Человек, конечно, властелин земли, но он также и раб своего желудка
— Уже нет смысла даже заикаться насчет того, что это вооруженное восстание не более чем случайность. Такие явления стихийными не бывают: если оно случилось, значит, это было кому-то нужно. И этот кто-то добился своей цели, — Мустанг скрестил руки на груди и чуть оперся о край старого письменного стола. — Так вы не верите, что Корнелло… — Нет. Исключено. Несколько лет назад мне довелось, м-м… пообщаться с ним. Плут и вор, очевидно… Но самому разжечь таких масштабов резню — кишка тонка. Есть еще кто-то. Должен быть. Корнелло известный клирик, с харизмой, жадный до внимания. Скрыться у такого за спиной проще простого, — полковник снял перчатки и рефлекторно прогладил пальцем выведенные на них алхимические символы, прежде чем уместить по карманам. — Жизни погибших нам уже не вернуть. Но в наших силах предостеречь то, ради чего это Лиорское столкновение было спровоцировано, — он серьезно оглядел каждого из своих подчиненных, — и не допустить повторного уничтожения целого народа. — Думаете, назревает что-то повнушительнее той бойни на прошлой неделе? — Хавок сидел на свернутом в ролл ковре, примкнув спиной к стене, и мизинцем почесывал за ухом у мирно сопящего подле него Хаяте. — Ведь сколько гражданских тогда от рук мобилизированного отряда полегло? Полсотни? Полторы? А от рук своих же сколько, а?.. Пулями не наелись еще? — Бойня, считай, была только предвестником бури. Пока этот Арчер на виду и действует, не следует надеяться ни на никакие компромиссы. — То-то, я смотрю, он так в эту пустыню буйную рвется… — Дипломат из него крайне никудышный, — кивнул Огненный. — И всегда находились люди, которые были и будут готовы этим воспользоваться, — он напряженно вглядывался в прохладные вечерние тени, затопившие лесную гущу за окном. — А я не намерен больше… — он смолк. — Никто из нас, полковник, — Риза в очередной раз прошлась лоскутом чистой ткани по корпусу своего пистолета. — Никто больше не намерен. Что вы собираетесь делать? — Искать источник, — ответил Рой, не глядя на нее. — И осушить его… Вы со мной? Никто не ответил. Для каждого из них, кроме самого Мустанга, ответ был очевиден и безоговорочен. И всякий раз они лишь с дружескими снисходительными полуулыбками отвечали на эту скрытую глубоко в полковнике неуверенность. Он в них нуждался. Всегда нуждался хоть в ком-то, чтобы только не терять связи с настоящим и быть уверенным: если собьется с пути, его обязательно одернут, направят, напомнят, что он не один. Это раз от раза придавало сил двигаться дальше. Так же, как и Стальному алхимику когда-то. Нависшая над военными тишина прервалась скрежетанием маленьких коготков о старые напольные доски. — Хочет выйти? — Фьюри оторвался от карты Восточной области и с недоумением поглядел на Хаяте. По крупным тонким линзам его очков разлился теплый свет керосиновой лампы. — Испугался небось страшилок ваших политических, полковник, — показавшийся из смежной комнаты Бреда протянул старшему лейтенанту кружку с новой порцией горячего чая, остатки которого ему удалось отыскать в темных закромах пыльной маленькой кухоньки в загородном доме Мустанга. Более подходящего, обособленного места для подобного рода разговоров было не найти. — Собака боится меня так же, как и ты — ее? — не выдержав, проронил полковник и слабо усмехнулся. Бреда несколько смущенно потупил голову, но парировать шуткой на шутку не было никакого желания. Эта летняя ночь, похоже, пропиталась их мыслями, вбирала в себя их морозные, пробирающие до костей опасения и твердеющую, подобно льду, настороженность. — Его выпустить? — Фарман с толикой неловкости обратился к Ризе: он стоял ближе всех к двери, которую так усердно обрабатывал когтями вскочивший с места Хаяте. — Да, пожалуйста, — она глотнула раз и отставила чашку, не отрывая глаз от разложенных по столешнице оружейных деталей. — Я оставила ему немного еды в прихожей, туда и рвется. Дверь с писклявым скрипом распахнулась — пес тут же прошмыгнул в щель между нею и рамой и тотчас исчез из виду. Из глубины узкого коридора теперь раздавались лишь его мелкие и частые хрустящие шажки. — А может, он это… — Хавок прервался для очередной затяжки. — Учуял кого?.. Черныш ваш, лейтенант, нюхач ведь тот еще? Руки Ризы прекратили протирать гладкий блестящий металл. — Полковник, — ровно обратилась она. — Кому еще известно об этом месте? Тот впервые за вечер посмотрел на нее. — Этих людей уже нет в живых. Неподвижные, холодно-карие глаза еле заметно сузились. Она вытянула из кобуры второй пистолет, бесшумно поднялась с изъеденного старостью стула и пригубила еще чая, прежде чем выйти. — Схожу проверю. Ненадолго. Прошу не расходиться. — Это так она мне доверяет?.. — со вздохом пробормотал Мустанг, когда телохранитель закрыла за собой дверь. — Не теряйте надежды, полковник, — едва ли не в унисон отозвались его товарищи. Снаружи все оказалось чисто. Ее зоркие глаза не уловили ничего и никого подозрительного: что стоя на скрипящем крыльце, что огибая дом по периметру, Хоукай могла видеть только недоверчиво глядящую на нее темноту густого лиственного леса. Это несколько расслабило, пусть и ненадолго. Тогда старший лейтенант еще не знала, что в тот вечер она так и не отыщет своего питомца, необъяснимо как исчезнувшего из запертого дома — ни в свободных комнатах, ни среди дубовых рощ, примыкающих к заросшему саду на заднем дворе. Только потом Риза, уже отчаявшаяся после изнурительных поисков, по приезде в Централ с искренним облегчением и даже неверием обнаружит поджидающего хозяйку Хаяте у своего подъезда. Она решит, что он просто поддался в день своего исчезновения увлекающему разнообразию лесных ароматов и принялся до утра рыскать по песчаным оврагам и кривым кустарникам, а как только голод напомнил о себе, — отправился прямиком из пригорода в столицу, ориентируясь по запаху. В газетах частенько можно было видеть подобного рода истории об умных питомцах-путешественниках, поэтому старший лейтенант нисколько не удивилась и отметила только про себя, что нужно быть чуть более внимательной по отношению к Хаяте: он требовал ничуть не меньше внимания, чем полковник Рой Мустанг. Вот только на этот раз интуиция подвела ее, — и ни Риза, ни ее коллеги так и не узнали правды. Пока из гостиной по-прежнему доносились голоса военных, в противоположной части дома мимо пустой кладовки проскользнул темный стройный силуэт и крадучись подступил к приоткрытому окну. Он дождался, пока лейтенант Хоукай исчезнет со двора, осторожно развел давно не крашенные створчатые рамы изнутри, взобрался в один прыжок на хлипкий подоконник и плавно соскользнул вниз, прямиком наружу, коснувшись полуоголенными ступнями прохладной мягкой земли. Едва ощутимый ветер цепнул тяжелые длинные пряди и смахнул их с дрожащих, опасливо прижатых к телу плеч… Нет. Нет, не опасливо. Страх и гнев так легко перепутать. Зависть примкнул спиной к шершавой деревянной стене и выдохнул сквозь плотно сжатые, едва не скрипящие от трения зубы. Взгляд сверкающих злобой агатовых глаз устремился на величавые башни Центрального штаба. Тонкие световые колонны, точно живые, выползали из пары-тройки закрепленных на вышках прожекторов и проглаживали грязно-бурое закатное небо, будто еще сильнее пачкая его. Гигантское изумрудное знамя можно было различить даже отсюда, сквозь древесные кроны, за десяток километров от столицы. «Будь все проклято». Гомункул только сильнее съежился, вгрызаясь ногтями в отпадающие от древесины хлопья старой краски. Как же ему хотелось прямо сейчас оказаться там, как же хотелось разнести к чертовой матери каждый кабинет и превратить Генштаб в руины, как же хотелось следом ворваться в катакомбы под Централом и размолоть в пыль каждое уцелевшее, замурованное под землей строение, каждую стену, каждый кирпич, выпавший из этой стены, каждую каменную крошку. Хотелось еще раз убить Мертвый город… Как? Как они посмели?! Месяцы ожиданий подходящего момента, осторожность, сотни тщательно подобранных слов, терпение. Сколько ушло времени, сил, разговоров, переговоров, подговоров, чтобы наконец внедриться в умы этих недалеких рассвирепевших фанатиков и незаметно пустить их по кровавому пути.Столько ушло времени, чтобы подготовить Лиор к созданию камня — подготовить руками самих его жителей… Как можно было пустить под откос все, что так старательно проворачивал он на пару с Ласт? Неужто эти ничтожные, самые никчемные «шедевры» Данте уверены, что полковник не будет в состоянии остановить очередную гражданскую войну, раз она уже началась? Недоумки… «Безмозглые выродки, я их…» Но еще секунда — и гомункул застыл. Зверский приступ бушующей ненависти заглушил неконтролируемый восторг, будто капнув щелочью в кислоту. Он должен, обязан рассказать Данте обо всем услышанном и увиденном за сегодня. На этот раз вовсе не потому, что он вот уже четыре века был ее глазами и ушами, но потому что именно в нем, в Зависти, тлела ее совесть — мертвая и навсегда забытая. Только он имел право и возможность говорить ей то, что она не хотела слышать. О… да. Он был счастлив от выпавшего наконец шанса обрисовать ей рельеф дна, на которое она опустилась и на котором догнивала. Обрисовать все последствия того, как она погрязла в изнеженной лени и годами трусливо отсиживалась в норах сначала лесной глуши, а теперь — уничтоженного Хоэнхаймом города. Отсиживалась так долго, что теперь и не замечает, что каждый ее шаг виден как ладони даже воякам. Она уже и забыла совсем, что такое живые люди — живые, а не бессмертные. Гомункулом овладела мечта схватить ее за погано-мягкие, всегда чистые и тщательно вычесанные волосы и ткнуть Данте носом в ее беспомощность, и бессмысленность, и глухоту, и слепоту, что убивали в этой женщине всякое сомнение, всякую мысль, без которой та давно бы уже иссыхала в могиле… Похоже, к этому все и шло. После создания Гордыни она уже не принимала во внимание никаких тонкостей своего «ремесла»… И Энви было плевать все эти годы, ему было бы плевать и сейчас, если бы не… Осторожность изменила гомункулу, и он, затаившийся под приоткрытым выходящим в гостиную окном, шумно выдохнул от возбуждения. Он хотел, он желал, он жаждал раздавить ее, проткнуть и разворошить ее гниющие внутренности одной лишь силой правдивого слова, вскрыть, вырвать все самое потаенное и — не оставить при Данте ни единого оправдания, перекрыть ей каждый ход, к которому она могла бы прибегнуть в попытке откупиться от его гнева — гнева бесконечного, подавляемого сотни лет и почти что праведного… — Полковник, как Эдвард? — Зависть успел сделать только один шаг вперед и — замер. Напрягся. Прислушался. Вслушался. Ответа спросившему Бреде пришлось дожидаться. — Сегодня кое-как затолкал его в столовую. Не хочу повторения того обморока. Похоже, дома он не ест. — Дома?.. — Ам… Да. Обычно он обедал в гостиничных буфетах, — скомканно ответил Мустанг. — Либо мы в уличные забегаловки заходили. Но он теперь решил уединиться в какой-то квартирке недалеко от Штаба. Никуда особо не выбирается и, по-видимому, нисколько не заботится о еде… А заботиться больше некому. — Как?.. Квартира? — повторила Риза. Даже с расстояния пяти-шести метров Зависть без труда распознал в чуть дрогнувшем голосе лейтенанта неожиданную даже для нее самой озабоченность, нет, больше — потрясение. — Так… значит, он… — она недосказала, и все поддержали ее понимающим молчанием. Гомункул сосредоточенно прищурился в выжидающем недоумении. От него не исходило больше ни шороха — точно Энви сросся с поджидающей его впереди лесной тьмой. — Думает, что оздоровительная голодовка поможет очистить голову и оправиться от хандры, но перебарщивает? — предположил Хавок без грамма иронии и щелкнул зажигалкой. Мустанг снова ответил не сразу. — Нет… Сомневаюсь, что голодовка должна была помочь ему… в этом. — А в чем тогда? Старший гомункул не дождался ответа — только глухо цокнул и сорвался прочь, в чащу.***
— Как ты посмела?! — глухо взревел влетевший в приемную Зависть и с грохотом уткнулся тяжелыми ладонями в гладкое дерево письменного стола. — Как можно было допустить такую осведомленность Мустанга, я тебя спрашиваю?! Лень равнодушно поглядела на резкую чернильную линию, случайно зашедшую за поля линованного листа: ее рука дрогнула, когда рабочее место внезапно качнуло от удара. — Пожалуйста, не разгуливай в таком виде. Будет много ненужных вопросов, если кто-то… — Вопросы здесь и сейчас задаю только я, — прорычал ей в лоб Энви. — А ты на них сразу отвечаешь, дрянь тормознутая… Лень как можно незаметнее вздохнула и сомкнула веки. Безвольная кукла, способная лишь на немое смирение и строгое следование приказу, зато с недурной на вид рожей. Действительно, еще бы братья Элрики были способны на создание чего-то большего… — Мы ничего не допускали, — негромко и скудно парировала она. — Огненный алхимик осторожен. Всякому военному надо быть осторожным, но он уделял этому больно много внимания… Однако мы не могли знать наверняка, потому ты и понадобился. И… — она с еле заметной улыбкой, чем-то напоминающей улыбку Данте, не спеша сложила пополам испорченный документ и поместила на его место новый, такой же. Что бумаги, что живые люди, что мертвые — со всем она обращалась одинаково. — И раз уж ты в таком расположении духа, наши подозрения были не пустыми… — Порадуешься теперь этому? Что я первый узнал о вашем косяке? — огрызнулся старший гомункул и пристально проследил за чересчур размеренными движениями ее расслабленных рук. — …Спится тебе нынче слишком хорошо, я смотрю? Лень, которая до сих пор не поднимала неизменно утомленного взгляда, медленно посмотрела на него. — Так я это быстро исправлю, раз уж настолько неймется потешить свою догадливость. Снова будешь воем и кровью отхаркиваться… Ох, или нет, подожди, все куда проще! Мне даже напрягаться не придется: вы ведь сами спустили его с поводка, и теперь он в паре шагов отсюда, — гомункул ткнул пальцем на дверь, за которой вел очередное заседание фюрер. — И что ты будешь делать, когда эта шавка довынюхивается и враз выдаст тебе всю подноготную, собранную за то время, пока ты прохлаждалась и надеялась, что проблема испарится сама собой, а?.. Да ты, тварь текучая, сама испаришься, у Огненного на тебя много времени не уйдет, — Энви резко оторвался от стола, выпрямился и бросил мимоходом, уже протягивая руку к дверной ручке: — повесишь липовое дело и отстранишь Огненного, а потом отправишь его куда-нибудь… далеко. — Не могу, — спокойно отозвалась Лень. — Ха? А мне кажется, это единственное, в чем ты можешь быть полезна. — Не могу, — повторила она, с завидной непринужденностью игнорируя прожигающий ее взгляд. — Тогда он сразу все поймет. Последнее, чего мы ждем от него, — это решительные меры. — От мертвых решительных мер не дождешься, сколько ни сторожи, — отмахнулся Зависть. — Какая разница, как заставлять людей молчать? А будете медлить, он первым что-нибудь выкинет. И я эту кашу расхлебывать не собираюсь. — Полковник нужен Данте. Здесь. — Зачем? Потанцевать с ним хочет? — Хочет — его силу. Самую разрушительную в стране. Ему из всех государственных алхимиков проще всего за незначительное время создать пригодную среду для создания камня. Слышно было только, как заправленное тушью перо тихо царапает чистую бумагу. Энви застыл на какое-то время, размышляя. Затем — ухмыльнулся. Вот оно что. Стальной выбил из игры — ставка мгновенно сделана на следующего. Классика. — Четыреста лет терпеливо высиживала и тыкала на карту, постепенно доводила народы до отчаяния и создания камня, а теперь учитывает какое-то «незначительное время», да?.. Куда ей спешить? Или… Смердеть она начинает уж слишком быстро, а?.. «Даже собственная душа тебя уже не выносит, грязная старуха». Зависть последний раз смерил Лень презрительным взглядом и потянул вниз ручку двери; стремительные рубиновые молнии осветили его однажды мертвое тело. — …Тогда передай ей от меня приятных догонялок… С неизбежной гибелью.***
В Штабе из служащих остались единицы: половина представителей верховного совета, обслуживающий персонал и он, готовый сравнять это место с землей. В тот час некому было разозлить Зависть еще больше — и было несравненным преимуществом, что в таком состоянии его застало место большого скопления военных. Хоть и вряд ли они имели опыт обезвреживания свирепых, способных регенерировать недолюдей. Но все же им повезло. Пока что все обходилось и Зависть ни разу не срывался на армейских шавках: он, в конце концов, гомункул, которому нравилось вбирать в себя человеческие страдания. Человеческие — а этих эгоистичных, виляющих хвостами псов, он за людей не считал, и никакого удовольствия от суматохи среди них не испытывал, уже даже не пытался. Но сейчас… сейчас ему было не похвастаться особой разборчивостью. Он не отвечал за себя. Если хоть кому-то сейчас вдруг вздумается потревожить генерала, облик которого Энви наскоро нацепил на себя, сдерживаться он не будет. Не сегодня. Он не знал, что могло бы остановить его. А если не он, значит, и никто больше. Ногти снова впивались в ладони, в груди снова искрил ток, в висках пульсировал пузырящийся красный камень. Слишком жесткая военная форма скорлупой облепила кожу и сковывала настолько, что Энви готов был содрать с себя все эти тряпки прямо сейчас… — Д-добрый вечер, генерал Гарднер, — послышалось с пугливым добродушием, которое тут же обожгло Зависти слух. Он заозирался и заморгал, даже остановился — даже не понял почему. Где-то он уже видел эти уродливые очки и вьющуюся челку. Теплый запах бумаги, едва сошедшей с печатного станка, развеялся по безлюдному, тускло освещенному коридору: эта новая библиотекарша, что дольше всех вздыхала по недоумку Хьюзу, прижимала к животу грузную стопку свежих газет, подложив их под книгу… По-видимому, для опоры или чтобы не запачкать руки типографской краской. Энви снова заторможенно моргнул: «по-видимому» что? Что за дебильное короткое замыкание в нем щелкнуло? Он принялся предполагать? От этих идиотов какую-то заразу отупения подцепил, что ли? Что еще за внезапный порыв объяснить себе хоть что-нибудь?. — Тц… — одумавшись, он молча пронесся мимо смутившейся, едва не подскочившей от неожиданности девушки. Гомункул даже представить себе не мог, как яро блестели его узкие черные глаза в ту секунду… И то, как этот блеск моментально померк, оставив после себя тень недопонимания. Он опять замедлился и опять остановился, точно против воли — так остаются на месте те, кто резко срываются вперед и только после этого обнаруживают себя накрепко прикованными к натянутой до предела цепи… — Постой… Аска?.. — обернувшись. Девушка постаралась как можно непринужденнее повернуться к зловещему генерал-лейтенанту. Она еще не знала, что столкнется с ним дважды за этот вечер: сначала здесь, у в вестибюле Центрального штаба, потом — увидит его выходящим из кабинета фюрера Бредли в компании представителей аместрийской политической верхушки. Это послужит для библиотекаря более чем подходящей причиной отказаться от сверхурочной работы… — Ческа, сэр. Чем могу быть поле… — Ческа, — военный настойчиво всматривался в нее, не выпуская из виду ни на секунду. Он старался не выпускать ее из виду даже несмотря на то, что Ческа затаила дыхание и не решалась двигаться. — Твоя книга?.. — только и сумел выдохнуть гомункул. Он не понял, зачем одной лишь фразой заставил ее полностью повернуться к себе и растопырить неуклюжие пальцы рук, приоткрыв потрепанную темно-шоколадную обложку с выведенным на ней позолоченный гербом. — Ох, вы читали? — просияла Ческа и неловко засмеялась. От нервов она едва не выронила кипу еще теплых распечаток. Завись с трудом слышал ее. Он жадно вглядывался в гибкого бескрылого дракона, заключающего в единый круг вставшего на дыбы льва и парящего над ним длиннокрылого ястреба. — Нет… — холодно отозвался генерал и немиловидно нахмурился. — На ней интересный рисунок. О чем она?.. Ческа приподняла брови. Она была готова рефлекторно взяться за затылок — ей оттого, право, становилось немного легче думать, — но груз не позволял освободить руки — и девушка неуютно перемялась с ноги на ногу. Ей было боязно. Энви ведь не знал, какую острую требовательность и подавленную тревогу он был способен ненароком совмещать в своем голосе. — Ам… Если кратко, — она приветливо кивнула прошмыгнувшей мимо генерала старушке-уборщице. — Если кратко, она рассказывает о том, как гордость убийцы исцелила потухшую душу спасителя… Как-то так, — Ческа задумчиво хмыкнула. — Да, как-то так. Очень интересное произведение… Примечательно, что автор умело совмещает в нем концепции процветающих в то время религиозных учений и просвещенного гуманизма, о котором тогда только начинали говорить… Да и роман — не самый распространенный жанр для тех времен… Я думаю, это одна из наиболее показательных историй данного автора, можно сказать, это венец его многолетних трудов, окаймленный выдержкой опытного писателя и небывалым талантом изобразить действительность в мельчайших деталях, в тончайших ее проявлениях для наиболее точной передачи духа средневековья… Поразительный роман, один из моих любимых! Не хотите ли про… — Ческа осеклась и хлопнула глазами. И долго она уже говорит сама с собой?..***
Ничто не мешает думать и лежа.
Зависть толкнул дверь коленом, врываясь в мирную тишину дожидающейся жильцов квартирки. Отброшенный на голую тумбочку ключ будто испуганно звякнул, тяжелые торопливые шаги грозно протопали до самой ванной комнаты. Он резко крутанул первый попавшийся под руку вентиль — режущий шум капель стеклянно забился о мерзлый кафель, рассыпаясь по мраморным разводам плитки. Скользкие пальцы спешно и грубо терли вспотевшую кожу на шее и щеках. «Мерзость…» — проскрипело в сознании, когда гомункул с хрипом подставил голову под жесткий ледяной поток воды, брезгливо скривив посиневшие губы. Все тело потяжелело, будто снова невидимые чугунные цепи упитанными змеями свернулись на лопатках и мускулистыми хвостами туго обвили потяжелевшие руки. Энви терпеть не мог воду. Даже прилегающая к коже одежда не уберегала от отвратных мокрых дорожек, что зарывались под любую ткань и тараканами расползались до самых ногтей, плоских и бледных. Тошнить тянуло от влаги, которая каждый раз подхватывала холод воздуха и пускала гадкую дрожь вдоль позвоночника, и жалила суставы. Будь его воля, гомункул никогда бы не позволил коснуться себя ни одной капле. Будь его воля, он бы избрал себе способность, которая не вынуждала его время от времени допускать это прикосновение. Что он мог поделать с тем, что его тело было устроено по-особому? Он попросту отвык от воды. Искусственным людям необязательно было поддерживать работу всех систем органов: даже незавершенный философский камень являлся универсальным источником энергии. Он сам менял свою структуру и превращался в то, что на данный момент было необходимо для существования, и потому для поддержания в себе жизни Энви не требовалось пищи, а вода — лишь изредка, и та сразу же поглощалась искусственной эмульсией и больше не покидала организм, разве что при ранениях. Больше же внутрь него ничего не попадало. В идеальном случае. Гомункулами становились только те воскрешенные, которым оказалось по силам адаптироваться и научиться грамотно перераспределять энергию вживленных в них красных камней. Зависть, как бы потрясен он ни был своим невольным возвращением с того света, довольно быстро освоился и через пару недель после совершения Хоэнхаймом его главной ошибки уже полностью контролировал собственный метаболизм. Весьма, однако, своеобразный: помимо обеспечения всех пяти чувств на полную были задействованы только опорно-двигательная, нервная и дыхательная системы. Использование последней необходимо было разве что для нормальной речи, так как камень лучше действовал в бескислородной среде. А вообще можно было обойтись и без дыхания. Что до гормонов, так Энви полностью подавлял работу большей части желез, оставляя некоторые пассивно синтезировать кое-какие вещества время от времени — для нормальной работы мозга. Больше всего камней расходовалось именно на обеспечение энергией всех его отделов, пусть и связь между мозгом и органами не осуществлялась в привычном ее понимании. Остальные системы оставались «в резерве», потому что Энви едва ли хотелось тратить силы на совершенно ненужное ему, например, переваривание. Слишком уж безнадежный и энергозатратный процесс для когда-то мертвого организма. Но были моменты, когда Зависть был вынужден «оживить» все свое тело, каждую до единой клетку. Когда он превращался в людей. Чтобы остальные поверили. Чтобы от него пахло, как от человека, чтобы он звучал, как человек; чтобы нечеловеческая бледность сходила с лица, чтобы вместо странной алхимической сыворотки из вен, когда нужно, хлынула настоящая кровь, наскоро сгенерированная костным мозгом. Активация каждой клетки тела даже помогала думать по-человечески. Но у подобного рода методов были свои побочные эффекты. Для преобразования использовался генетический материал нужного образца, поэтому особенности организма людей, которыми представал Энви, на время передавались и ему в полном объеме. И эти особенности периодически приходилось с себя смывать… Этот Гарднер, чтоб его, оказался чересчур, болезненно потливым. Зависти оставалось только взбешенно выжимать висящие хлыстами волосы и клясться про себя, что он больше никогда не примет облик этого очкастого и вечно угрюмого типа. Теперь-то ясно, отчего он вечно такой: врагу не пожелаешь такую гадкую кожу! Даже после обратного преобразования чувствовать на себе пленку чьей-то слизи было куда паршивее того случая, когда пришлось трансформироваться в какого-то мальчишку с астмой и броситься в погоню… Отвратительно. Все-таки зачастую обман многого ему стоил. А еще говорят, камень позволяет обойти равноценный обмен… Зависть оперся ладонями об округлые борта умывальника. Подушечки пальцев вжались в мелкие сколы на керамике. Он пытался отдышаться. Редкие капли мелкой росой облепили оголенные плечи и с дрожью соскальзывали с острого подбородка; на черной, чуть блестящей ткани еще оставались видны матовые пятна от брызг. Черт, он ведь даже не лез в воду полностью, но все равно будто вылизали всего с головы до ног… Гомункул откинул на изогнутую спину сырую спутанную копну волос и нехотя поднял глаза на висящее прямо перед ним зеркало. «Ты отвратителен», — с ироничной улыбкой припомнил гомункул и вскинул подбородок, с толикой подозрения вглядываясь в выцветшие радужки. Сухой треск прошелся по маленькой ванной комнате. Давно знакомое отражение залило жжеными алыми вспышками. — А если так, — снисходительно прошелестел сладкий голос Альфонса, — то я уже самое желанное существо на свете, да? Но Зависть тут же угрюмел и с придирчивой миной прогладил пальцами свежее и чистое лицо, подтянув за острое ухо густую челку. Никто не знает и не узнает, как на самом деле выглядел бы Элрик-младший, верни он себе когда-нибудь настоящее тело. Никто. Энви — тем более. Но свихнувшемуся старшему братцу оказалось настолько плевать на все, что сейчас он проводил ночи с откровенно возмужавшим Алом и даже не замечал этого. Обычно у гомункула не было проблем с памятью, но на этот раз воспоминания в голове клубились смутные, и отследить путь, каким следовала его мысль тем вечером, их первым вечером, удавалось с трудом. Оставалось только предполагать: похоже, у Зависти в день гибели Альфонса снесло крышу. Похоже, он все-таки даже в таком неустойчивом состоянии что-то да смыслил и потому не захотел принимать облик десятилетнего ребенка, тем более перед неконтролирующим себя Стальным алхимиком. Похоже, он, опытный в перевоплощениях гомункул, за пару секунд сконструировал образ повзрослевшего Ала и сразу же воссоздал его. Искушенный близостью и доступностью этого человека, гомункул нисколько не сомневался, что младшенький на самом деле жив-здоров… но просто находится вне зоны досягаемости готового сорваться Стального. И похоже… — гнусная улыбка снова растянула губы, — похоже, сам Эдвард так и не понял, что тот, без кого он больше не способен уснуть, — лишь плод воображения самого Энви. «Ты отвратителен, алхимик». Он уже давно заметил, что способен не только копировать. Энви создавал в сознании совершенно новые образы, с нуля прорабатывал внешность, манеры, судьбы и затем вживался в них. Поначалу, очень много лет назад, он был убежден: подобные отклонения присущи всем гомункулам. Он ошибался. Грид мог контролировать только углерод, никакие другие элементы ему подвластны не оказались. Ласт могла выстреливать лезвиями только из пальцев рук. У Лени не получалось овладеть чем-то плотнее воды. Лишь позже Зависть осознал и почти смирился с тем, что он ближе всех из своих сородичей подступил к возможности совершать полноценные алхимические преобразования. Ведь вот что он умел — созидать. Не просто паразитировать на случайности, благодаря которой Гнев заполучил человеческие конечности, а быть непосредственной частью энергетического потока. Он даже выпытал у Данте причину этого: та полагала, что это из-за его отца. Самого могущественного алхимика в истории средневековья, мастерство которого напрямую повлияло на процесс воскрешения покинувшего мир живых сына… «Чем сильнее воля алхимика, тем полноценнее воскрешенная душа», — объясняла Данте еще в те далекие времена, когда ее обида на Хоэнхайма не жалила ее столь же сильно, как сейчас. Когда она еще соглашалась признавать его силу. Зависть полностью удостоверился в этом, когда однажды в критический момент поблизости Данте не оказалось. Он вынужден был сам попробовать использовать алхимию. Просто вспомнить все, что видел и слышал за две с половиной сотни лет, начертать круг эмульсией своих собственных камней и мысленно погрузить поднявшего бунт Жадность в анабиоз… Тогда Энви чуть не погиб. Еще раз. Окончательно. Но ему «повезло». Глаттони успел дотащить начинающее чернеть тело до Мертвого города, нервозно швырнув его к ногам матери. Стоило ли оно того, он не решался выяснять. Запечатанный алхимией Грид исчез и исчез надолго — и хорошо. Для Зависти этого было достаточно, чтобы взять с себя слово больше никогда не использовать алхимию — и избежать встречи с этими проклятыми Вратами, преследующими его всю жизнь. А Данте… Данте тогда сделала вид, что ничего не произошло. И его это устраивало. Едва ли он был готов в угоду ее экспериментам снова пропускать через себя уничтожающий огненный поток преобразовательной энергии, чуть не превратившей его в горсть пепла. Зависть был уже не в силах играть в гляделки с созданным им самим человеком. Он транформировался обратно и вяло выбрался из ванной, раздраженно лопнув дверью. Вместо того, чтобы по-привычному завернуть налево, он остановился посреди узкого коридора и с подозрением покосился в противоположную сторону, — и в три шага добрался до кухни. Даже в пустыне было не так уныло. Плотные занавески — задернуты, плита — в пыли, стеллажи над ней — пустые; пара перевернутых ножками вверх стульев так и прижимаются мягкими тканевыми сиденьями к поверхности высокого дубового стола. Вряд ли сюда заходили с первого дня аренды. «И вправду не ест». Хах. Конечно. Энви не нужна пища. Ему незачем было тут появляться. Ему неотчего было задумываться, что Эдвард чуть более человек и его повторяющиеся время от времени обмороки, оказывается, вызваны столь банальной, если не нелепой, причиной… Надо было раньше догадаться. «И что бы ты тогда сделал?» — внутренний голос не заставил себя долго ждать. И потому так и не получил ответа. Добравшись наконец до затемненной гостиной, гомункул грохнулся на кровать без подушек, уместив затылок на сложенных в замок пальцах. Длинные, совсем черные от воды пряди рассыпались под серому, грубоватому покрывалу. Ночная прохлада сквозила из старых оконных рам. Из пепельных облаков торчал огрызок яркого, тощего месяца. Зависть сдержанно и сосредоточенно вглядывался в темные пятнышки на облупленном потолке и оставался неподвижен довольно долго — дольше, чем когда-либо. Дольше, чем могло позволить себе существо, не терпевшее промедлений. Только спустя десяток минут, когда яд мыслей проел до костей, когда ему уже невозможно было сопротивляться, Зависть разразился звонким, сорванным хохотом, сощурившись и до боли закусив нижнюю губу. «Вот идиот… — Энви всеми силами старался проглотить остатки смеха, отстукивающего болью в груди. — Она же не дура… Как ты мог подумать, что она позволит полковнику столько выведать самому? Не-ет. Она подпустит к себе разве что… по собственному желанию». Поразительно, последний месяц его побочной жизни походит на сущее безумие, но рассудок еще не до конца отказал. Хорошо вышло, у гомункула было достаточно времени, чтобы опомниться — он уберег себя от торжественного прихода к матери и взваливания на нее всей своей глупой обиды и горделивого осуждения. Он уберег себя от позора за собственную провинность. «Она ведь это специально. Просто хотела показать, как долго ты шатался непонятно где и тух непонятно зачем. Как ты пустил коту под хвост все, над чем работал. Как ты стараешься подставить ее под любое дерьмо, которое из тебя так и льется. Придурок». Зависть попробовал расслабиться, но из-за этого мышцы заныли еще сильнее. «Что ты там хотел ей доказать? Что она выпустила из виду всю свою жизнь? И совсем скатилась, раз больше даже не интересуется миром вокруг? Что она во всем виновата? Что всего лишь стала такой же, как и ты?» Во рту отчего-то пересохло. Такие иллюзии того, что его тело функционирует подобно телу обычного человека, иногда посещали гомункула. Очень редко. А ведь выходит, Данте, допустив такое, была готова подставить под угрозу всю лиорскую операцию. И, можно сказать, она пожертвовала жизнью только ради того, чтобы надавить на него. Проучить его. Присмирить его. Он же никогда не был способен решаться на что-то значительное, будучи ведомым исключительно собственными желаниями. Едва ли он делал что-то ради себя последние четыре века. Удалось только найти нечто, что могло бы удовлетворить его гнев, его извечную озлобленность — и в этом потонуло что-то свое, особное, личное. В этой крови потонул он сам. И теперь никто, кроме Зависти, не должен был отдуваться. Он был виной тому, что тщательно спланированное вооруженное столкновение могло сойти на нет за считанные недели. «Ты ведь понимаешь, как бы она на тебя смотрела, если б ты действительно приперся. Ты сразу вспомнил бы, кто из вас обоих сильнее». Странно, но эта мысль несколько успокоила Энви, а не дернула его с новым запалом рвануть к Данте во всеоружии, дабы избавиться от смутно проступающего сквозь ненависть стыда. Сил на то уже не было. А может, он просто сдался. Вникать не хотелось. Ничего не хотелось. Снова. Можно было подумать, гомункул разучился двигаться. Будто кости стали каменные, а веки оледенели и больше не могли шевельнуться. Будто он… умер. Так действовала на Зависть странная, томительная внутренняя пустота — пустота ожидания. Пустота, которой наполнил его Эдвард Элрик. Все это время, пока Стальной алхимик рассекал по стране и таскал за собой грохочущие армейские оковы, то и дело сшибая что-нибудь хрупкое и крайне важное на своем пути, гомункулы вынуждены были постоянно держать ухо востро, отслеживать каждую новую, обязательно чересчур смелую идею братьев Элриков, предвидеть последствия каждого их шага и тщательно просчитывать свои собственные. Из-за этого последние пять лет представлялись Зависти нескончаемой чередой ударных волн, к подходу которых всегда нужно было готовиться: сильными людьми сложнее управлять, их сложнее сдерживать. Преимущество Данте и ее последователей заключалось лишь в том, что Эд и Ал были детьми. И как бы он ни презирал этих двоих, невозможно было не признать их смышлености и даже несколько старомодной безбашенной храбрости, о которой, казалось, совсем позабыли слишком осторожные люди нынешнего века. Но все прекратилось слишком резко. Энви не успел опомниться, как Стальной все бросил, по-настоящему бросил, напасти иссякли и рябь сошла окончательно, освободила место для прежнего размеренного течения длинных безвкусных дней — таких же, какими они были всегда до первого появления братьев в Централе. И чем больше старший гомункул сейчас позволял себе бездействовать, тем быстрее одолевала его давно знакомая, нагнетающая тишина, от которой он успел отвыкнуть. Она подарила ему простор для размышлений, и Зависть принял этот дар, пусть и лучше всех понимал, что донельзя погряз в тягучем, душащем промедлении от одной только попытки навсегда избавить себя от него. От одного только пущенного в воздух признания, которое так и не было расслышанно и до конца понято. Тишина часто касалась его памяти — хорошей, даже слишком, не позволяющей забыть «ненужное». Он не раз злился на себя за то, что никак не удавалось управиться с нею. Злился на Данте, которая оказалась не в силах вытравить из него закостенелые образы четырехсотлетней давности. Разве это не унизительно — без труда обводить вокруг пальца сотни и тысячи смертных, но не осилить собственных воспоминаний, что пробивались в сознание неожиданно и всегда — не вовремя. Прямо как сегодня, с той библиотекаршей. Только сейчас тишина позволила Энви вспомнить, почему он остановился. Он надеялся, что уже забыл эти обрамленные позолотой очертания. Он надеялся больше никогда их не увидеть. И последнее место, где Зависть мог ожидать столкновения с ними, — это Цетральный военный штаб… Герб. Герб королевской семьи, правящей на территории нынешнего Аместриса при его жизни — первой, смертной. Герб, вошедший в историю для всех как символ средневековья, а для него — предстоящей гибели. Зависть видел лишь обложку, но у него не имелось ни единого сомнения, какая дата написания была указана в уголке второй страницы. 1524. Год его рождения. Момент, когда сын Хоэнхайма и Данте появился на свет — ничто другое не могло бы вмиг содрать пыл злобы с готового убивать гомункула и оставить после себя лишь пустошь приевшейся, бессмысленной вечности. Ничто не могло выматывать его так же сильно, как обреченное таскание на плечах собственного прошлого. Подобные удары обрушались на него уже не раз и не два за все то время, пока Энви молча и с небывалым терпением дожидался Эдварда. Он и вправду уставал. Наступали краткие, но почти что невыносимые минуты осознания своего возраста — и не оставалось ничего, кроме как пусто пялиться в потолок и слышать, как мимо проносится серость сменяющих друг друга дней. Но он не мог все прекратить. Не мог избавить себя от этого добровольного плена. И — ждал, каждый день теперь с умиротворением дожидался алхимика, который уже на постоянной основе пропадал где-то — только потом Энви поправлял себя, вспоминая, что на работе, — и возвращался только ближе к молочно-белой ночи. Гомункула больше не беспокоили порывы выследить, отыскать, расспросить — он самолично выяснил, что Эд не изучает больше философский камень, не строит против него козней, не ищет способа помешать «тому человеку». И еще он знал: насколько бы алхимик ни задержался, он все равно вернется. Энви еле слышно вздохнул. Он понимал, что не он тому причина. В распоряжении было достаточно вечеров в одиночестве, чтобы взять это в толк, отбросив все лишние предположения. Взять в толк — но не принять. Ни за что. Едва ли гомункул собирался до конца своих дней поглаживать мальчишку по голове и бережливо содержать в теплом, сокрытом ото всех мирке, в иллюзиях, которые его убивали. Их обоих. Но пока что — только тишина. Только ожидание. Только редкие известия из мира военных, в которых чаще и тревожнее обычного начало звучать имя Эдварда Элрика. Слухов ходило много, и лишь немногим было известно: это вовсе не слухи. Эдвард и правда стремился уподобить безжизненной уединенной серости всю свою последующую жизнь — жизнь без брата. Он правда хотел перевестись в какое-нибудь непривилегированное отделение военного суда, тихо обустроиться в темном углу библиотеки и налаживать бумажные дела на пару с Ческой, но Мустанг был до предела возмущен его пассивностью и потребовал назначения Стального алхимика на более значительную, но все же менее стрессовую должность. Лицензию не отозвали, часы не конфисковали и звания не лишили — все оформили как бессрочный академический отпуск, не требующий командировок. Единственное, чего лишился Эд, — оклад госалхимика. И если бы не Мустанг, юноша даже не заметил бы, что с приписанной ему зарплатой он не потянет квартиру, в которой теперь обосновался: та пусть и не блистала роскошью, но была слишком близко к центру столицы. Рой настоял на пересмотре успешно выполненных Стальным заданий за весь период службы — оказалось, не зря. Эдварду сулило повышение и, как следствие, значительная надбавка к зарплате. Зависть не сомневался, что полковник просчитал подобный поворот. Его своенравный подчиненный ведь был заинтересован исключительно в доступе к военным архивам и охраняемым объектам, а значит, совершенно не разделял убеждения своего честолюбивого начальника. Тогда у Стального попросту были дела поважнее. И человек — поважнее. А теперь Эд не возражал, не перечил, просто позволил Огненному устроить его по собственному усмотрению. Даже не возмущался, когда по настоянию все того же Роя его ощутимо нагрузили работой, с частью которой Элрик-старший разбирался еще и по приходу домой. Он вообще больше никак и ничему не противился, точно никогда и не умел делать этого, — и просто плыл по течению. Как выжженная деревяшка, случайно выскользнувшая из древесной кипы прямо в воду, которую подхватило медленное течение и утянуло вникуда. Только одно могло ужалить и вытянуть алхимика из этого «никуда», опаляя омерзением и агрессией — частые попытки Энви прикоснуться к нему. Всегда — тщетные, всегда — напрасные, всегда — никуда не ведущие. Всегда — отчаянные. Только так Зависти удавалось выловить проблески жизни в золотистых глазах, только так возможно было удостовериться, что Эд еще жив. «Ты просто не хочешь признавать, что все кончено. Он сам с собой покончил. Для этого даже ты не понадобился». Интересно, мысли военных, давно знающих Стального, звучали так же? Они ведь не смогут до последнего насильно поддерживать в нем жизнь? Не смогут же вечно списывать все на опустошенность и депрессию из-за потери Альфонса? Вера ведь им уже изменяет, уступая раздражению? Они ведь рано или поздно сдадутся? «Вот оно что, — подумал Зависть. — Этого он и добивается…» Эд… просто хочет тишины. Нет — хочет стать ею. — Зачем ты купил квартиру? — в тот день Энви лежал на том же месте, в том же положении, и очерчивал взглядом все те же пятнышки на потолке. Эд ответил холодно — но то был один из редких случаев, когда он не был слишком уж погружен в себя и даже сделал вид, что еще не до конца забыл о существовании гомункула: — Всякому ненужному хламу нужно место, где он будет спокойно догнивать. Сначала Энви подумал, что тот просто язвит. Выделывается и изрекает кричащие фразочки, как ребенок, — чтобы задеть, не более. Но чем больше гомункул присматривался к алхимику, тем больше понимал: в нем нет лжи. В этом покойном и бесстрастном выражении не могло быть ничего, кроме правды. Эд не рисовался, не протестовал, не отговаривался. Он лишь прислушался к себе и со смиренным спокойствием, без лишнего вздоха или жеста, выдал то, что думает. Он искренне верил в свои слова — так же, как верил однажды в незыблемую силу алхимии, преданно и безусловно. И с тех пор выражение его лица не менялось. Энви размял скрещенные ноги. Теплые тона комнаты окончательно утонули в ночи. Вместе с ним. «Как?.. Квартира? Так, значит… Он…» Мыслей не покидал неожиданно взволнованный тон лейтенанта Хоукай. Кажется, теперь гомункул был в состоянии его для себя объяснить. У братьев Элриков имелось достаточно средств, чтобы обзавестись своим жильем, но каждый раз они бронировали гостиничные номера или гостили у знакомых. Как там они говорили?.. То было в знак того, что им негде осесть, что рано или поздно они покинут нагретое место, не имея права останавливаться. Потому что избрали путь, который отныне не имеет ни начала, ни конца. А что же теперь? Эд один. Обзавелся собственным углом, который уже не собирается покидать. Это значит, что он… «Остановился?..» Из прихожей послышался стук подошв и резковатое бумажное шуршание. Зависть лишь покосился, не шелохнувшись. Нарастающий шум усталой и медленной ходьбы спугнул тишину — и, как только невысокий силуэт показался в толще голубоватой темени, вслед за кратким щелчком оранжевый свет настольной лампы разлился по комнате, бросив на стены и мебель насыщенные резкие тени. Эдвард собрал вместе и перекинул через плечо распущенные волосы, распахнул легкое кожаное пальто, на мгновение повернулся к постели и задел Энви взглядом. Ох, нет, это было не своеобразное приветствие. Просто проверка. Гомункул ничего не сказал и только расслабленно сомкнул веки, с преувеличенным интересом вслушиваясь в каждый исходящий от него шорох, или треск, или вздох. Во все. «Да… Эд никуда он тебя не убежит. Потому что он стоит на месте».***
Эдвард вернулся в гостиную уже раздетым и разутым, аккуратно придерживая висящий на предплечье большой тканевый сверток. Алхимик весь день был на ногах, но расхаживал по дому и сортировал отчеты так, словно абсолютно об этом забыл. На заваленном бумагами столе — у Энви не имелось даже малейшего сомнения, что ни слова об алхимической науке там больше не было, — уже теснилась новая порция подлежащих проверке документов государственного значения. Хах… Что Стальному было до этого пресловутого «значения», до званий и слаженного бюрократического аппарата, организованного авторитарной системой? Как бы Эд ни был близок к властной верхушке, какое бы влияние он ни оказывал на ее членов, сколько бы доверия ни внушал каждому, с кем ему доводилось работать, — ничему из этого не было по силам разжечь в Эдварде пламя былой страсти, безрассудной, дикой, почти слепой. Теперь только Альфонсу было суждено заново явить миру это пламя, оживляя брата день ото дня своим верным, неизменным присутствием. Теперь только Зависть был его… Глухой удар и внезапное затишье кольнули слух и заставили Энви приподняться на локтях. Вот же ж. Снова. Гомункул разочарованно покачал головой и плавно соскользнул с постели, опустившись на корточки перед бессознательным телом. Он подпер кулаком щеку и с укоризной оглядел набухшие синяки под неподвижными глазами, впадины под угловатыми скулами и совсем сухую, как древесина, кожу. Поблекшие волосы сползли с худых плеч на истоптанный пол. Заправленная измятая рубашка растянулась и местами торчала из-под тугого ремня. Энви не знал, что к подобному настолько легко привыкнуть. Но эти обмороки повторялись довольно часто, и Эд уже не замечал их, просто поднимаясь и продолжая заниматься своими делами, стоило только сознанию вернуться к нему. — Какой же ты все-таки глупый, — равнодушно провозгласил Зависть. Он уселся по-турецки, чуть наклонился, снова закрыл глаза и по привычке принялся на слух определять глубину дыхания Стального алхимика.***
Он очнулся спустя двадцать три минуты — по крайнем мере, так нащелкали висящие над столом часы. Эд первым делом со скрипом прижал руку к груди, будто пытаясь выдавить из легких едкие остатки углекислого газа. Тонкие веки неуверенно приподнялись, чтобы сразу же сжаться вновь: почему именно Зависть должен быть первым, кого он увидит? Почему именно молчаливое осуждение будет первым, что придется принять на себя? Он пытается сразу же встать, но выходит лишь отлепить туловище от осыпанного песочными крошками линолеума и, оставшись на месте, потрудиться не вырубиться повторно. Боли от многократных падений он уже не различал. В какой-то мере это даже радовало. Боль уже надоела, и если потери сознания служили действенным методом притупить ее, Эд был не против изредка терпеть отключки… Кости пробрал озноб, когда холодные костяшки пальцев медленно прогладили его взмокший висок. Тело снова ломанулось вытянуться во весь рост, но тщетно. — Так ты и вправду собираешься подохнуть просто от голода?.. — монотонно спросил Зависть и изогнул брови. — Й… Я-я похож на идиота?.. — Тебе честно ответить? — Не трогай меня, — Эд рефлекторно отбил его руку тыльной стороной ладони и отвернулся. Вобрав в себя как можно больше кислорода, он поднялся. Гомункул последовал его примеру, но допытываться больше не стал. Отступил, облокотился плечом об угол межкомнатной перегородки и продолжил наблюдать. Мальчишка еще не крепко держался на ногах, но силился не отвлекаться. Себя отряхнул, отросшую челку забрал к затылку и вызволил из-под стола пару ускользнувших на пол листовок. Далее — порылся в бюро: торопливо и со стуком выдвигал и задвигал ящички один за одним; наконец выудил истертые ножницы и осторожно принялся вскрывать перетянутый через спинку стула сверток, надавливая краем лезвия точно вдоль отмеченного желтоватым мелом пунктира. Зависть озадаченно сморгнул. Может, показалось? Нет. «Что за?..» — старший гомункул воззарился на аккуратно сложенные элементы аместрийской военной формы. Та явно была с иголочки. Алхимик прошмыгнул мимо него — через секунду скрипнула дверь в ванную. Энви только через какое-то время удалось отогнать от себя ступор… Он настороженно подобрался ближе и приоткрыл дверь: выпрямившийся перед зеркалом Эд рассматривал себя сбоку, проверял, правильно ли прикрепил погоны. В серно-желтом свете единственной лампочки редкий оттенок его волос казался куда более насыщенным. — Разве ты… не ненавидишь армию? — почти озабоченно бросил Зависть, стоя в дверях. — Зачем мне ее ненавидеть? — Стальной просунул руки в карманы форменных штанов и поморщился. «М?.. Что, мелочь, не так удобно, как в том цветастом прикиде?» — Я думал, ты оставишь службу, раз она тебе… не помогла. Тебя же там больше ничего не держит. Эдвард хмуро уставился на свое отражение. Не то чтобы ему было приятно видеть себя в тот момент… Скорее наоборот. Но уж лучше так, чем пусть даже зрительно контактировать с застывшей у левого плеча тенью бессмертного убийцы. — Какой смысл покидать армию, если это единственное место, где я по-настоящему пригожусь? Им… вам ведь и нужны такие, как я, — Эд напряг пальцы и наскоро застегнул последнюю крупную пуговицу на свежем, впервые надетом голубом кителе. — Те, кто умеют только разрушать. Юноша последний раз прогладил ладонью грудь, выравнивая еще не растянутую ткань, и удалился обратно в гостиную. Еще бы. Гомункул опять остался наедине с собой. Но сейчас все было уже по-другому. Огонек выжидающего азарта мелькнул в узких зрачках, и Энви почти что скромно ухмыльнулся. Это сейчас он такой. Это сейчас он то бежит, то отбивается. Это сейчас Зависть для него — никто. Ровно до того момента, пока из темноты к изнуренному алхимику, сонливо склонившемуся над накаленной лампой, не подберется невесомой поступью любимый брат и не потянет за руку с просьбой не изводить себя работой. До того момента, пока давно забытое тепло не утянет Эдварда вглубь просторной полупустой комнатки. Но все это — потом. А пока что Зависть только прижимался лбом к холодной зеркальной глади и принимал решение — тяжелое для Эда и невыносимое для себя. «Она о том, как гордость убийцы исцелила потухшую душу спасителя», — мелкими острыми осколками рассыпалось по памяти. Как назло — слишком хорошей… Черт, как же Энви не терпел промедлений. Но, кажется, наконец наступил и его черед запастись терпением — так, как еще никогда в жизни.