От людей можно скрыться, а от себя куда уйдешь?
Этот мертвый, мертвый город, что окружал его, эти огрубевшие, иссохшие стены, словно вырытые из песка древние кости. Сначала они влекли своими причудливыми формами и размерами, улочками, будто пытающимися проглотить своей теснотой, и пыльной брусчаткой, что гладкой чешуей стелилась по земле, но потом все это начало только сильнее сдавливать, только быстрее загонять в самый темный и забытый угол, где ничто не способно тебя достать. Еще недавно Зависть со смутной настороженностью узнавал в изжеванных бродячим ветром кирпичах бесчисленные ряды зубов, будто выглядывающих из чьих-то ухмыляющихся ртов и окруживших своими улыбками. Да… И с чего это он только взял, что здесь, пусть и в ненавистном, но самом обособленном от реальности месте удастся уединиться? С чего вдруг подумал, что Истина не сунется в воспоминания, смирно преклонив голову перед его смелым решением снова оказаться в толще родного города?.. Как всегда неумолима. Энви помнил ее улыбку. Она была первым, чем встретила гомункула новая жизнь. И он всегда помнил: как отдала, так Истина эту жизнь и отнимет. И не оттого ли теперь эта улыбка мерещилась ему сейчас? Не оттого ли, что конец близок? Не оттого ли, что и вправду лишился всего, чего только мог? Игривые, торопливые шлепки босых ног о сухой камень расходились по пустынным каменным дорогам. От долгого бега из приоткрытого рта вырывался в застывший воздух слабый пар. Большой, сверкающий интересом глаз мальчика с жадностью оглядывал померкшие старинные дома. Зависть всегда ощущал в себе ненависть к новым отпрыскам своего отца. С самого того мгновения, когда узнал об их существовании. Ярость начала сдавливать еще сильнее, стоило им покуситься на многолетнюю идиллию гомункулов и той, кто их вырастил, — Данте. Но сейчас… Сейчас, кроме ненависти, и вовсе ничего не осталось. Сейчас она заменила собой воздух и стала столь же неуловима, как и вдох. Сейчас она питала подобно дыханию, сейчас она превратилась в… жизнь. В очередную израненную жизнь, полную приторной сухой боли, которую не одолеть никакому красному камню. «…Однажды оно просто исчезнет, и нам ничего не останется, кроме как смириться и искать замену». «Замена. Это ты — замена. Он воспользовался тобой. Воспользовался. Воспользовался, — каждую секунду барабанило по мыслям уже который день, снова и снова, охватывая полностью, вгрызаясь накрепко, утаскивая безвозвратно. — Просто ухватился за случайный момент, за твою глупость… Он просто воспользовался…» «А сам ты — нет?» — сокрушающий вопрос в отместку, и гомункул сжался, будто стараясь занять как можно меньше пространства. Теперь Зависть хорошо понимал, почему старший Элрик столько времени не давал слабину и добился столь впечатляющих для ребенка результатов. Он был жаден до испытаний, не позволяющих ему отвыкнуть от невыносимости уготовленной ему доли. Он просто таким образом вырабатывал иммунитет к жизни, боясь в один момент оказаться застигнутым врасплох. Все эти годы он пресыщал себя к постоянным нагрузкам — и физическим, и моральным. «Единственный способ не чувствовать боли — сделать ее своей жизнью. И Эд сделал». Он упивался свободой, дарованной одним лишь разрешением быть здесь, среди навсегда безлюдных улиц, которые внушали опьяняющее чувство вседозволенности и уверенность, что каждая песчаная крошка в этом покинутом, погребенном мире отныне принадлежит только тебе… «Он сделал боль своей привычкой, — Энви заострил холодный выдержанный взгляд на видимый из стенной трещины дворец, что возвышался над подземным городом, — и все равно не утратил способности страдать». «И стоит ли оно тогда всего этого?» Мальчик безустанно рыскал среди разграбленных развалин, прочесывал каждый уголок в поисках чего-нибудь интересного, случайно уцелевшего, забытого. То, чему он придется законным хозяином. «Он лишил себя всего, но все равно сохранил то, что больше жизни боялся потерять. Он пошел даже против себя самого, но остался полностью верен другому человеку. Он поклялся вернуть брату тело, а теперь ни на секунду не жалеет своего собственного, не сумев выполнить обещание. Он сделал себя героем, чтобы никто не поверил в его страхи. И теперь, когда все так закончилось, ему больше нечего бояться и нечего терять. Все, что у него осталось, — боль… Всего лишь его давняя привычка». «Он и себя…» — Зависть испуганно вскинулся и мысленно попытался выловить трусливо промелькнувшую, но так не показавшуюся перед ним мысль… Восторженный взгляд замер на пепельно-белом зигзаге, прорезающем угольно-черную блестящую чешую, на точки неморгающих глаз, налитых безжизненной темнотой. Мальчишка как можно тише вобрал в рот воздуха и облизнулся, точно зверь, отыскавший наконец свою добычу. Что-то стремительно обрушилось на приплюснутую голову гомункула, сдавило и начало резко растягивать его извилистое скользкое туловище — безжалостно и резко, словно в попытке поскорее расслышать хруст длинного, выпирающего сквозь кожистую чешую позвоночника. Прикосновения горячей кожи ожогами въедались в хладнокровное и почти окаменевшее тело. Яростное шипение расползлось по округе — Зависть заерзал в чужих пальцах, едва различая полуслепыми глазами озаренное устрашающим весельем лицо, нависшее прямо над ним… Гнев. Злоба мигом разнеслась по оледенелым змеиным сосудам — ядовитые полупрозрачные клыки вырвались из распахнутой пасти и впились в тонкую кисть. Гнев по-детски вскрикнул, бледность и оцепенение охватили его целиком — и он откинул ожившую рептилию в темный угол, отступил, грубо ударился спиной о хлипкую стену. Он попытался вглядеться в глубокую тень в опасливых поисках подползающей для атаки твари, но та лишь вспыхнула алым огнем трансмутации. Заброшенную пустоту проткнули мерцающие аметистом глаза озлобленного, порывисто дышащего Энви. — Ак-х-х… За… Зависть, — Расс вытаращил глаза и рефлекторно ссутулился. Низкорослым силуэтом он попятился, неслышными шагами пробираясь вдоль каменной плиты. — Мало досталось в прошлый раз? Какой ненасытный, — грудной осипший голос будто очередным укусом пронзил мальчика, и он снова оступился на ровном месте. — Я не… — Что же ты так сторонишься? — с мягкой толикой невинности поинтересовался старший гомункул. — Тебя это не спасет. Гнев непонятливо воззарился на него, но уже через мгновение рефлекторно схватился за кисть и согнулся пополам, проглатывая крик. Ранка из двух почти невидимых точек моментально набухла. От укуса обычной гадюки человек промучился бы несколько суток, захлебываясь рвотой, перебиваясь в обмороках, дикой лихорадке и крошащих тело в пыль судорогах. Вот только Энви и Расса нельзя было назвать «обычными» ни в каком проявлении, и поэтому мальчику пришлось принять удар всех последствий сразу же и в полном объеме. Заключенный в нем эликсир исцелял — но оттого и отравлял еще больше: сверхактивная эмульсия красного камня, смешанная с ядом, срабатывала катализатором для смертоносной реакции. Глаза будто налились разъедающей желчью, мышцы обугленными кусками рассыпались прямо там, под влажной пожелтевшей кожей. Россыпь густых спутавшихся волос облепила взмокшую спину. Жесткие пальцы Зависти обвились вокруг бешено пульсирующей воспаленной шеи и медленно сдавили ее, точно желая отделить голову от туловища. Гнев взметнул руки к горлу, и Энви тут же почувствовал прелый запах посиневшей опухшей раны на месте укуса. — Что ты корчишься-то? Все равно не сдохнешь, — с сухостью разочарования. — К чему этот спектакль? Неужто наша неженка так страшится боли? — Я… Я же н-не тебя… — сдавленный хрип. — Я не х-хотел ее убивать! — Верно, — охально протянул Энви. — Ты ведь думал, что змея уже мертва. Кх… — он с омерзением оскалился. — Кто бы мог подумать, что такой невинный птенчик окажется настолько омерзительной тварью. — «Может, не зря тебя вышвырнули из гнезда?» — Что, так нравится измываться над трупами, гнида? Покажешь мне, как еще ты с ними играешься?.. Зависть резко смолк, так и не сомкнув губ, и провалился куда-то туда, в гнильно-черное прошлое — куда более близкое, чем ему бы хотелось. «Скажи-ка: тогда ты представлял его уже мертвым?» Гомункул отдернул руки, завел их назад и почти что отскочил от рухнувшего на колени Расса, разрываемого изнутри раскаленными плетьми багровых молний. «Ничего не напоминает? — с гнусной усмешкой прозвенело в сознании. — Что, опять да? Опять сочли за мертвеца, чтобы просто с тобой повеселиться? Что этот уродец, что та жалкая малявка — им ничего не стоит тобой потакать… Какой же все-таки у тебя скверный дар. И характер — это ведь из-за него ты не можешь принять устои равноценного обмена? Так и будешь до конца жизни считать, что можешь обмануть кого угодно, и… и что это не работает в обратную сторону?» Энви передернуло. Приколоченный к шершавой брусчатке Гнев только сквозь хлестание режущих вспышек мог распознать, как он, даже не оглянувшись, озлобленно прогнусавил что-то себе под нос и пулей вылетел из заброшенного особняка.***
— Вы ничего не замечаете в моем лице? — Что-то глуповато… Постой-ка… Ты влюблен?
Его жизнь слишком напоминала замкнутый круг, клеймом отпечатанный на коже. Четыреста лет прошло, а все повторялось, хотел он этого или нет: и нравы, и история, и войны, и слова, которые нужно было произнести, чтобы те разожглись с новой силой; повторялись и ошибки, на которых человечество никогда не училось. И даже сейчас… Почему? Почему он снова направляется туда только потому, что у него нет выбора? Зависти так не хотелось возвращаться. Там мерзко. Там они — все со своим личным грузом на плечах, от давления которого трещали кости. Будучи первым гомункулом, Энви с самого начала понимал, что ему придется многое поведать. Но вот то, что он будет находиться в постоянных поисках новых братьев по несчастью — жертв людской жадности — и по-отечески присматривать за их перерождением, он тогда точно предугадать не мог. Пусть алхимическим рубинам и было под силу дать начало чему-то поистине могущественному, их несовершенность все же неизбежно влекла за собой слишком много побочных эффектов. Помимо прочих недостатков, его энергии попросту недоставало, чтобы как следует сдерживать воспоминания недавно воскрешенного человека, и оттого старший гомункул не просто наблюдал за ними — он был вынужден терпеть. Бесконечно долго и порой абсолютно безвозмездно. Не знающее конца и приличия давление Данте; постоянно проскальзывающие в речах Ласт сомнения, которые однажды (Энви не сомневался в этом) подтолкнут ее на опрометчивый шаг наподобие предательства или самоуничтожения; тупорылые бессмысленные стоны лишенного разума Глаттони; до тошноты самоуверенные, колкие выпады Прайда; мучительные, выводящие из себя сны новорожденной Лени и, наконец, омерзительные зверства и докучливое любопытство Расса — вот что гомункулу приходилось переносить на своем ломком терпении здесь, в этом проклятом дворце, облюбованным его матерью. Как только он вошел в пустой зал, образы заметались перед глазами — настолько неясные, что невозможно было различить ни одного лица, расслышать ни одного слова. Все же Энви повезло больше, чем им всем. Он стар, он давно забыл. Ведь время сильнее всякого философского камня. Оно просто стирает все подчистую, выдирая из тебя всякую привязанность и всякую тоску. Сейчас он мог без всякого волнения представлять, как раньше здесь было не протолкнуться, как раньше глаза разбегались от пестрящей повсюду прелести красавиц-аристократок, как раньше от края до края разносилась живая музыка, беспрестанно раздавался стук каблуков и интимный шепот светских сплетен… Он мог представлять — и не мучиться. Ведь он стар, он давно забыл, что чувствовал и чем жил тогда. И единственным, чего забыть было нельзя, была Данте — живой отголосок той напудренной, накрахмаленной, надушенной эпохи, от которой он отрекся давным-давно. Как же мерзко. Не хотелось, так не хотелось возвращаться, но это было единственным местом, куда поверженный обидой Гнев не последовал бы за ним с одним только по-детски глупым и упорным намерением дать Энви сдачи: атмосфера древности, сосредоточенная именно в этом месте, отпугивала самого молодого из гомункулов, он не мог в спокойствии продержаться здесь и получаса, постоянно куда-то убегая. Зависть думал, что к Лени, но… теперь-то было ясно, как еще нравилось коротать свободное время этому кровожадному уродцу… И от этого становилось еще более гадко. И такому-то досталась способность владеть алхимией?.. Поначалу юный гомункул и правда симпатизировал Энви, и тот увлеченно посвящал ничего не понимающего ребенка в детали дела с почти что родительской снисходительностью. Что ж… он всегда был падок до власти и влияния, и сама идея того, что появился шанс «воспитать» кого-то в лучших традициях своего прескверного характера, не могла не польстить. Но вскоре новизна ощущений рассеялась, скука начала нагнетать снова, и Зависть просто отбросил нужду в тесном общении с уже полностью подчиненным ему и Данте Рассом. Отпустил, так сказать, в свободное плавание. И сейчас даже не знал, жалеть ему об этом или просто плюнуть на все. Умерший сразу после рождения, не знавший смертной жизни и не усвоивший ее уроков мальчишка, который и без того был с гнильцой, оказался предоставлен самому себе и, недолго думая, стер всякие рамки, давая свободу своей извращенной кровожадной сущности. И еще это его безобразное «мама!» нещадно выводило из себя Энви — того, кто не мог вспомнить, когда последний раз позволял себе произнести это слово… — Зависть. «Интересно, в какую… нет, в чью руку я тебя укусил?» — что за идиотская мысль? Почему она, зачем она, за что она?.. От оставленных змеиными клыками сочащихся ранок уже наверняка не осталось и следа, и если бы Стальной однажды сумел вернуть себе руку, то ни за что бы не догадался, что с ней приключилось за эти пять лет, пока она была частью Расса… Между прочим… «Рука ведь должна была вернуться к малявке сама собой», — гомункул гнусно ухмыльнулся. — Зависть?.. «Он ведь пожертвовал ею ради возвращения души младшенького. Но даже когда та сгинула из доспехов, ничего не изменилось… И что же? Вот и весь твой драгоценный-равноценный обмен, алхимик? Ты стыдишься?» — Зависть! — а? Что? Кто зд… А. Вот оно что. Как давно? Она… раздражена? Злится? Кричит? Еще не разучилась? Любопытно. А просто похлопать по плечу ей было невмоготу, да? Хотя… он помнил, чем увенчивалось каждое ее прикосновение. — Что? — пусто отозвался он и посмотрел на возникшую рядом Данте. Только потому что знал, что будет, если ответно не заглянуть ей в глаза в те редкие моменты, когда она делала то же самое. — Что с тобой произошло? — «Какая тебе к черту разница?» — О чем ты? С мертвецами ничего не происходит, — гомункул плавно уместил ладони на локтях, примкнул ступней к рельефной стене и чуть склонил голову. Не хотелось ни на что смотреть. Не хотелось тут быть. Тут мерзко. Тут они. Тут она. — Ты сделал, о чем я просила? — «Хотела сказать, о чем приказывала?» — Конкретнее, — жестко. Жестче, чем следовало бы. — Проследил за Мустангом? — За кем? — ох-х… кажется, это было ошибкой? Определенно. Он сразу понял это, как только увидел блеск в глазах алхимика, не предвещающий ничего хорошего. Энви не боялся, нет. Просто мерзко. Просто она. — Уже забыл, благодаря кому все еще можешь землю топтать? — она всегда угрожала и нагнетала куда больше, чем произносила слов. Это им, впрочем, принималось за особое мастерство. «О, прекрасно помню. Вот топчу-топчу и понять не могу, чем вас так не устроило, чтобы я в этой земле лежал». — И чего ты ждешь от меня? Благодарности? — Содействия. — «Подчинения», на автомате поправил про себя гомункул. — А не этого «за кем» спустя две недели, за которые Огненный мог вытворить что угодно. — Я же говорил, у тебя есть… — Они заняты в Лиоре. — Я тоже занят. — Чем? Зависть снова посмотрел на женщину, недовольно, хмуро. Но промолчал. «Рискни понять». — Уже забыл, к чему шел все это время? — она все еще не спрашивает — давит, ставит условия, припоминает обо всем, о чем ей выгодно припомнить. Все еще мерзко. — Или горишь желанием в одиночку искать Хоэнхайма? Грудь прогнул глубокий спазм — Энви не смог сдержаться от беззвучного, язвительного смешка. — Вот как ты заговорила? Совсем за отсталого держишь? Будто я не понимаю, что как раз от тебя-то он и носится, как вконец запуганная псина! Черта с два я найду его, пока с тобой тут ошива… Шибкий, точный удар пришелся по скуле и рассек тонкую кожу. Гомункул тотчас стих. Медленно опустил подбородок. На лице — больше ни намека на эмоцию. Данте испустила легкий удовлетворенный вздох, мягко опустила руку и подушечками пальцев стерла кровавый мазок, который испачкал острую грань изумруда на ее любимом перстне. — Ну и найдешь ты его без моей помощи — дальше что? Что ты сделаешь такому, как он? — ровно произнесла она и прикрыла глаза. — Он как однажды вернул тебя из-за Врат, так и выкинет обратно, — снова вздох. Как мерзко! — Нисколь не сдерживаемый гнев лишает тебя всякой дальновидности… «Признай, наконец, что без меня тебе и шагу не сделать. Признай, что просто боишься не успеть перекинуть свою вонючую душонку в новый сосуд!» — Нет, Гнев лишает меня спокойного времяпрепровождения, — оставалось только огрызаться. Как всегда. — Проучи-ка этого невоспитанного недоумка, чтобы он больше не лез, куда не надо. «Со мной у тебя не вышло, так, может, хоть с ним побудешь нормальной матерью». Но Данте будто и не расслышала этой грубоватой полупросьбы вовсе, только глубже вонзила в него полный придирчивого недовольства взор, словно пытаясь мысленно наткнуться на ту стену, что не позволяла Зависти видеть за рамками его собственного отягощенного сознания. Он фыркнул. Мать всегда смотрела так, будто все про него знала: она привыкла такой выглядеть — мудрой, надежной, необходимой. Но на деле гомункул не посвящал ее ни в одну, даже малейшую подробность своей остаточной жизни, и оттого алхимик и предположить не могла, с чего бы вдруг вспыльчивому, всегда знающему чем заняться Энви в один момент просто взять и впасть в прострацию… Но едва ли она за все эти годы хоть раз, хоть на секунду загоралась желанием понять, что творилось у него внутри. Ведь невозможно было верить, что в Зависти действительно осталось что-то после того, как она давным-давно обнаружила его обугленное, продырявленное кривыми черными костями тело… — Неужели ты забыл, как это делается? — она отвернулась и размеренно зашагала в сторону своих покоев. — Если у тебя есть проблемы, от них необходимо избавиться. Энви встрепенулся и напрягся всем телом. Пришлось изрядно попотеть, чтобы не сорваться за ней и не… Черт… — Кх… — ногти гомункула оставляли следы на сухих ладонях, пока он провожал ее взглядом, полыхающим ярко-сиреневым пламенем. Он настолько резко отвернулся к окну, что на лоб и виски даже хлынула волна головокружения. Он попытался отдышаться. Спокойнее. «Ей ты тоже ничего не сделаешь. Ты знаешь. Ты ведь пытался». Он машинально протянул руку к лицу. Стоячий студеный воздух ощутимо ухватился за тонкую полоску содранной драгоценным камнем кожи, на которой выступили мелкие алые капли. Зависть опустил будто потяжелевшую голову и оперся ладонями о подоконник. Он просто не выносил даже такие, малейшие прикосновения Данте. Ведь никакая регенерация не могла одолеть раны, нанесенные ее рукой. От настоящего тела Зависти не осталось ни пылинки, вот только более защищенным от этого он себя не чувствовал. Против него играло родство. Перемещаясь из одной оболочки в другую, Данте научилась менять молекулярную структуру каждой из них, приближая к самой первой, изначальной настолько, насколько это было возможно. Кажется, это помогало переселенной душе быстрее прижиться в новом, украденном теле. Но был и еще один момент, который гомункула категорически не устраивал: сколько бы она ни перерождалась, а сходство генетического материала раз от раза позволяло ей влиять на тело и даже сознание когда-то умершего сына по тому же принципу, что и вырытые из могил родные останки — на остальных гомункулов. Он не позволял ей подходить слишком близко — иначе наступал паралич. И не только телесный. Данте все это время держала его подле себя и была как огромный балласт прошлого, тянущий вниз и не позволяющий отдалиться ни на шаг… По крайней мере, Энви так предполагал. У него не находилось другого объяснения тому, почему он, он, не сдерживаемый ее смехотворными байками о возвращении человеческого облика, не мог просто так уйти, в то время как терпеть ее стоило немалых трудов. Однажды он просто принял тот факт, что эти невидимые оковы ему не разорвать никакими силами. Однажды он просто согласился на худшую вечность из всех. Он был неволен, и, чтобы хоть как-то притупить отвращение, заставил себя любить то, что Данте щедро привносила в жизнь его и других. Страдания. Он научился получать от них удовольствие. Научился питать ими свою отнятую когда-то душу. Научился существовать и не зависеть от уничтожающей досады от уготовленной ему участи. И все это только ради того, чтобы не ощущать свою несвободу так же остро, как четыреста лет назад. И за это время он уяснил кое-что очень и очень хорошо. То, от чего теперь его распирало от злости. «Если у тебя есть проблемы, от них необходимо избавиться». «Проблемы» были для Данте синонимом к слову «люди». Именно поэтому Энви считал, что ей очень просто живется. Она могла пресечь любое тяжелое чувство, зародившееся в ее сердце, одним-единственным приказом, или обещанием, или угрозой. Помнится, она никогда не говорила: «убей», но всегда — «разберись». — Боюсь, ты будешь не в восторге, если я решу эту проблему, — тихо прошипел Зависть и… И удивленно хлопнул веками, хмуря брови. Секундочку. Почему? С чего бы вдруг? Как он?.. «Слежка за братьями теперь уже не возымеет никакого смысла». Это… Это ведь ее слова? Точно. Вспомнил. Как это могло вылететь из головы? Чем он слушал? Почему… Перед глазами тотчас же возникли ответы, заметались обрывками воспоминаний: невыносимая тяжесть в золотых глазах, сутулые плечи, признание, предложение, шок, поцелуй, ночь, желание, огонь в груди, туман в глазах, усталость, свет, тишина, ярость, отвращение, мрак… Эдвард Элрик затмил собой все. Настолько, что Зависть даже не осознал, что именно сказала ему Данте — та, кому безразличны судьбы людей, в которых она больше не нуждается. То есть тогда… Она отпустила Эда. Она дала разрешение. Гомункула парализовало. «Ты обижен на врага, Энви?» «Эдвард Элрик отныне бесполезен». «Я мог убить его в тот раз. Я получил на это право». «Тогда какого черта я ни на секунду не задумался об этом?»***
Эх, кум! Есть Рай, да грехи не пускают.
Ровный, только с краев потертый линолеум; выглядывающая из-за персиковых занавесок приоткрытая дверь, выходящая на пустой балкон, недавно крашенные стены, расчищенный письменный стол, двухместная голая постель. Что ж, сойдет. Он, будучи еще наивным мальчишкой, только-только получившим лицензию государственного алхимика, представлял, что все закончится в более решающей и напряженной обстановке, но сейчас уже не было никакого желания нарочно выискивать более подходящие условия. Ладно. Без разницы. Он справится и сам. Он ненавидел больницы, ненавидел запахи, какими были пропитаны эти мятные стены, ненавидел эти бесконечные коридоры, по которым расходилось бессильное шуршание чьих-то стертых тапок, ненавидел уединение и бездействие, какие витали в этом кислом воздухе. Когда-то он умел ненавидеть. Но за какую-то пару недель мир лишился прежнего рельефа, перестал звучать и пахнуть, перестал препятствовать, перестал делать больно, перестал волновать. Алхимик повернул голову к напряженно склонившейся над его механической рукой Уинри. Легкий загар на здоровой коже исчез под гнетом холодных больничных ламп, а солнечные пряди слабо волновал выползающий из приоткрытого окна ветер, что освежающими потоками спускался с сизого застывшего неба. Взгляд юноши сам собой остановился на ее щеке. Снова пятно. Почти на том же месте. Что за неряха. Эд безотчетно потянулся. «Это так мило, братик». Но протянутые пальцы уколола противная дрожь — и он апатично уронил сдавленную бинтами живую руку, отворачиваясь к окну. Снова. Механик все это видела краем глаза, пусть и не переставала сосредоточенно закреплять винты в новом протезе. Она промолчала. Она теперь вообще редко лишний раз подавала голос, будто понимая: так ему будет легче. Смотря теперь на друга, она будто боялась его. Она теперь вообще ничего не спрашивала, не докучала утешениями, не заводила шарманку о том, что ей ничего не рассказывают, она даже не злилась на него за то, что часть протеза каким-то невероятным образом оказалась погнута под прямым углом, а про состояние нервов внутри механизма и вспоминать не хотелось… Девушка только встряхнула головой и сбивчиво предупредила о присоединении нервов. Эд снова заметил, что было больнее обычного. Настолько невыносимо, что впервые хотелось кричать. Но он должен потерпеть. В последний раз. Стальной устало выдохнул, прошагал к концу комнаты и уселся на пол, уместившись в небольшом пространстве между стеной и кроватью. С утонченностью профессионала и равнодушием критика он смахнул с рук перчатки и начал медленно и аккуратно закатывать рукава алого плаща до самых локтей. — Уинри… У меня к тебе просьба. — Что угодно, Эд, — девушка сделала вид, что не ужаснулась от его осушенного, вымученного тона. — Найди мне квартиру. Можно даже комнату, неважно. Без сожителей. Необязательно в центре, можно и на окраине. Она вмиг прекратила возиться со смазочным маслом для стального колена. Память снова охватило пламя, яркое и колючее. Пламя, сравнявшее с землей родной дом Эдварда и Альфонса Элриков. «У нас нет дороги назад. А потому и нет дома, куда можно было бы вернуться», — сказал тогда Эдвард, весь охваченный живыми красными бликами. Сквозь слезы она глядела в его блистающие мужеством и непоколебимостью глаза. И теперь какая-то неизвестная, странная радость и облегчение охватили Уинри. Все кончено. Он хочет найти свое место. Он больше не будет подвергать себя опасности. Она не потеряет еще и Эда. — Давай вернемся в Ризенбург. Там и платы с тебя никто не спросит, и в одиночку не придется справляться, — с печальной, но все-таки улыбкой предложила девушка и повертела в руках отвертку. — А еще… — Нет, — не задумываясь. — Найди, пожалуйста, квартиру. Хочу отправиться туда, как только выпишут. — Но Эд! Там ты ни в чем не будешь нуждаться! Думаешь, будешь мешаться там? Не смей допускать таких мыслей, болван! Прошу, Эд, все чт… — Квартира, — жестко отрубил он, все еще смотря в пучину облаков, скрывших от Аместриса солнце. — Я прошу у тебя квартиру, а не что угодно. — Платы с меня и правда никто больше не спросит. Я ведь отдал уже все, что у меня было. — согласился Стальной. — И ты не сможешь вернуть мне и капли утерянного, Уинри. Мне жаль. Однако ж он был ей искренне благодарен. Она все-таки не осмелилась давить и нарываться, не стала настаивать, будто все понимая, и присмотрела ему небольшой уютный уголок в километре к северу от Штаба. Это место отдаленно напоминало ему гостиничный номер, где его нашли только спустя сутки после нападения Энви — зверски избитым и абсолютно беспомощным. «Разве им разрешено вламываться?» Он помнил только долгие стуки, а затем — озабоченный, надломленный зов и плач Уинри. «Разве я приглашал тебя?» Ей тогда чуть ли не в последний момент удалось предотвратить кровоизлияние. «Разве я взывал о помощи?» Ему надоел постоянный надзор и капельницы, не позволяющие иссохнуть заживо и не превратиться в горсть праха; надоело желание, неизбежно сталкивающееся с банальной неспособностью. Первую неделю в палате ему было не исполнить задуманное: перевязанное и прочно зафиксированное тело попросту не могло пошевелиться. Только на восьмой день жесткие крепления сменили парой шин и тугими турами эластичных бинтов. Вторая неделя проходила в гнетущем страхе: он может не успеть. В любой момент кто-то оказался бы в палате и снова помешал ему навсегда избавиться от себя самого. Но сейчас… Алхимик нашел наконец место, где ему не помешают. Где его не спасут. — Что же ты остановился тогда, Энви? — сухой вопрос, нависший под потолком. — Еще удар — и со мной бы точно было навсегда покончено. Как можно было упустить такую прекрасную возможность?.. Все-таки глупо было полагаться на тебя, — юноша хлопнул руками. — Прости уж, но второго шанса я тебе не дам. Рой лазурных молний и безутешная усмешка содрогнули пространство. Он всегда думал, что если вдруг настанет черед для последнего преобразования, то это непременно будет нечто выдающееся и значимое не только для него и брата, но и для населения целого города, а то и страны… Но куда уж там. Трансмутировать внешнюю пластину автоброни в лезвие ради пары продольных порезов — вот и все. Вот тебе и знаменитый Стальной алхимик. Заныкался в пыльном углу, лишь бы только сгинуть по-тихому. Лишь бы только догнать того, кто от него сбежал. На покрытом ушибами предплечье отпечаталась остроконечная тень клинка. «Вернись, брат. Если ты сейчас же не вернешься, я сам приду за тобой. Ты ведь помнишь? Сколько бы мы ни ссорились и ни расходились, я всегда за тобой возвращался. И сейчас вернусь, не сомневайся. Я же все-таки твой старший брат. Я не имею права оставлять тебя одного». Блестящая грань оказалась мягко вдавлена в кожу, ровно вдоль выступающего сухожилия. Осталось только провести. «Пожалуйста, брат, пожа…» — Эдвард быстро разомкнул веки и окаменел. Тук. Тук. Тук. Никто ведь не знает, где он решил скрыться. Тук. Тук. Тук. Уинри знала. Но она уехала несколько часов назад. Стальной лично проводил ее. Тук. Тук. Тук. Значит… стучит тот, кому не нужно спрашивать, чтобы знать. И молчит тот, кому не нужно представляться. Тук. Тук. Тук. «Альфонс». Подниматься и бежать было тяжело, пустота будто потяжелела. Но Эду было все равно. Быстрее. Ближе. Громче. Теплее. Клинок исчез, и механические пальцы крутанули затвор. Звонкий скрип. Затишье. Оливковые глаза, неуверенно опущенные. Неловкие пальцы, нервно сведенные в замок. Страх, пожирающий изнутри. — Брат… я… — но Эд больше ничего не пожелал слышать, только схватился резко за длинный хлопковый рукав и затащил внутрь. Алхимик не хотел и не мог выносить звучания этого голоса — настоящего, живого, не искаженного стенками железной скорлупы… Альфонс отдышался, подался вперед и чуть надавил грудью на ребра брата, вынуждая его медленно и осторожно пятиться. Синхронные шаги, тихий шорох, жадная хватка. Притяжение то и дело сменялось отталкивающей дрожью, пальцы то проглаживали невесомый столп воздуха, то случайно и неслучайно зацепались друг за друга и переплетались — почти что танец. Младший Элрик остановился и томно выдохнул, и, казалось, только от тяжести этого вздоха Эд не выдержал, прогнулся в коленях и упал на жесткий матрац… Но как только Ал подцепил пальцем край его кожаной майки и потянул вверх, вместо четко очерченных мышц живота показались неисчислимые полосы свежих бинтов. Желчно-желтые провалы крупных синяков покрывали давние шрамы. Отпечатки смерти, которая потопталась на лишенном сил теле, но в последний момент струсила и бежала прочь. И только ненавистные, без единой царапины протезы блестели, будто их только отлили. — Прости… — зажмурившись. — За что ты извиняешься, Ал? — хило улыбнулся старший и заворошил пальцами по его затылку. — Ты ведь не виноват в этом. «Ты ни в чем не виноват. Это только моя ошибка». Но Альфонс только сильнее сжался и с болезненным трепетом наклонился к брату. Он целует — становится горько, и в горле першит, и пальцы не слушаются. Он обнимает — и по тебе словно удары сыплются, хочется сказать что-то, да никак и незачем. Он смотрит, но будто слеп, он любит — да не тебя… — Не смей больше убегать, Ал, — мольба, выжженная на коже, надежда, вживленная в душу. «Потому что у меня больше нет сил тебя искать».***
Зависть ненавидел не доходить до конца, терпеть не мог недосказанности и вопросы, оставленные без ответов. Для него это всегда сулило за собой неумолимое, нестерпимое промедление. А он не мог, не мог так и продолжать оставаться на месте. Тем более когда понял, что есть на этом свете мальчишка, который тоже ни за что не остановится. Он мог тонуть в злости к Стальному хоть оставшуюся вечность, если бы не мысль, беспрестанно ускользающая от него раз от раза. Эдвард Элрик. Он противостоял наказанию Истины, намереваясь во что бы то ни стало вызволить младшего брата из стального плена. И когда он понял, что пятилетний бой проигран, он по старой привычке не смирился, и даже не понял, с чем именно. «Ничего не изменилось с тех пор, как ты нарушил Табу. Вот почему ты никогда не допускал ничьей смерти. Потому что по-прежнему не умел с нею смириться». Эдвард снова совершил ту же ошибку. Он снова попытался обмануть Истину. Он возжелал себе мнимой победы. Столько лет держа главной целью увидеть настоящее лицо брата и внезапно лишившись этого шанса, он… Чтоб его, он просто ухватился за момент, вцепился в возможность — в того, кому было по силам вернуть его Альфонса. Или хотя бы предстать им. Энви через силу вспомнил свое признание. Выходило, что каждое произнесенное гомункулом слово уже тогда расценивалось этим подлецом как очередной шаг к краю обрыва, за которым был один только самообман. Да… Все было закономерно. Вот только этого можно было избежать. Эду было трудно, но рано или поздно он бы здраво воспринял эту потерю. Можно подумать, она была решающей, главной в его жизни… Но ведь время сильнее всякого камня, который он так и не успел добыть. Он бы научился жить с этим, принял бы свое одиночество, устоял бы против собственного неумения отпускать то, что ему дорого. Завел бы семью, в конце концов. Но остался бы Стальным алхимиком. Остался, если бы не Зависть. Это ведь гомункул не заметил, что просто подвернулся под руку: сам пришел, сам высказался, сам поддался, опьяненно бросившись в чужие объятья и даже не спросив себя, с чего бы им вдруг раскинуться перед таким, как он… Только осознав это, Энви понял, почему не смог избавить себя и весь мир от этого грязного потомка Хоэнхайма. Он наконец сумел словить ту странную, блеклую мысль, что скрывалась от него в тенях мертвого города. «Он и себя сделал моей привычкой». И Зависть бы наверняка с облегчением выдохнул, избавляясь от стыдливой тяги к недостойному существу. Ведь за четыре века он впервые столкнулся с человеком, заставившим его признать нечто подобное. Он бы потрепал алхимика по голове, пустил напоследок: «неплохо» — и ушел бы восвояси, безмолвно признавая свое маленькое поражение. Все вернулось бы на свои места… Непременно. Непременно, если бы не снова этот мерзкий свет, разливающийся по единственной небольшой комнате, если бы не тягучая дрема, раскалывающая голову, если бы не испещренная ранами спина Стального алхимика. Хах… Нет, здесь нет ни проигравших, ни побежденных — только обманутые. Все это просто очередная жестокая шутка Истины: гомункул, который, вопреки своей сущности, сумел признать силу человека; и человек, что, несмотря на собственные взгляды и стремления, признал собственную слабость и отдался в лапы дешевой иллюзии. И таков исход всего этого: ничего не значащие, не пересекающиеся взгляды; отвращение одного и безразличие другого, смешанные воедино тупым, бессмысленным молчанием. Этого они хотели? «Почему ты все время отворачиваешься?» «Потому что ты не можешь поддерживать форму его брата, когда отключаешься». «Я хочу видеть твое лицо». «А он твое — нет». Энви потянулся, привел ладонью по скрывающим лопатки золотым прядям и несильно ухватился за гладкое плечо, пытаясь повернуть к себе. Шипение, шум алхимической реакции, грубый удар вслепую — и гомункул с глухим вскриком одернул руку. Пара отрубленных пальцев упала на простыню и осыпалась по белой ткани черным песком. — И что это значит? — послышалось одновременно с треском регенерации. — Мне нельзя прикасаться к тебе? — Нет… — Почему? — Ты отвратителен. Что-то сверкнуло в сознании и ударило прямо по болевой точке, заставляя разум полыхать. Жилистая рука со всей силы дернула за волосы и вдавила в постель. Голова Эдварда безучастно мотнулась в сторону, словно в державшей ее шее внезапно не оказалось позвонков. — Повтори? — жесткие волосы гомункула защекотали виски и подбородок. — Что, — юноша неожиданно оживился: едко усмехнулся и лениво перевел взгляд на острые, как лезвия, кошачьи зрачки, — хочешь услышать это еще раз? Зависть сжал кольцо пальцев на шее и пристально всмотрелся в давно изученные черты. «Чего он добивается? Почему? Который раз он уже нарывается? Что же? Неужели наконец-то осознал истинное положение вещей? И? Разве от этого не стоит вести себя аккуратнее? А… — догадался гомункул. — Да он себя не контролирует. Все понимает, но совершенно не способен это использовать… Хорошо, очень хорошо, Эдвард». — Ты ненавидишь меня, потому что это не я прикончил его. Ни я, ни кто-либо другой, — мягко улыбнулся Энви, поглаживая белую жесткую щеку. — Я противен тебе своей невиновностью. Ведь тогда все было бы так просто, правда же? Ты бы просто отомстил — обманул свое горе, сумел бы о нем позабыть рано или поздно. Но Истину не обманешь. Она забирает только то, что по праву принадлежит ей. И это ты, Эдвард, ты отдал своего брата ей… Уже очень и очень давно. Ты не столько не смог предугадать, чем может увенчаться ваша попытка вернуть мать, насколько просто не думал, не хотел думать — боялся догадаться. И потому ты ненавидишь. Потому что поклялся ему остаться в живых вопреки всему. Поклялся тому, кого сам же и убил, — о, сколько злобы, прямо здесь, в суженных зрачках. Сколько сердечных ударов в секунду — прямо под подушечками пальцев. — И теперь считаешь, что тебе самому здесь не место. Что тебе дозволено было решать за меня. Знаешь, если в следующий раз захочешь убить себя чужими руками, стоит просить повежливее. Но… — гомункул развел руки и расставил их по обе стороны от будто отсутствующего алхимика, и наклонился, да так, что кончики ресниц задевали друг о друга. — Но теперь… Теперь хочешь ты этого или нет, будешь проклинать ты меня за это или нет — мне все равно. Вот только ты будешь жить… — едва слышимым приговором осело в тишине.