***
Довел… Я сбежала, малодушно сбежала из прокуренной комнаты, спряталась от глаз Снейпа. У младенцев темечко мягкое, тонкое. Оно шевелится, дышит, и мысли в него проскальзывают непринужденно. Чем взрослее человек, тем крепче темечко, тем грубее и пошлее мысли. А у меня, мамочка? Почему мое темечко до конца не заросло? Зарастают ли женские головы? Или вечно в женщине есть пропасть, куда с воем влетают мысли? В дверь размеренно стучали. Не врывались — просили. — Открой… те. Гермиона. Я лежала на кровати и сжимала ладонями голову, где плакал голос моей матери, которая меня забыла. «Моя глупенькая бедная малышка… Что же ты так лежишь, на полу тебе холодно. Вставай. Ну-ка, вставай, вставай… Ничего страшного не случилось! Вставай, Миа. Ложись на диван „. Да, мамочка, я сейчас встану. Только на диван не лягу. Не лягу, мамочка. Он пахнет Снейпом, и кровь моя с него сходить никак не хочет. Заклятья не помогают, и руки. Тоже. Снейп… Довел девочку? Нет, нет! Это девочка его довела! Девочка прижалась, вцепилась. Сама попросила боли. Мамочка, я болею. Я так тяжело болею. Темечко не заросло — заросла могила, в которой лежит еще дышащая девочка. — Открой. — Уходи, Снейп. Оставь ее одну. Дай поплакать. Какое малодушие. Ненавижу себя. Я ведь хотела, хотела, чтоб все было… Было хорошо. О чем ты только думала, Гермиона. Ты должна была или сразу его прогнать, тогда, когда он кинул тебя лицом вниз, или не валяться теперь на полу, без хребта, оплакивая… что? Уж не свою ли девственность ты оплакиваешь? Скажите, пожалуйста, какое сокровище! Кусочек кожи, ни о чем не говорящий. Порвали его, какая разница. Больно — не больно. Дура. Открой дверь. — Белла, перестань, ну, что тебе стоит перестать общаться с Поттером? И почему ты выгораживаешь грязнокровную потаскуху? ‚Потаскуху…‘ — Я не грязнокровку сейчас выгораживаю — я себя молодую выгораживаю. Вспомни, Снейп, вспомни, как нуждалась я в тишине, после смерти дочери и предательства Сириуса. Вспомни… Меня тогда сломали. Не ломай ее до конца, дай залечить раны. — Все, Белла, я приведу психиатра. Вы тут, вдвоем, окончательно слетите с катушек. — Убирайся из моего дома, Северус! Убирайся к черту! Возвращайся потом, завтра! Дай поплакать девчонке! Дай повыть мне! Убирайся! — Иди к черту, Белла. — После тебя. Северус, пожалуйста. Пожалуйста, давай сделаем вид, что всего этого не было, просто будем жить дальше, каждый своей жизнью. Я отпускаю тебя, развязываю руки. Уходи, Снейп, ищи свою Лили, рыжеволосую и зеленоглазую. А меня оставь одну, на полу с размягченным младенческим темечком. Уходи, Северус, забирай свою пасмурность! Уходи вместе с цветочными метелями! Не уходи! Останься… Я ведь так самонадеянно жду, что ты снесешь с петель эту дверь… Я думала, мы сможем помочь друг другу. Самонадеянность до добра не доводит. Я никому не могу помочь. Я могу только… Только целовать твои холодные руки и просяще смотреть в глаза. Уходи. Побудь со мной еще немного. Постучи в дверь. Я не впущу. ‚Что случилось с вами, Грейнджер? Года не прошло‘. Конечно, Северус. Ты прав: года не прошло — прошли столетия. Мне и самой противно. Если не умеешь жить — не стоит делать вид, что жива. Стук прекратился. Голоса стихли. Ушел. И правильно сделал. Я с трудом поднялась на ноги. Укрылась пледом, который весил целую тонну, села к камину. Если бы он остался тем утром… То ничего бы не было. Нечего было бы сказать друг другу. Оступились, шагнули не в ту сторону. Возможно, нам вдвоем стоило просто посмеяться над тем, что произошло? Расхохотаться над испачканными кровью простынями, над моим почти подвенечным платьем, юбка которого никогда не отмоется. Почему девственная кровь не смывается? Потому что темечко не зарастает. Я вдруг обжигаюсь о плед, словно под моими ладонями тает, изнемогая от ласки, его худое сильное тело. Его тело под моими руками. Плед пахнет Снейпом. Он укрывал меня им. Небо сверкало, прыгало крупными серебряными звездами. Дверь отворилась. Белла подошла ко мне, белая как полотно, белые губы, даже глаза словно выцвели. Бесцветные губы шевелились, я читала по губам мольбу. — Рожает… Она рожает, а я ничего не могу сделать. Слышишь, грязнокровка, рожает! — Она говорила быстро, паузы между предложениями как восклицательные знаки, она торопилась излить раздражение, просьбы, испуг и страх, чтоб я не успела перебить — как будто я собиралась перебивать. Вот оно. Началось! — мелькнуло у меня в голове, и я никак не могла встать с кресла. — Что ж, рано или поздно это должно было случиться. В лазарете было сухо и пыльно. Слабый сквозняк катил под ноги желтые клубы пыли. Ноги Катарины были босы, широко расставлены. — Обнимите меня! — попросила она капитана. Он потянул женщину себе на колени. Она стала поудобнее устраиваться у него на руках, словно таким образом можно было всё уладить. Утихомирить. О, чёрт бы всё это побрал, будь оно всё трижды проклято! — Сколько она так? — Семь часов. Хозяйка пришла минут пятнадцать назад, а до этого эльфы никак меня не слушались, — просипел капитан. Лицо Катарины было искажено болезненной гримасой, а намокшие пряди волос прилипли ко лбу. — Мы должны ее перенести, — выдавила из себя Беллатрикс, со смесью ужаса и благоговения смотря на мокрую рубаху и вздрагивающий судорожно живот. Роженица открыла глаза, заломила руки и вновь застонала жалобно и тяжко. — Не… Не несите меня никуда… Я сама… Тут. Очистив руки, тихонько касаясь, я стала ощупывать вздувшийся живот. Катарина стонала, вытягивалась, впивалась пальцами в ошарашенного капитана, который крепко прижимал ее взмокшую спину к своей груди. — Ее уже никуда не перенесешь. Действия мои были уверенны и правильны, а беспокойство свое я прятала как можно глубже и ничем его не проявляла. В моих руках была чья-то трепещущая, еще не начавшаяся жизнь. — Потерпи, — просила я, осторожно прикладывая руки к растянутой, жаркой и сухой, коже. Он держал её в объятиях, и даже сейчас, когда матка отчаянно пыталась вытолкнуть из себя чужого ему ребенка, капитан нежно целовал Катарину в висок. — Я умру? — прошептала она. И, поскольку я ответила не сразу, она попыталась заверить всех нас: — Это хорошо, мне этого хочется! Мертвым не больно. И залилась слезами. — Прекрати, слышишь! — Беллатрикс опустилась на колени и сжала ее ладонь. — Нет ничего прекраснее мига рождения ребенка. Слышишь? Тебе больно? А ты подумала, как больно ему? Ведь это его сейчас сжимает и выталкивает, его может поцарапать о кости. Схватки длились долго. Мы потеряли счет времени. Катарина не ощутила, как между ног ей надавило что-то твёрдо и большое, потому что схватка была длиннее, гораздо длиннее. И жестокая боль. И давление. Она чувствовала и не чувствовала. А я, пачкаясь кровью, помогала младенцу появиться на свет. Крошечный островок волосатого, влажного темечка, скорее похожий на мыс корабля, чем на голову.***
Лужа крови. Мои руки, по локоть в крови. Кровяные пятна на простынях. Красные сгустки и комки марли. — Госпожа, пришел господин Снейп. И врач, — пропищал домовой эльф. Но Белла молчала. Она не могла ответить. Она просто смотрела на этого крошечного, жалкого, пронзительно визжащего ангелочка у себя на руках. Она прижала к груди перепачканное, извивающееся существо. И младенец затих и стал слепо искать губами что-то на ее спрятанной в платье груди. — Нужно… Покормить, — выдохнула она, протягивая малыша мне, а потом прошептала, очнувшись. — Это девочка. — Девочка, — рассмеявшись, кивнул капитан. — Как зовут вашу дочь, Кати? — Мари, — потрескавшимися губами ответила Катарина, и прикрыла глаза, в которых лопнули сосуды. — Мэри… Беллатрикс качнулась, вновь прижала окровавленное тельце к себе. Прижалась губами к мягкому темечку, через которое был слышен каждый удар новорожденного сердца. — Вот мы и встретились, Мэри. — Профессор! — обезумевшая от страха, маленькая Алиса, которая видела весь процесс рождения, вскочила, бросилась к двери, несколько раз с размаху упала на плиты. И все мы увидели Снейпа, в сопровождении некоего мужчины. Со звонким криком бросилась Алиса в его колени. — Что произошло, мисс? —ловя ее за рубашку, спросил Снейп, в то время, как неизвестный испуганно смотрел на Беллатрикс, измазанную в крови, прижимающую к себе бордовый, шевелящийся сверток. — Малыш… рождался… Крови много… Мэри! — захлебываясь от слез, едва могла выговорить девочка. — Смотри, какая она маленькая. Какая красивая, — Белла присела рядом с Алисой и показывала ей сморщенное личико младенца. — Она будет расти, а ты будешь о ней заботиться, правда? Мэри еще такая крошечная, ей будет нужна твоя помощь. Алиса скоро затихла и, изредка всхлипывая, обиженным, вздрагивающим голосом начала расспрашивать о новорожденной и о том, почему вечно спокойная Катарина так кричала. И все было бы хорошо, пока неизвестный не спросил: — Профессор, вы уверены, что в этом замке лишь двое — сумасшедшие?***
Мэри отмыли, перенесли вместе с Катариной в отдельную комнату, находящуюся рядом с комнатами Беллатрикс. Капитану разрешили переехать с ними. Психиатр мистер Джекинс настаивал на как можно более быстром начале сеанса. Белла, окинув мешающегося под ногами колдомедика презрительным взглядом с толикой ехидцы, махнула мне рукой. — Грязнокровка, пройдем в мой кабинет. Мистеру Джекинсу не терпится начать. — Я просто очень тороплюсь, госпожа. — В таком случае, не смущайтесь нашего вида. — Но, может быть, Очищающее… — Терпеть не могу это ощущение! Как будто тебе по коже наждаком прошлись. А у меня кожа мягкая… — женщина провела тыльной стороной ладони по шее мужчины. — Чувствуете? Конечно, он чувствовал и нежность кожи, и запах крови, и плещущий в ней адреналин. Наверное, стоял и думал, что, возможно, он бы и согласился взять к себе домой такую вот сумасшедшую, дерзкую жену. И, как Гарри, целовал бы ее до упаду и смотрел с обожанием в глаза. Но мистер Джекинс — врач, он не должен испытывать эмоций, поэтому брезгливо отстранился и слишком наигранно сморщил нос. Мы прошли в кабинет с огромным черным столом, Беллатрикс посадила врача за него, а сама упала в кожаное кресло и потянула меня за руку, чтобы я опустилась на подлокотник. Как с картин Ренессанса: королева и фрейлина. Только на эту картину какой-то нерадивый художник обронил целую банку красной краски, и она заляпала собой все вокруг: и королеву, и фрейлину, легла ржавыми бликами на стены, упала кляксой на лицо врача. — Ну, приступим. Ваши полные имена. — А вы будто не знаете. — Знаю, но мне нужно записать… — Запишите по памяти. Она смотрела на него с улыбкой маньяка, нашедшего жертву для своих кровавых игр, потянулась к моему уху и шепнула: ‚Смотри‘. — Доктор, вас, кажется, смущает тот факт, что мы измазаны кровью? — Да, знаете, не очень приятно работать. — Тогда я, пожалуй, избавлю вас от этого смущающего фактора. Джекинс благодарно вздохнул и открыл рот, чтобы выразить признательность, как тут же нервно сглотнул и выдохнул только визгливое: ‚Что вы творите?! ‘ — Грязнокровка, как думаешь, не сильно я стара для твоего дружка? — хохоча, спрашивала Белла, расшнуровывая корсет. — Напротив, это он преступно молод, — улыбалась я ей в ответ. И живо представляла их вместе: они были достойны друг друга. ‚Черт тебя знает, кто ты, Поттер, совсем на англичанина не похож‘, — сказал однажды уже после войны сонный и пьяный Драко Малфой. Это была чистая правда. Гарри Поттер был красив какой-то южной, горячей красотой, и характер был у него горячий, живой, постоянно готовый к счастливой улыбке, к доброй шутке, к глупо-отчаянному поступку. А у Лестрейндж красота была какая-то испанская: белое лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы; мягко блестящие, как соболий мех, черные брови и тёмные вишнёвые глаза; бархатисто-пунцовые губы. Они потрясающе смотрелись вместе. — Что вы творите? — вновь спросил психиатр, когда Беллатрикс опустилась в кресло в одном белье. — Помогаю вам сосредоточиться, — оскалилась она, а потом потянула меня к себе на колени. — Грязнокровка, садись, прикрой меня, а то мистер Джекинс говорить разучится. Я опустилась на ее колени, пытаясь перенести вес на ноги, но она, засмеявшись, покачала меня как ребенка. — Ты, вообще, ешь, девчонка? Весишь, как новорожденная. Твой вес прямой укор мне. Доктор, как думаете, может мне выпить зелье для похудения? Доктор молча строчил что-то в блокноте. В комнате пахло цветами, и Беллатрикс соединялась для меня с их запахом; за одним окном лежала вдали картина снежно-сизого сада; в другом, левее, сквозь зачарованное стекло, была видна часть усадьбы Малфоев, белела громада их замка, и около него синеватыми пятнами виднелись галки, вечно вившиеся вокруг… — Миссис Лестрейндж, на вашем лбу, слева, имеется застарелый шрам. При каких обстоятельствах вы его получили? — Ударилась головой о трактор. И рассекла лоб. Забрела к маглам, — задумчиво накручивая мои волосы себе на палец, ответила Белла. — А вы, мисс Грейнджер, часто ударялись головой? — Постоянно, — заверила я мистера Джекинса. И это было абсолютной правдой. Я в детстве часто лазила по деревьям. И падала с них много. Помню, пятую Пасху своей жизни я провела на дереве, в обнимку с дворовым котом. В отдалении слышалось множество голосов, в сиреневой светлой дымке таяли деревья, и я знала — там, за деревьями, ходят и разговаривают люди. И они все-все были мне знакомы, но я не могла разглядеть, спрятанная деревьями. Иные голоса я узнавала, но это узнавание не вызывало ни внутреннего трепета, ни ложных надежд — ничего. Я просто слышала, как смеется отец, и мать что-то напевает, и мой кузен с увлечением рассказывает нашей старенькой бабушке про то, что он понял на уроках литературы. Знакомых голосов было много, очень много — но они текли все вместе, почти сливаясь, как течет одним руслом река. И тогда они казались чем-то естественным и обыденным, а сейчас одни лишь воспоминания о том гуле родных голосов заставляют кровь застывать в жилах… — Может, я опрошу вас отдельно? — Нет, давайте вместе. Наверное, он неплохой человек и врач, этот Джекинс. Мне сразу понравились его внимательные светло-серые глаза и какое-то читаемое в самой глубине зрачков искреннее желание помочь. Только не поможешь ты нам, глупенький. Не тебе нам помогать. Сначала я смущалась и только мямлила про подавленное состояние и плохой сон. А Белла томным голосом рассказывала о своих фантазиях и жажде крови (которой она не страдала). Джекинс слушал как будто рассеянно, потом попросил эльфов принести нам по чашке кофе. Слушая нас, не понимая истинной причины наших действий, он имел настолько жалкий вид, что у меня возникло желание его покормить. Я пить кофе не стала — меня мутило от одного вида. — А что вы чувствуете при виде еды, мисс Грейнджер? — спросил он. — Ничего не чувствую. Вся еда по вкусу, как плесень. Мне все равно, что я ем или пью. — А вы, миссис? — А для меня вкус у еды чересчур яркий, приторный. Дешевый. Слово за словом — я и не заметила, как начала выкладывать ему всё подчистую. И про Волдеморта с МакГонагалл, и про год в лесу, проведенный в палатках. — И что же вы ярче всего запомнили? — Я… Я хорошо помню лицо Гарри, когда он сказал нам, что мы проиграли. — Что вы почувствовали в тот момент? — Ничего. Я перестала чувствовать. Я только очень… Меня пугал тот факт, что из-за меня может кто-то умереть. И я боялась похорон. Своей слабости боялась. Я честно, честно пыталась быть сильной. И слишком долго была сильной, а потом сломалась. И ожила. И начала чувствовать. Чувствовать слишком много. Я говорила, говорила, говорила. А Беллатрикс молчала и задумчиво смотрела мне в затылок. А потом, когда мы добрались до Снейпа — женщина на секунду положила свою ладонь мне на спину, точно понимала меня, как никто другой. Вопросы психиатра ставили меня в тупик. Я не знаю, были ли у меня эротические фантазии в детстве, и нравилась ли мне когда-то боль. Я просто люблю одного человека. Полюбила мгновенно и, видимо, навсегда. И мне все равно, какой он и кому служит. Беллатрикс неожиданно подозвала блокнот врача, без зазрения совести, и начала читать вслух. — ‚Гермиона Джин Грейнджер. На войне лишилась родителей‘. Ну, это мы знаем. ‚образование среднее… работает…‘ Ну, это неинтересно. ‚жалобы… вялость, подавленное состояние, расстройство сна… Страдает разнообразными соматическими нарушениями… когнитивные нарушения… Задержки психоэмоционального развития, позднейший пубертат… Сексуальный контакт мазохистского характера‘. Бла-бла-бла. Доктор, одно слово — ‚депрессия‘ было бы уместнее. Джекинс отложил перо в сторону и потер переносицу, точно человек, носящий очки. — Мисс Грейнджер, нам стоит поговорить. —. Это все не важно, понимаете, — то, что вы написали. Я просто люблю его, понимаете? И мне не нравится, что он так себя со мной ведет. Совсем не нравится. И нет у меня комплекса вины, я просто потерялась, А он меня подобрал, и я его привязала своими просьбами и истериками. Не так я хотела лишиться невинности. Но, если так случилось, то почему я должна винить только его? — Если бы вы нормально соображали, вы бы не стали потом даже с ним разговаривать, прогнали бы. — Я прогоняла, но он тогда остался. А потом ушел. Я чуть не умерла без него. Я его люблю, неужели непонятно? — Мисс Грейнджер… — Доктор, прошу вас убраться из моего дома. Я сама во всем разберусь, — резко прервала его женщина. — Но… — Доктор. Прощайте.***
Лишь только мистер Джекинс переступил порог комнаты, Беллатрикс грубо скинула меня с колен, подозвала думосбор и начала опускать туда свои собственные голубоватые ниточки воспоминаний. А я все думала… Думала, о том, что… Я бы полюбила его в любом случае: будь он женщиной, птицей, деревом, — кем угодно. Я просто его любила. Мне было тяжело говорить об этом вслух, но себе, себе-то можно признаться честно. Безжизненное солнце стояло высоко, было еще совсем светло; дивно рисовались на гладком просторе неба серым кораллом сучья яблоневого сада в инее; и таинственно теплились вокруг спокойными, грустными бликами еще слабые, не пропитанные теплом лучи. — Иди сюда. Я ничего не поняла, только ощутила, что меня бросили лицом во что-то вязкое, горько-сладкое.***
В сумерках, на визжащих кольцами качелях в конце аллеи, колышимый ветром, развевался ее подол. Гарри, натягивая веревки и раскачивая доску, делал страшные глаза, она, раскрасневшись, смотрела пристально, бессмысленно и радостно. — Смотри, мальчик, вон первая звезда… Небо зеленое-зеленое, как твои глаза. Ой, падаю! Лови меня, мальчик. Слетев с высоты и соскочив на землю, сдерживая взволнованное дыхание, Беллатрикс пристально смотрела в изумрудные глаза Гарри. — Ну что, Лестрейндж? Я говорил! — Что говорил? — Вы уже влюблены в меня! — Может быть… — задумчиво ответила она, а потом, очнувшись, возразила. — Хотя, стоп! Что за ерунду ты несешь! Я в тебя? Ты забыл, что я замужем? — Но вам же хорошо именно со мной. И вы совсем не сумасшедшая, — по-детски сияло его счастливое лицо. — Да, счастливее этих вечеров, мне кажется, в моей жизни уже не будет… — И, я думаю, что вы хотите меня поцеловать, — сказал он, беря женскую руку. Белла закрыла глаза, клонясь к нему опущенной, грешной головой. Он, обнял ее плечи, поднял к ней лицо. — Хотите, я вас поцелую? — Да, мальчик. Да… Когда шли по аллее, он смотрел себе под ноги: — И что нам делать? Может, сбежать? Хотя, знаете, я могу прямо сразу к Лорду. Я и так его бывший главный враг, хуже не будет… — Нет, Поттер, нет, только не это. — А что же? — Не знаю. Пусть будет только то, что есть… Лучше уже не будет. Воспоминание резко сменяется другим***
Белла скорбно глядела на покрытые ночной таинственной тенью глаза, на немые губы… И вдруг начала бешено целовать лицо его, шею, руки, жесткие черные волосы. В промежутках, задыхаясь, шептала: — Глупый ты мой мальчишка, что же мы наделали… Пьяные были, все-таки, пьяные. — Почему? — В апреле Рудольфус вернется… — Еще есть время… — И что я буду делать, мальчик? — Я не знаю… Белла, удерживая в груди тяжелые, клокочущие вздохи, гладила спутанные волосы Поттера. — Убьет меня Рудольфус. И правильно сделает. Гарри молчал, отражая глазами зеленые далекие звезды. — Вот он придет, и ты оставишь меня одну, — со злой мечтательностью Белла целовала его губы. — Не брошу. Я не такой. — Я не такой — Я герой, — дразнила женщина. — Вот вернется Рудольфус ко мне, а ты, мальчик, бросай меня быстрее и женись. — А вот и женюсь. На Джинни Уизли. Гарри улыбался, смеялся над чем-то, но вдруг почувствовал, что женщина рядом с ним как-то одеревенела, вдавилась в мягкую подушку, дрожа. И тогда он прошептал гордо и уверенно: — Я никогда никого не бросаю, тем более, если люблю. Я что-нибудь придумаю.***
Меня подкинуло, голос Гарри растаял во мраке и вернулся вновь…***
— Ты должна мне ответить, — бормотал, волнуясь, как школьник. — Ты согласна? — А если я скажу, что мне не нужен мальчик? В голосе Беллы звенело лукавство и кокетливые нотки. — Буду переживать, напьюсь, буду петь серенады. А потом, потом, пойду к Лорду бить морду, — отвечал Гарри озабоченно-серьезно и прикусывал полные свои губы. — Но ты ведь не скажешь ‚нет‘? Ты выйдешь за меня, Белла? — Я выйду за тебя…. Выйду? — отвечала она неуверенно и уткнулась носом ему в грудь. — Конечно, мы оба совершенно чокнутые… но я бы хотела быть согласной. — Вот и отлично. Тогда тебе придется сбежать со мной. — А где мы будем жениться? — спросила тихо, прильнув к ‚своему мальчику‘ — В маггловской церкви. У тебя есть белое платье? — Гарри, мальчик, какое платье? Я замужем, я так безнадежно замужем. Он ничего не отвечал ей… Приподнял ее всклокоченную голову — и поцеловал, и рассмеялся. — Нет, Гарри. В жены я не гожусь. Не гожусь, не гожусь… — Но я тебя заберу. Обещаю. — Заберешь? Ты? Знаешь, меня однажды уже должны были забрать, но, в итоге, я прождала напрасно.***
— Видишь, грязнокровка! Видишь? Поверь, у тебя все еще впереди, а за мной волочится целая жизнь. Видишь? Мы не сошли с ума, совсем нет. Это… Это просто война. Это поствоенный синдром. В твою жизнь болезнь ворвалась со Снейпом, ведь ты хотела кого-то любить. А в мою жизнь война пришла зеленоглазым мальчиком, потому что я хотела быть любимой. — Война? Война… Вы правы, наверное. Но, почему вы не уйдете с Гарри? — А куда бежать? Везде поймают. Да еще и Катарина с ребенком. Я уже не смогу не помочь этой малышке влиться в жизнь. Мэри… Ко мне будто вернулась моя девочка. Думаешь, я не знаю о том письме, что дал прочесть тебе Снейп? Конечно, знаю. Сама его когда-то давно ему отдала, чтобы с ума не сойти. Жалко меня стало? Наверное, он этого и хотел. Чушь, чушь, чушь. Мне нужно срочно увидеть Снейпа. Это единственное, в чем я абсолютно уверена. Досада плескалась у самого горла, как будто сейчас вырвется — желчью, горечью, чернотой. Ничего, Северус, ничего… Я знаю, ты ничего не делаешь просто так. Ты дал мне письмо с умыслом, зная, что я расскажу Катарине. А трахал меня тоже не просто так? А ради чего тогда? Мне нужно было срочно увидеть Снейпа. Это единственное, в чем я абсолютно уверена. Чушь! Чушь! Чушь! Ответь мне, Северус, расскажи, в какие игры я с тобой играю. Ведь я сама ни за что не пойму. Я глупая, маленькая. Ты просто ответь! Я ведь ничего не соображаю! Просто… Я нашла Снейпа в гостиной, пьяного и злого. И вся моя злость сменилась выкручивающей суставы, жалостливой нежностью. — Ты что, Грейнджер, соскучилась? Хочешь, чтобы я тебя отымел, да? Ну, чего молчишь? В его голосе было что-то странное. Он как будто давился словами. Слова ему не принадлежали. Окна были зашторены. В полумраке мне было плохо видно его лицо. В темечке билось сердце. Его нужно уложить спать… Он был пьян. Чудовищно пьян. И бутылка, наверное, была далеко не первая. Я не знала, что он может так по-черному пить. Что еще я о нем не знаю? Я знаю о нем… НИЧЕГО. — Пойдем. Пойдем со мной, — еле слышно шептала, осторожно касаясь его руки. Он молчал, но руки не отбирал. — Хочешь опять, как ты там сказала: ‚Быть вашей? ‘ — можно прямо здесь. Дав… давай. — Он роняет голову, и его патлы сползают на лицо, прячут от меня его глаза. Я так устала… Устала от него и от себя. Мне хотелось лечь в кровать. На диван. Наш диван, испачканный в крови. От Снейпа черт-те чем пахло… А у меня кружилась голова, как будто я стояла на поле, сплошь заросшем белыми-белыми, ненавистными лилиями… Ему, наверное, никогда не давали выбора. Даже я ему выбора не оставила. Так может… Я взяла его за руку и потащила за собой. Мне не о чем жалеть и нечего ждать. Пусть будет, что угодно. Он может сбежать от меня навсегда. Он может остаться со мной на час. На вечность. Я ни о чем уже не буду жалеть. Сотня шагов — и мы в моей комнате. По нему и не скажешь, что пьяный — не шатался, просто чересчур прямо держал спину. — Вас отвести в ваши комнаты? Или останетесь здесь? Пусть делает выбор сам. Пусть решает — я устала привязывать его. Устала жалеть и умолять. Он ничего не ответил. Было светло. Снейп снова стоял около моего дивана. Я вдруг поняла, что он до сих пор не отпустил моих устало висящих рук. Я прижалась лбом к его груди, убаюкиваемая пережитым. И почувствовала, как он, вздрогнув, прижал меня к себе так крепко, что позвоночник хрустнул. А суставы, изломанные нежностью, точно рассыпались. — Грейнджер… какая же ты дура… — пробормотал он пьяно. И его сухие губы вдруг коснулись моего лица, сначала неуверенно, а потом он поцеловал меня, поцеловал с такой жадностью, будто наступил конец времен. Из моих глаз катились слезы: чистые, как талая вода. А он, быстро и хаотично касался меня своими пьяными, пасмурными губами, царапал кожу острой щетиной. А мое сердце вырастало до размеров вселенной и колотилось так невыносимо громко, что я боялась дышать. — Ну не плачь, Грейнджер… я не умею успокаивать… — тихо целовал он мое лицо. — Слышишь, не плачь. Ты ведь не такая, правда? Ты потерялась. Я устал тебя искать… Не могу больше. Невыносимо видеть тебя такой. И мне хотелось сказать ему, что я тоже устала, что я уже давно нашлась, просто этого никто не заметил. Я хотела говорить, но вместо этого ловила горькие поцелуи, и мои глаза плакали сами. А Снейп сцеловывал мои слезы, и мне было стыдно. А потом мы легли в постель. На наш маленький, грязный диван. Не было сил — была лишь усталость. И Снейп дышал в меня запахом алкоголя, покровительственно прижимая к себе. — Нам нужно спать. Спать. Это не любовь, не любовь, девочка… Тебе показалось. Я ровно отозвалась из темноты: — Нет, профессор. Я знаю. — Любовь должна быть счастливой, Гермиона. А ты сейчас слишком несчастлива для любви. — Счастье, счастье… А оно мне не нужно. Вы только не уходите. Он и в самом деле заснул, а я не могла глаз сомкнуть, и все внутри меня звенело и билось. Я лежала и думала, что надо бы раздеть его и раздеться самой. Но тогда нужно разжать объятия. А я просто умру, если сделаю это сейчас. Я все открывала и закрывала глаза, обмирая от того, что Снейп никуда не исчезает. Даже во снах он сбегалаот меня, а теперь лежал и мерно дышал. Рядом. Близко. И он решил сам. Сам решил остаться. А за окном мела и выла бело-розовая, весенняя метель.