***
Девять дней назад был прекрасный вечер. Душная июльская жара сменилась тёплым спокойствием августа, унылый штиль — приятной прохладой ветерка, а деревья подёрнулись сусальным золотом — верным предвестником осени. Изменения коснулись не только внешнего мира, но и внутреннего. Антон окончательно свыкся с не так давно открывшимся в нём влечением к Арсению, и чувства в нём доросли до того уровня, когда продолжать бездействие становилось невозможным — душа жаждала что-то сделать, как-то повлиять на ситуацию, рискнуть, поставив на карту всё — и, чем чёрт не шутит, выиграть?.. Он ужасно боялся всё испортить, поэтому тщательно продумал всё до мелочей. Сверился с прогнозом погоды, чтобы быть уверенным в том, что ливня не будет. Надел белую рубашку, потому что Анечка говорила, что в белом он словно сияет, а, как известно, сияние затмевает мелкие дефекты — на том же солнце пятна невооружённым глазом и не заметишь. Нацепил все три счастливых браслета и два удачливых кольца — не то чтобы он сильно в это верил, но мало ли что, удача лишней не бывает. Продумал маршрут прогулки — Арсений как-то упомянул, что никогда не бывал на той стороне реки, и Шастун запомнил; а ещё он знал склонность своего друга к созерцанию красивых пейзажей, и потому решил привычную прогулку по набережной немного изменить, направившись не вниз по течению реки, а немного вверх, к мосту, с которого открывался чудесный вид — и к тому моменту, как они достигнут середины моста, как раз начнётся закат, окрашивающий небо и реку огненными переливами. Идеальная обстановка для признания. В таких условиях даже в морду получить не так обидно будет. Хотя он сомневался, что Арсений отреагирует настолько… радикально, но мало ли? Это же непредсказуемый Попов, ему что угодно взбрести в голову может. Негромко беседуя на отвлечённые темы, они дошли до середины моста и остановились у перил, любуясь закатом. Точнее, любовался закатом Арсений, а Антон смотрел, как золотисто-персиковые лучи засыпающего солнца мягко оглаживают лицо друга, придавая ему такой близкий и родной, до странного неидеальный вид. От великолепия Попова из головы Шастуна напрочь выветривались все мысли, а нынешний, смягчённый несовершенствами облик столь сильным воздействием не обладал — всего-то заготовленные предложения разбились на отдельные слова, хаотично разлетевшиеся внутри головы; собрать их во внятные формулировки гораздо проще, чем придумывать что-то с нуля. Да и потом, главное ведь начать, а потом врождённый талант импровизатора, усиленный практикой в тысячах разнообразных странных ситуаций, в которые он когда-либо попадал, сам подскажет, как продолжить. Глядя на почти поцеловавшееся с рекой солнце, Антон в десятый раз мысленно повторил начало — «Знаешь, мы не так давно знакомы, но мне кажется, будто знаю тебя целую вечность» — и посмотрел на друга, проверяя, не растеряется ли фраза в этот раз. Почувствовав его внимание, Арсений оторвался от созерцания залитого розовато-оранжевыми лучами пейзажа, перевёл взгляд на него и тепло улыбнулся. Пользуясь подвернувшимся моментом, Антон заговорил, выдавая подготовленную фразу и кое-как переводя речь в нужное русло. — Знаешь, мы не так давно знакомы, но мне кажется, будто знаю тебя целую вечность. Мы так много пережили вместе, ты столько раз спасал меня от моей же глупости и нелепой смерти, я по гроб жизни буду тебе благодарен! — На этом месте Антон почувствовал, что его несёт немного не туда, и поспешил исправить ситуацию: — Ты замечательный человек, с тобой безумно интересно и невероятно приятно проводить время… Взгляд Арсения, бессистемно плававший по лицу Антона, резко собрался, стал сфокусированным, холодным и скальпельно-острым. «Он понял, к чему я веду, и не рад это слышать!» — осознание наждачкой чиркнуло по сердцу, и Шастун поспешил отвести взгляд, закусывая губу, чтобы не выдать своего отчаяния. А потом случилось то, что показало ему всю глубину настоящего отчаяния. Руки друга с неожиданной силой оттолкнули его, и, сделав неловкий шажок назад в попытке сохранить равновесие, он упал, изрядно рассадив ладонь и предплечье о камни, торчащие из потрёпанного непогодой старого асфальта. Громкий скрип и ревущий скрежет металла. Характерный взрывной всплеск, как будто что-то крупное и тяжёлое упало в воду. Перед его глазами, на том самом месте, где они только что стояли, возник ярко-красный автомобиль, прорвавшийся через ограждение проезжей части и изрядно погнувший металлические перила моста. А Арсения не было. Больше не было.***
Он смутно помнил, что произошло потом; кажется, не желая верить в очевидное, он перегнулся через перила моста, выискивая взглядом друга — ну он же хорошо плавает! — хоть и осознавал, что падение с такой высоты в воду мало чем отличается от столкновения с асфальтом. Не найдя на поверхности воды знакомого цветного пятна футболки Арсения, он был оглушён обрушившимся на него осознанием беды. В его памяти отпечатались отдельные куски окружающей обстановки: номер машины, который с тех пор стоял перед глазами, словно выжженный на обратной стороне век; ничего не соображающий водитель-мажор, явно одурманенный какой-то наркотой; нелепо изогнутое и порванное, будто картонка, металлическое ограждение, об которое он случайно поранил другую руку, — ту, что не пострадала при падении, — когда в дурацкой надежде бросился искать Арсения под колёсами, хотя прекрасно понимал, что от столкновения на такой скорости любого отбросило бы далеко за пределы моста; бьющая по ногам струя проезжающей мимо поливальной машины; потёки крови, пачкающие отполированный красный капот, сложившийся гармошкой от встречи с перилами. Он помнил, что на автомате набрал номер Позова и каким-то неживым голосом отстранённо оповестил его о случившемся. Как он добрался домой и вообще что было потом, он не помнил. Его будто кто-то резко выключил, как выдёргивает вилку из розетки для выключения компа старая мымра из бухгалтерии, и возвращалось сознание лишь ненадолго. Он помнил, как Дима с досадой хлопнул по столу после очередного телефонного звонка, разозлённый, что благодаря влиятельному папочке мажор вышел сухим из воды — в судебном разбирательстве было отказано за недостаточностью улик. Нет тела — нет дела, а тела в реке так и не нашли, да и, видимо, не искали особо — что в воду упало, то пропало. Немногочисленных свидетелей произошедшего не то подкупили, не то запугали, а показания одного Антона против почти десятка людей — ничто, капля в море. Вещественных доказательств было с гулькин нос: искорёженные ограждения и перила свидетельствовали только о столкновении, человеческое тело было недостаточно жёстким, чтобы оставить свой отпечаток на металле, а обагрившая капот и асфальт кровь была признана принадлежащей Антону — пиздёж чистой воды, разумеется, ведь таким людям ничего не стоит подкупить экспертов, чтобы те подменили результаты. Был человек — и нет человека, никто ничего не докажет, концы в воду. Антон помнил, что, выкладывая всё это, Димка жутко злился — так, как эмоциональному Матвиенко и не снилось: краснел, орал, пару раз даже ударил шкаф, чтобы боль привела в чувство. Сам Антон подобной ярости не испытывал — не может злиться тот, кто опустошён и подавлен, кто задушен свалившимся на него горем, как если бы он стоял с головой в петле и из-под него вышибли табуретку. Хотя скорее не табуретку, а целый мир, оставив его одного задыхаться от боли в холодном и чужом космосе. Особенно больно было осознавать тот факт, что ничего не осталось. Ни тела, которое можно было бы похоронить и хотя бы приходить на могилку, ни совместных фотографий — Антон стеснялся фотографироваться вместе, считая селфи уделом дурочек из соцсетей, ни-че-го, одно лишь мокрое место, залитое кровью, машинным маслом и бог весть чем ещё, да кулон на порванной тесьме, что каким-то чудом зацепился о металлический прут ограды. Антон очень боялся забыть Арсения, взгляд его пронзительно-синих глаз, его плавный голос, в котором вечно слышалась улыбка… Шастун постоянно перебирал в памяти проведённые с ним моменты, как самые что ни на есть ценные сокровища, а кулон, монетку на верёвочке, повязал на запястье так, чтобы было невозможно снять. В конце концов, именно из-за него Арсений погиб, это он потащил друга на мост вопреки привычному маршруту, это он выбрал для остановки именно то место, куда угораздило врезаться обдолбанного мажора, это его Арсений спас, оттолкнув, отдав взамен свою жизнь — и, не в силах изменить прошлое, Антон принял на себя эту ви́ру, расплачиваясь за невольное убийство самого дорогого человека, подвергаясь постоянным напоминаниям о своей вине. Лучше бы они никогда не встречались, лучше бы он тогда погиб в безжалостной круговерти океанских вод, но зато Арсений был бы сейчас жив! Возможно, кто-то другой на его месте покончил бы с собой, но Антон слишком себя ненавидел, чтобы вот так просто избавить от заслуженных мучений. Нет уж, раз Арсений выкупил его жизнь ценой своей, он будет жить, ведь именно такой была последняя воля его возлюбленного. Возлюбленного… Верно говорят: мы не ценим воду, пока не высохнет колодец. Только потеряв Арсения, Антон осознал, сколь глубоко оказалось его чувство к другу. То, что он принимал за симпатию, оказалось как-то незаметно проросшей из дружбы любовью, которую он по нелепости распознал слишком поздно, когда ничего уже нельзя было изменить. Машинально, как заведённый, вернувшись вечером с работы, Антон безжизненной куклой осел на кровать, прислоняясь спиной к стене, и впал в прострацию, механически полируя кончиками пальцев привязанную к руке монетку, приступая к ставшему обычным за эти девять дней ритуалу самомучения растравляющими рану воспоминаниями. Раньше он просто воскрешал в памяти облик Арсения, стараясь вспомнить всё до мельчайшей детали, — каждую родинку, каждый перелив оттенков его кобальтово-синих глаз, мельчайшие изменения изгиба вечно улыбающихся губ, — то сейчас, когда он уже немного свыкся с потерей, настал черёд самых болезненных воспоминаний. Разговоры обо всякой ерунде, весёлые розыгрыши, шутки и придуривания, странные мысли, случайные фразы — все эти мимолётные радости жизни, которым никогда больше не суждено повториться, мучительно растравливали раны на душе, в то же время принося странное облегчение. «Курить вредно вообще-то», — раздался голос из памяти, когда Антон потянулся было к сигарете, и сердце кольнуло болью. «А когда звезда гаснет, она на самом деле не умерла, а добралась наконец до следующего слоя бытия, как пузырёк, добравшись до воздуха, сливается с ним», — кольнуло ещё сильнее, без устали качающая кровь мышца едва не разрывалась от засевшей в ней тоски. «Лучше я, чем ты», — теперь уже болело не сердце, а вся грудь, будто он снова чуть не утонул, и лёгкие залило водой, а потом вода превратилась в острые иголочки льда, раздирающие грудную клетку изнутри. «Думали, как длинного хоронить будут. А он взял и утонул», — выдал когда-то Арсений в шутку. Помнится, в их компании про пережитое недоутопление свободно шутили только его непосредственные участники, Антон и Арсений — остальные в тот день слишком перепугались за друга. Ещё одна черта, которая сближала их двоих: только они могли смеяться над пережитой опасностью. Антон расхохотался — громко, раскатисто, долго, до истерического хватания ртом воздуха. В тишине пустой квартиры его безумный смех, наверное, звучал слишком пугающе, так что хорошо, что дома никого не было — с того самого дня кто-нибудь из друзей старался постоянно быть рядом с ним, особенно верный Дима и сочувственно молчащий Илья, сам не так давно похоронивший мать, но ещё вчера Антон попросил, чтобы на девятый день к нему никто не лез, мол, хочется по-человечески погоревать в одиночестве. Друзья не хотели оставлять его одного, подозревая, что он задумал нечто нехорошее, так что Шастуну пришлось вручить им все имеющиеся в доме толстые провода, которые чисто теоретически могли бы выдержать вес такой каланчи, вздумай он повеситься, все таблетки, кроме безобидной дозы валерьянки, все бритвы и ножи (пришлось заранее порезать хлеб и колбасу для бутербродов) и что угодно ещё, если они посчитают это несущим опасность для жизни. Также он клятвенно заверил, что не будет выходить из окна или перегибаться через перила балкона, и не уснёт с сигаретой во рту, подвергаясь риску пожара. Пришлось ещё дать обещание отзвониться в девять вечера, а потом с утра, как проснётся, чтобы друзья уж точно перестали волноваться. Снова вспомнив всё это, Антон согнулся в новом приступе смеха, как-то незаметно перешедшем в истерику. Сначала это были сухие рыдания, без слёз, но с дрожащей челюстью, с горестными завываниями, которые было невозможно остановить, от которых он едва не задыхался. Кое-как успокоив дыхание, сконцентрировавшись на ощущении рельефа монетки под кончиками пальцев, он сумел взять себя в руки, чтобы впервые за эти бесконечно долгие девять дней произнести самое дорогое слово. Имя. — Арсений, — прошептал он, и на глаза навернулись слёзы, обильным градом падая с век. В горле появился комок, будто там застряли все невысказанные любимому слова, и он уже не мог выть — молча плакал, пытаясь не захлебнуться собственными слезами, лишь бессильно поскуливая, когда становилось особенно невыносимо.~•~
Ар-Сино злился на себя. Если бы не его дурацкая затея притвориться человеком, Антон бы не страдал так от потери друга. Зачем, зачем он полез знакомиться с ним? Спас бы как прежде — тихими, незаметными потоками воды прибил бы его тело к берегу, а там уж о нём было бы кому позаботиться. В конце концов, можно было спасти его в человеческом облике, а потом просто уйти, спрятать одежду и отпустить позаимствованную воду, чтобы никто не смог найти его. Наконец, можно было просто не попадаться ему «случайно» на маёвке! Но нет же, не устоял перед искушением узнать Антона ещё ближе, и к чему это привело? Чем ближе, тем больнее в итоге терять! Он был рад одному — Антон жив. Пусть ему больно, главное — он жив, ничего непоправимого не произошло. А ведь могло бы… Ар-Сино представил, будто это не его тело рассыпается на мириады капель, когда от несовместимых с жизнью повреждений его созданные из многократно сжатой и оттого твёрдой воды кости высвобождают заложенную в них мощь. Представил, что было бы не с водным вместилищем души, а настоящим телом, сотворённым из плоти и крови. Как хрустнули бы, ломаясь, кости; как бегущие ручейки живой крови вырвались бы из-под кожи и омертвели, теряя цвет, застывая бурым льдом. Как было бы больно Антону умирать вот так — это он представлял довольно смутно, ведь водные духи неспособны чувствовать боль, ибо в нематериальном виде они неуязвимы, а собранное из воды тело не умело испытывать страдания, игнорируя мелкие повреждения и превращаясь в воду от смертельных. Но когда он об этом думал, Ар-Сино, казалось, понимал, что такое боль, хотя бы отчасти — как иначе назвать странную смесь страха, тревоги и высочайшей степени дискомфорта? И он был рад, что эта боль досталась ему, а не его человеку. Пусть он не способен уберечь Антона от тоски, но хотя бы сумел сохранить жизнь и здоровье друга. Впрочем, если за физическое здоровье Антона Ар-Сино не беспокоился, понимая, что ненароком разодранная на месте аварии кожа рук срастётся, не оставив даже шрамов, то душевное заставляло поволноваться. Водник был бесконечно благодарен друзьям своего человека, не оставлявшим его одного. Когда Антон уговорил друзей всё же оставить его ненадолго в одиночестве, водный дух забеспокоился. И даже добровольно отданные вещи, которые теоретически можно было применить для суицида, беспокойства не притушили. Кому, как не ему, знать, как много в окружающем мире способов умереть! Когда его человек завыл раненым волком, и уж тем более когда из его глаз полилась странная вода, — «слёзы», — подсказала память, — то, что Ар-Сино определил как боль, многократно усилилось, подстёгиваемое чувством вины. Возможно, не струсь он признаться в своей истинной природе, Антон сумел бы принять его и не горевал бы теперь. Когда друг, рыдания которого постепенно сменились тихими всхлипываниями, решил набрать ванну, беспокойство водника возросло. В таком состоянии Антон вполне был способен умереть, даже если сам того не желал — истощённый горем, он мог заснуть в ванной и, не заметив, уйти под воду. А в бессознательном состоянии организм, почувствовав недостаток воздуха, попытается сделать глубокий вдох, и лёгкие наполнятся водой, что для любого не-водного существа смертельно… Антон заткнул пробкой слив, настроил температуру воды и побрёл на кухню. Там он проглотил с полдюжины маленьких жёлтых таблеточек, — тех самых, что друзья посчитали безопасными и даже необходимыми для Шастуна, — запил их огромным глотком воды из фильтра, умылся над раковиной и вернулся на кровать. Разбушевавшиеся в душе Ар-Сино ветры беспокойства вызвали уже столь высокие волны, что он понял: бездействовать опасно. Он не простит себе, если с Антоном что-то случится. Тем более по его, водника, вине. Пользуясь тем, что открытый кран более не ограничивал его свободу, Ар-Сино спешно материализовался, заимствуя как воду из полунабранной ванны, так и нарочно ускоренный им поток, мгновение назад струившийся по трубам. Завершив построение тела, он закрыл кран — нечего попусту тратить водные ресурсы — и, не тратя времени на поиск одежды, устремился к Антону. Пришла пора исправлять свои ошибки.~•~
Ожидая, пока валерьянка начнёт действовать, а вода в ванне наберётся до нужного количества, Антон придремал. Блаженного забытья он сегодня, как и во все предыдущие дни, не чувствовал — стоило прикрыть веки, как перед глазами вставал Арсений, живой, но недостижимый, и это было мучительно прекрасно и восхитительно больно. — Антон?.. — очередное видение его воспалённого мозга застыло греческим изваянием на пороге комнаты. — Арсений… — едва слышно выдохнул он, не в силах оторвать взгляда от его лица, пусть и зная, что это лишь сотворённый воображением образ.