку. — Гермиона? — с ласковым страхом позвал меня Рон. — Да… Мы молчали, не зная, что делать. И тогда он, тряхнув рыжей гривой, взял меня за руку и повлёк в такт доносящейся из замка мелодии. Чарующая музыка окутала нас мглой, растворила в звуках; мы плыли, качались, тонули и вновь всплывали за глотком воздуха, цепляясь друг за друга, словно утопающие, и опять кружились, кружились в вихре, в шепоте, вздохах, под голоса прошлого. И этот танец говорил нам обо всем. «Прости» «Прощаю…» «С тобой бы меня не взяли даже на работу, понимаешь? Два члена Золотого Трио вместе… Такое невозможно в этом мире» «Я знаю…» «Брать заботу о тебе кому-то из бывших орденцев — лишиться возможности дальнейшей жизни» «Знаю…» «Ты помнишь войну?» «Помню…» «Нам было страшно» «Очень…» Ночь была теплая, и отовсюду нас обдавало трепетное дыхание земли, и зазеленевшие деревья тихо шелестели новорождёнными листьями. — Почему ты решила со мной встретиться? — отдышавшись, спросил Рон. — Я не хотела, но это казалось нужным, — ответила я ему. — Так почему же?.. — Проверить хотела. — Что? — Не знаю. А в голове была только музыка, которая пела: «Кружись! Кружись! Представь, что это не Рон!» — И все-таки, ты пришла. — Пришла. Мы сели рядом прямо на влажный склон. — Гермиона, — сказал он и взял мои руки дрожащими руками. Гермиона. Но он произносил мое имя неправильно… Так, словно это было вовсе и не мое имя. — Гермиона, было время, я любил тебя, ты это знаешь, — сказал он. — Знаю. — Но мы проиграли, а ты все никак не могла ответить мне. Я не хотел страдать понапрасну. Снейп сказал, что ты хочешь поговорить, я понадеялся… О чем ты хотела говорить? — Нет, знаю, Рон. Ты высокий, ты самый красивый парень на свете. Сегодня чудесный вечер, чудесная музыка. И ты чудесный. Мне просто хотелось понять, любила ли я тебя. И, видимо, все-таки, нет. — Что с тобой сегодня, — сказал, недоумевая Рон. — Сама на себя не похожа. Ты как-то переменилась, сильно переменилась. Стала другая. Появилось что-то новое… жесткость какая-то… — он подыскивал слова: — Не знаю, не умею… — А ты не говори. Рон тихо придвинулся ближе ко мне, ласково взял за подбородок. — Я уезжаю. Нанялся на работу в аврорате. Говорят, что отправят во Францию. Ты будешь обо мне скучать? Отправят во Францию… И ты будешь убивать людей. Такой красивый и молодой убийца. Но я ничего-ничего тебе не скажу, сам все узнаешь. — Конечно, буду скучать. — Можно, я поцелую тебя на прощание? Я молча кивнула. Он прижался губами к моему, чужому для него, рту. Дрожа, он украл поцелуй с чужих губ. Отодвинувшись, сел рядом измученный и недоумённый. — Не понимаю, Гермиона, кого ты сейчас целовала? Меня, или… — Не тебя, Рон. Совсем не тебя. — До встречи, Гермиона. И мы попрощались, прощенные друг другом. И от этого на душе было спокойно. Совсем близко возле меня, у деревьев раздались голоса.***
— Поттер, а я ведь поплыву! Я не трусиха, в отличие от тебя. Гарри оправился от минутного смущения и, чувствуя в словах ее неуловимую насмешку, блеснул зеленью глаз. — Сумасшедшая, вот и плыви. Она взметнула брови и встала. Ее коротенькая, таящая смех, улыбка обожгла Гарри, как крапива летом в поле. Через голову она разделась, забелела в сумраке всем своим телом и стала обвязывать голову черной, наспех заплетенной косой. Подняв руки, показывая красоту поднявшейся груди, не стыдясь своей наготы, Беллатрикс с насмешкой глядела на оробевшего Гарри. Закрепив косу, она подошла к нему и посмотрела долго, оценивающе. — Что смотришь, Золотой Мальчик? Ты же сказал мне, что я сумасшедшая и старая. — Я пьяный был, — улыбчиво ответил Поттер, — Вы красивая. Очень. — А сейчас, значит, трезвый? — Кажется. — Ну, раз трезвый… — Белла задумчиво провела пальцем по щеке Гарри. — Красивая? Ну, тогда иди сюда. Она быстро, как девчонка поцеловала его в раскрытые для вопроса губы, плашмя упала в воду, закинула голову назад и, медленно разгребая воды Черного Озера руками, поплыла… Потом он торопливо помог ей одеться и закутаться в плед.***
В сумраке таинственно мерцали ее черные глаза и черные волосы, уже не собранные в косу. Он больше не смел касаться ее, только целовал ей руки и молчал от непонятного окружающим счастья. В лесу что-то осторожно шуршало, точно кто-то подглядывал. Но я не могла проверить, потому что тем самым выдала бы себя. Раздался хруст — Лестрейндж подняла голову: — Постой, что это? — Не бойтесь, это, наверное, фестрал ищет пищу. — А если, единорог? — Единорог? Разве они могут сюда приходить? — зеленые глаза Гарри удивленно поблескивали в темноте. — Я не знаю, мальчик. Но ты только подумай: выйдет из леса единорог и сам подарит тебе счастье, дотронувшись рогом… Поттер, Поттер… — усталой ласковостью звучал ее голос в темноте. — Мне так хорошо сейчас на этой поляне. Мне хочется болтать с тобой, злейшим врагом, о страшных глупостях! — Почему о глупостях? — Все эти единороги, счастье — разве не глупости? И Гарри не ответил, засмеялся по-мальчишески звонко, и опять прижал к лицу руки Беллатрикс, а потом как что-то священное целовал ее холодные. Совсем новым существом в эту ночь стала она для него. И стоял и не гас за чернотой низкого леса зеленоватый полусвет, слабо отражавшийся в темной воде. И летали, летали с тихим треском над потерявшимися жертвами войны, над по-ночному светящейся водой, стремительные, бессонные стрекозы, не понимающие, откуда взялось тепло. И где-то что-то шуршало, ползло, пробиралось… Я не расскажу этого Снейпу. Хотя, должна, наверное. Как смогу я это рассказать, если у самой голову ведет от непонимания? Как словами опишу ту нечеловеческую тоску, скользящую в их поцелуях? Я улыбаюсь самой себе, я жду, когда снова увижу Снейпа. Длинный день, должно быть, он начался бог знает сколько лет назад. Я сдувала лепестки с черных волос, он не смеялся мне в ответ — только смотрел темными внимательными глазами, смотрел, смотрел и ни слова не говорил. А я все понимала без слов. Да, и не нужно было ничего говорить, что тут скажешь, когда вокруг метели метут цветочные, и ветер тёпел, и в груди все замерло. И сквозь ветви, скрещенные над нашими головами, неотвратимо льется лунный свет.***
Я вернулась ближе к рассвету. Снейп спал на моем диване. Была уже глубокая ночь; его одежда аккуратно висела на стуле, на спинке кресла. А возле его головы на белой подушке ладонью кверху удобно покоилась рука, и на ладони лежал клочок бумаги с новыми формулами для зелий. Медленно-медленно пальцы согнулись и крепко его сжали. Мужчина даже не шелохнулся, даже не заметил, когда я на миг тихо и мягко прильнула к переливающейся лунными бликами белой рубашке, под которой размеренно дышало его тело. Я лежала с ним рядом, стараясь дышать неслышно, и прислушивалась к звуку его дыхания. Он не касался меня, но мне всё равно было тепло. Если бы я могла положить голову ему на плечо… В комнату заплыли густо-синие отблески, и мне почти уютно было лежать вот так и всматриваться в его профиль, смягченный полумраком. Я украдкой трогала его волосы, разметавшиеся по подушке. Постаревший мой мальчик. Я подозреваю, что и в самом деле больна. Больна чем-то странным, неизлечимым. Стоит Снейпу уйти, как я тут же начинаю ненавидеть его лютой ненавистью. Ведь он предатель, убийца, и невесть что еще. И с упоением ненавижу час-другой, а потом скучаю о нем. И мне мерещатся его шаги, гулко разносящиеся по замку, запах пасмурного неба и что-то еще, принадлежащее лишь ему. Я тоскую о нем, даже лежа рядом. Потому что, в сущности, именно я сковала его по рукам и ногам. Ему никуда не деться, не скрыться, иначе, выдаст себя перед Беллой. Жалость его ко мне перед Лордом и Пожирателями будет смертельным грехом. Поэтому он приходит и молча сидит в моем кресле, помогает больным и ложится спать на мой диван, очень редко уходя к себе. И стелит мне на полу, хотя сам прекрасно знает, что ночью я перебираюсь к нему. Я смотрела в его расслабленное острое лицо, провалы глаз, и сухие губы, и еле видимую седину на висках, как будто в волосы вплелись ниточки паутины. Я бы сама вплелась в эти пряди, и мне плевать, грязные они или нет. Я бы вплелась в волосы и всегда была рядом с ним, и знала, о чем он думает. — Зачем ты все это устроила? — вдруг спросил, как я думала, спящий Снейп. Его голос был странно мягок, и я отползла, пытаясь вскочить с дивана, но сильная рука вдруг перехватило мое запястье и удержала на месте. — Не убегай. Нам обоим некуда убегать, Грейнджер. Не убегай, потому что у меня нет сил на погоню. И тогда я сломалась. С хрустом. Как зеленые, молодые побеги под тяжелыми ботинками. Все мои безумные поступки, год войны и все, что было после нее, вдруг материализовалось, удушая. Мне не хватало воздуха, и я не могла сдерживаться; если я ничего не сделала бы, то просто умерла. Меня слишком долго швыряло от одного человека к другому, от смерти до смерти. Я устала, бежать некуда. Я выдираю свою руку из его цепких пальцев и почти падаю на его грудь. Я прижимаюсь щекой к шершавой ткани рубашки, и удары его сердца отзываются в моем ухе, как рокот прибоя. И от этого рокота зависит, жить мне или не жить. Я знаю, что сейчас он оттолкнет меня, может быть, рассмеется. И его смех будет концом — концом меня. Пусть лучше кричит, пусть швыряет проклятья. Только не смеется. Ведь я больна, смертельно больна. Но он меня не оттолкнул. Просто лежал и молчал. Я тряслась, терлась щекой об него и ни о чем не думала, просто плакала. И было не стыдно, напротив, хорошо. Он живой, в самом деле, живой человек из плоти и крови. Его кровь гулко бьется в моих ушах. Я хотела бы стать его кровью, ведь ее не прогнать, как ненужную любовницу, никуда от нее не деться — она часть жизни. И что он… кто он… нельзя врать себе… я же всегда хотела… быть нужной… мне хорошо…вот так, лицом к груди… я плакала на груди отца… когда я была совсем маленькой… его зовут Северус… он всех всегда спасал… его сердце бьется быстро-быстро, и он меня не отталкивает… тепло — это голая эмоция… я хочу умереть сейчас… мне больше ничего не надо… от него ничего не надо… совсем ничего. — Что происходит? Что с тобой случилось, Грейнджер? Года не прошло. Я целую его в шею и понимаю, что сошла с ума. Я люблю Снейпа. Этого старого и страшного монстра подземелий. Любого люблю. Или не люблю? — Я вас люблю? — тихо спросила его. — Какое громкое слово, — фыркнул он ошеломленно. Я испугана — и слишком обессилена, чтобы пугаться по-настоящему. Он не оттолкнул меня, не рассмеялся, и, поэтому, я кажусь себе счастливой. И мне тепло. Эта эмоция растет изнутри, овивает сердце золотистыми руками, сжимает так, что… — Что с тобой творится? Я не узнаю тебя. Ведь ты — воин. Ты ничего не делаешь, не обдумав. Зачем же обнимаешь меня, если там, на поляне, я оставил вас с Уизли? — Обнимаю обдуманно, потому что хочется обнимать именно вас, — пробормотала я. — Я не хочу ни о чем говорить. — Мало ли, чего ты не хочешь? Грейнджер, я хочу спать. Мне вдруг тоже захотелось спать, уснуть, только во сне Снейп может разжать мои объятия и сбежать. Поэтому… — Но я хочу быть с вами. Я прижалась к нему еще крепче, сократив расстояние до невозможности. Я лежала на нем. Тяжело, наверное… как хорошо… — Грейнджер. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — он сверху, прямо и твердо заглянул сквозь сумрак мне в глаза и засмеялся. — Что же остановилась? Поверь, девочка, мне с тобой переспать будет не сложно, а вот как ты с этим будешь жить — я не знаю. Кажется, он уже говорил мне это когда-то. Я знаю, конечно, знаю. Ему — не сложно. А мне… Какая разница? Пусть только будет рядом. Я целовала его кожу, и от нее пахло промозглым туманом, и чуть-чуть чернилами, и чем-то сладким, ягодным. Так пахнет смородина. Смородина падает мне в рот, мне сладко и самую малость — кисло. И мама улыбается, глядя на меня. Мама меня не забыла…. Во рту сладко-сладко, и его волосы так близко, я трогаю их, они такие… нежные, как у ребенка… Я целую его волосы, дышу в них сладким дыханием первой любви. А он. Он… Он сильным движением швырнул меня на диван, лицом вниз. Его прерывистое дыхание — моего дыхания вообще нет. Тяжесть тела, шуршание ткани. Боль… И я даже не успеваю толком понять, что произошло. Мне только жаль, что я не вижу его лица. Я ничего не понимаю. Просто кричу — и всё. Я устала, смертельно устала. Единственное, что я чувствовала, кроме боли и хаотичных толчков — это усталость. Ну, и еще желание, чтобы Снейп хоть раз обнял меня хоть чуточку нежнее. Если бы он сделал это, я бы вмиг выздоровела, честное слово. Но он этого не сделал. Что же вы, профессор? За что же вы? Так нежно целовали меня тогда… Так больно не целуете теперь. Он просто швырнул меня на диван лицом вниз и с методичной яростью доводил себя и меня до разрядки. А мне и не нужна была рязрядка. Ничего мне не было нужно. Не ненавидьте меня, профессор. Пожалуйста. Ему было наплевать, что мне больно. И нас заметало цветочной метелью, душило в нежных лепестках, душило. Душило! Мне все время было больно, я старалась не думать об этом. Я старалась вообще поменьше думать. Во рту горько. Мамочка, ну, где же ты? Положи мне, как в детстве, ягоду в рот. Положи, пусть мне станет снова сладко, а сок потечет по губам. И сок измажет все вокруг. Но мне горько, кровь текла из прокушенной губы. Не думать… Кровь течет из меня, пачкая простыни. Кровь застывала на коже: моей и его. Мне кажется, если начала бы думать, то убила бы Снейпа. И сама не смогла жить после этого. Все закончилось. И он сам перевернул меня на спину. Как куклу. Только куклу живую, всю кровью измазанную. Он склонился надо мной и стал всматриваться черными провалами в меня. А потом поцеловал. Сам поцеловал, из жалости. Я оттолкнула мужчину, чьи губы сухи и пасмурны на вкус. Я его оттолкнула, отстранила — и закрыла лицо руками. — Уйдите! Уйдите, уйдите… — Чего же ты еще хочешь, Грейнджер? — Уйдите. Я не знала, чего я хочу. Хотела не находиться здесь, хотела, чтобы он ушел, убирался к черту со всеми моими чувствами вместе. Покоя хотела — его не было. Хотела ненавидеть, но не умела. — Я вас ненавижу! Ненавижу! — Врете. Он встал и помог встать мне. Так близко, нестерпимо близко, как тогда и как сегодня. Я не хочу сдаваться, не хочу быть игрушкой… И ненужной любовницей не хочу. Любовница от слова любовь… А он… Он обнял меня, Снейп выше меня больше, чем на голову. Он сдавил меня, сумасшедшую и больную. — Вы ведь кого-то любили однажды? — потерянно прошептал он, горячее дыхание скользило по волосам, холодило всю меня изнутри. — Давно любила девочка Гермиона. Маленькая и нежная. Она погибла на войне. Может быть, я не сказала этого вслух. Он продолжал меня обнимать. Кого ты видишь сейчас, Северус Снейп, — Лили, а, может, все-таки Беллу, кого ты обнимаешь? Неважно — ведь мне все равно холодно, зябко. — Девочка не умерла. Девочка здесь, передо мной. Ты ее не видишь? Вопрос застал меня врасплох, он дышал мне в волосы. Зачем тебе, Северус, зачем тебе, эта девочка, ее могила быльем поросла, души смертны, потому что их убивают, тебе ли не знать… — Ложись спать, Гермиона. А я уйду. Мои руки дернулись его обнять и повисли плетьми. Гермиона… Мне вдруг хочется, чтобы Северус Снейп, чужой, страшный человек, немедленно ушел, оставил меня в покое, но он держал меня за плечи. И мужское дыхание путалось в моих волосах. И я засыпала стоя. — Грейнджер… Тебе бы поучиться у Беллы. Та, просто из прихоти, никогда бы не влюбилась, — глухо прошептал мужчина. Да, конечно. Когда-нибудь, я поучусь у Беллы. Когда-нибудь.***
Он ушел. Ушел два дня назад. И не возвращался. Темно. Я сидела у окна, не двигаясь. Мне больно. Мне кажется, если я хоть чуть шевельнусь, эта боль убьет меня. Там… Больно. А сердца я не чувствую. Снейп ушел. А Беллатрикс с Поттером гуляли по заснеженному саду возле замка. Женщина, хохоча, упала в сугроб и что-то крикнула Гарри. Подрагивая от холода, он прилег рядом и потянул носом. Я почти почувствовала, как от влажных, усыпанных снежинками Беллиных волос струился нежный, волнующий запах. Она лежала, запрокинув голову, мерно дыша полуоткрытым ртом. Гарри что-то шепнул ей, наклоняясь. Она промолчала. Туманен и далек был ее взгляд, устремленный на серп стареющего месяца. Поттер внезапно притянул голову Беллы к себе. Она резко рванулась к нему, привстала на локте. И я отвернулась. Мне было больно. Темно. Он ушел два дня назад.***
Безымянный пленный проснулся, спустя неделю после исчезновения Снейпа. И Катарина взяла всю заботу о нем на себя. Имени своего он нам не сказал, назвался капитаном. Обойдя всех больных, проверив Алису и Альберта, которых поселила подальше от родителей, я зашла к Катарине. Капитан спал, прижав кулак к губам, и лицо у него было усталое, измученное. Девушка, лежа рядом с ним, зашевелилась и осторожно вытянула свою руку из-под его головы. Из маленькой трещины посредине каменной кладки собирались над лицом спящего тяжелые капли воды. Катарина освободила руку и подставила ладонь, защищая лицо капитана. Когда в ладони скапливалась вода, она осторожно выплескивала ее. И капли падали на ее большой, живущий своей жизнью живот. Капитан проснулся, сел и стал тереть лицо ладонями. — У вас седина здесь, — сказала Катерина. — Это после того случая? — Какого? — спросил капитан потягиваясь. — Ну, когда вас убивали. — Не помню, — сказал капитан и зевнул. Ему не хотелось вспоминать про этот случай еще раз. Капитан много о чем рассказывал, и все больные-пленники слушали его с жадным интересом. Дело было так. В октябре капитан разрушил крупный пожирательский склад зелий. Его контузило взрывной волной от заклинания. Он лежал в тлеющей, черной одежде, когда английские санитары подобрали его, приняв за своего, и вместе с пострадавшими пожирателями отнесли в госпиталь. Он пролежал три недели, притворяясь глухонемым. Потом колдомедики установили, что он не потерял слуха. Его долго истязали и скинули в ров, полумертвого. Ночью, тяжело раненный, капитан выбрался изо рва и полз почти десять километров до места, где смог аппарировать. А в начале февраля на очередном задании, прикрывая своего помощника, он сам сдался в плен, где на нём потом испытывали экспериментальные зелья. После чего он и попал ко мне в лазарет. Этот человек, сильный и ответственный, стал для Катарины отрадой. Именно с ним девушка хотела бы уйти из плена. И только ребенок, ворочающийся внутри нее, отчаянно напоминал о том, что будущее свое она обязана провести в вечном страхе за дитя, чей отец волшебником не был.***
Шестнадцатого марта, спустя две недели после бала, Снейп вихрем влетел в комнату Беллы. И, спрятанная его гневом, я вошла незамеченной. Белла встала, ожидая его слов. Поманила пальцем ближе. Вид у нее был бешеный, глаза блестели ярко и неистово. В комнате стоял острый запах белых лилий. Именно белых, они имеют особый аромат: горько-сладкий, тягучий, забивающий собой все вокруг. Снейп, глядя Белле куда-то в брови, вкрадчиво спросил: — Что же это ты, дорогая, совсем мозги растеряла? Рудольфус только уехал, а ты с мальчишкой спуталась? С Поттером? С тобой все хорошо? Подумала, какова будет реакция Лорда, когда он узнает? А он узнает! — его голос становился все громче, жесткие нотки звенели в нем. — Я-то? Да, Снейп, мозги потеряла. С Поттером спуталась, ох, как спуталась, не распутаешь! С мальчишкой сплю, дожила, правда, Снейп? Только вот, и ты что-то с девчонкой спал? Что молчишь? А пусть Лорд узнает, пусть! Что ты молчишь, Снейп?! — черные глаза ее бешено сверкали. Она вскинула голову, выгнулась, как актриса на сцене, и крикнула. — Да, может, я впервые счастлива! Впервые! — Да Поттеру кишки выпотрошат за это… Дура ты, Белла. Рудольфусу я сам напишу, иначе, неизвестно из чьих рук новость к нему дойдет. Мало тебя били? Захотелось заново испытать «Круцио»? Ну, что ж, не могу препятствовать, — шипел он. — Не смей больше видеться с Поттером! Белла, это просто убьет вас обоих. Лорд не поймет твоей женской прихоти. Никто и слезинки не проронит, если умру я. Беллатрикс, сузив глаза, слушала. И вдруг бесстыдно прижавшись грудью к Снейпу, кривляясь и скаля белые зубы, заорала. — Прихоти? Ты что мне, брат, отец? А может, муж?.. Что ты лезешь? Спишь с грязнокровкой — спи. А меня, Снейп, не учи. Не учи, и так, ученая. Горя хлебнула за троих. Меня ли не насиловали, не я ли ребенка в девятнадцать лет хоронила? Не меня, что ли, Рудольфус, свихнувшись на крови после войны, мучил? Меня, Северус! Не твоей грязнокровке на жизнь жаловаться! Подумаешь, бросил ты ее! Меня жизнь бросила! А Лорд? Да, пусть провалится! Бросил… Когда он не явился на третий день подряд, вместо него пришли мысли, тягучие и липкие, омерзительно сладкие. Петля на шее, зелье в горле… Вспоротые вены? Когда мне подумалось об этом в первый раз, я сначала испугалась, а потом уже не могла отделаться от навязчивой привлекательности того, что казалось решением сразу всех проблем. Задуманное в жизнь я бы не за что не воплотила, но кто мешал мне мечтать? Раз — и нет боли, Снейпа, войны. Ничего нет. Только покой. Больные нуждаются в покое. — Заткнись, дура! — то ли мне, то ли Белле сказал Снейп. — Не затыкай меня! Убирайся, откуда пришел! А Поттера я и сама убить смогу. Пиши, трави, что хочешь, делай. К Лорду веди. А Поттер мой, со всеми потрохами — мой! Беллатрикс напирала на мрачного зельевара грудью, колыхающейся под полупрозрачным домашним платьем; жгла его пламенем черных глаз; сыпала проклятья и оскорбления. Снейп, подрагивая бровями, отходил к двери — не пятился испуганно, а, понимая, что женщину не переубедить, медленно и расчетливо отдавал позиции, Беллатрикс задыхаясь, бесновалась, бешено жестикулировала, кричала: — А я буду любить! Слышишь, Снейп? За всю жизнь не заслужила ли я обожания этого мальчика… Мой он! Гарри… Милый Гарри. Выросший и не выросший мальчик. Зачем ты вляпался опять по самое не могу? Поздравляю, Гарри, мы снова с тобой в дерьме. Все правильно. Я лишняя. И ты, милый Гарри, тоже. На самом деле ничто меня здесь не держит. А тебя, тебя ОНА держит? Или держит другая, а ты с этой только играешь? Всем будет лучше, если я спрыгну с одного из окон этого гребаного замка. А Снейпу? Ему — особенно. А мне? Мне, наверное, будет больно. Но, будет больно лишь секунду. Гарри, милый, я ведь никогда не брошусь с крыши, не повешусь на яблоне и яду не выпью. Я смеюсь. Я смеюсь странным икающим смехом, и тогда Белла, обняв себя руками, хохочет вместе со мной. — Что, Северус? Что не смеешься с нами? Или, может, тебе не смешно? А нам с грязнокровкой весело! — Мне? Мне очень смешно, Белла. Я вызову психиатра из святого Мунго. — Снявши голову, Снейп, по волосам не плачут. Потерянный разум не найдешь. Белла достала сигарету, закурила, протянула мне вторую. Это казалось правильным. Снейп молчал, не спешил поделиться своими мыслями. Его лицо замкнуто, напряженно. Не молчи, Северус. Не надо так поджимать губы и сводить брови в одну линию. О чем ты думаешь? Не думай, Северус, это плохо кончится. Я вот много думала, и, в итоге, стою здесь, курю и кашляю, потому что курить не умею. Я мёрзла и мерзко кашляла, Снейп отобрал у меня недокуренную сигарету и бросил прямо на паркет. Белла тут же протянула мне новую. — Решила заработать рак легких, Грейнджер? — тихо и жестко спросил он. — О нет, профессор! Рак легких — слишком долгая болезнь. А мне нужно успеть за пару дней… — Смотри-ка, Северус, она уже и о самоубийстве думала. Довел девочку. Довел… Девочку…