You rush out, it’s another day And pass yourself along the way again How much longer? And you’re keeping up the pace you’re in You feel like crashing into something new How much longer? If your eyes are the gateway to your soul What’s broken will be whole again And whole is hard to shatter I’ll dive into your eyes I’m never coming out Not until we all dissolve into what matters You wanna bury secrets deep inside But it’s too cold a place to hide them all How much longer? So somewhere in your eyes I see A wall of fire moving toward me I’m here If your eyes are the gateway to your soul What’s broken will be whole again And whole is hard to shatter I’ll dive into your eyes I’m never coming out Not until we all dissolve into what matters So, come on, come on, come on All is forgiven So, come on, come on Come live the life you’re given If you go out, it’s a sunny day Away, away, away, away Come on, come on, come on All is forgiven So come on, come on Come live the life So come on, come on, come on All is forgiven So come on, come on Come live the life So, come on, come on Come live the life you’re given
K’S Choice. Come live the life
Примечание: Образ монаха или монастыря во сне: символизирует разочарование жизнью. Чаще всего такие сны подсказывают, что вам не следует замыкаться в себе и своих проблемах. В то же время, эти сны предостерегают и от излишней суетности в погоне за житейскими радостями. Монахиня — это вестник; Монах в чёрном — к несчастью или к успеху через страдания; Монах — это сексуальная воздержанность; Монах — это проблема (для мужчины); Монах — это духовные знания. Монахиня — вдовство, развод, несчастье в любви, Монахиня — это длительный период сексуальной воздержанности или (в связи с инверсией) пуститься в разврат (для женщины). Толкование снов из Сонника ХХ века Птица грациозная, красивая, но в снах она является символом печали, даже трагедии, которая должна свершиться в общем, чайка: вестник беды. Итак, если в ваших снах достаточно часто фигурирует чайка, то высшие силы предупреждают вас о надвигающихся несчастьях. Слышать во сне пронзительные неутихающие крики чаек — к вынужденной разлуке с домом, друзьями, любимым человеком. Увидеть чудовище во сне предвещает страх, тяжелую болезнь или событие, которое ужаснет вас. Если во сне чудовище не испугает вас, то вас ждут какие-то большие неприятности, которые произойдут благодаря стараниям ваших врагов. Толкование снов из Семейного сонника Увидеть во сне Ждуна — означает, что этот мир чего-то от вас хочет. Ваша задача: понять вовремя, чего… Толкование снов по Настасье-ЗмееловуГлава посвящается Ю.С., как оммаж вдохновителю бестиария.
Санса брела по площади Сан Марко. Смотрела под ноги, на свои изящные лакированные «балетки» — из тех, что так хорошо подчеркивают форму узких ступней. Вода на площади была ей по щиколотку: странно, что туфли еще не начали спадать. Вроде бы сейчас лето, а наводнения в Венеции обычно начинаются не раньше ноября. «Это год аномалий», — насмешливо шепнул ей чей-то незнакомый голос. Санса оглянулась, но вокруг никого не было, кроме нескольких чаек, важно вышагивающих, высоко поднимая красные перепончатые лапы, и нагло на нее взирающих черными, как вар, глазами. Что-то чайки были большеваты даже для Венеции. Санса поежилась и почувствовала, как в балетки заливается вода. Она отвернулась от мерзких птиц и зашагала дальше, подобно им, высоко поднимая мёрзнущие ноги. Куда она шла? Собор был позади, наискось от него должны были виднеться колонны со львом Святого Марка - символом Венеции - и воителем Теодором, укротившим море, крокодилом свернувшееся у его ног. Лев куда-то делся. На выглядывающем из-за колокольни белом столбе сидел большой гриф, расправляющий крылья, непрерывно вертящийся и вытягивающий лысую шею. Колонна с Теодором — любимым святым Венеции — видоизменилась. На постаменте, рядом с переступающим с лапы на лапу грифом, стояла статуя женщины с распущенными волосами, глядящей, как и прежний защитник с копьем, на море. Санса задержалась, чтобы получше рассмотреть новую фигуру. Она показалась ей смутно знакомой. Если бы не летящие по ветру космы и легкое, намеченное складками на черном мраморе платье, можно было бы сказать, что скульптура похожа на сестру Габриэлу. Но она никогда не видела, какие у монахини волосы. У женщины на колонне они были черные, кудрявые и с проседью — и очень длинные. Как волосы статуи могут развеваться на ветру? Санса подумала, что это была живая статуя. Сейчас это имело для нее смысл. Похоже, они были правы — в этом городе остались одни стервятники. Кто они? Санса не помнила, поэтому, стараясь не глядеть на глазеющего на нее грифа, пошла дальше. Если не смотреть, он исчезнет — это она знала точно. Гриф насмешливо заклекотал вдалеке. Не смотреть, даже шею не поворачивать. Санса споткнулась, зацепившись за выступ скользкого булыжника, потеряла туфлю, но останавливаться не стала. Прихрамывая, зашлепала дальше. Услышала за собой пронзительный крик — похоже, ее выбор обуви пользовался популярностью у пернатых. Что же здесь произошло? Санса в отчаянии уставилась на окна Прокураций, обычно блестящие, а сейчас — заколоченные крест-накрест какими-то зелёными, гниловатыми на вид досками. Только одно окно было свободно и открыто — и из него на Сансу взирало нелепейшее серое существо: то ли какой-то морской слон, то ли воплощение ее больной фантазии. Чудище кротко смотрело на нее, уныло свесив небольшой хобот на смехотворно маленькие человеческие ручки, подпирающие складчатую шею. Оно, в отличие от грифа, никаких звуков не издавало, просто таращилось и, казалось, чего-то ждало. Санса заставила себя отвернуться от этого чуда и проследовала дальше. Она поравнялась с кафе Флориан. Рояль был выставлен на помост. Над ним старательно трудились поморники, терзающие окровавленный кусок плоти, свисающий с клавиш. Все это священнодействие производило чудовищную какофонию. Но сидящим в кафе, похоже, музыка была по душе. Тут обнаружилась сестра Аньезе, аккуратно расправившая складки синего плата по костлявым плечам и подносящая чашку (с чаем?) к зеленоватым ввалившимся губам. Рядом с ней сидела другая монашка, незнакомая ей, в форменном платье, с коротко стриженными седовато-блондинистыми волосами, с землистым лицом и белыми глазами — такие бывают у утопленников. За ухом у нее была калла. Она приветливо помахала Сансе распухшей рукой, и та содрогнулась. Женское общество разбавляла колоритная фигура черно-белого цистерцианца, разрубленного от плеча до паха и заляпавшего все свои торжественные одеяния кровью. Он тянул из бокала-тюльпана густое бордового оттенка вино. Увидев Сансу, монах привстал и заулыбался, отсалютовав ей своей чашей. Одна из чаек грациозно вспорхнула с рояля, инструмент жалобно звякнул минорным аккордом, кровавое мясо шлепнулось на помост с мерзким чавканьем, а сидящие в знаменитом кафе радостно в унисон захлопали. Санса обхватила руками внезапно начавшие замерзать плечи — словно холодный ветер подул с лагуны, бросив ей в спину аромат соли и разлагающихся трупов — и пошла дальше. Надо было пересечь площадь и шмыгнуть в одну из арок слева, пока ее не заметили. Не заметили по-настоящему. После живых покойников кафе Флориан резвящиеся на низких ступенях музея Коррер мохнатые монстры тешили взгляд и отвлекали от мрачных мыслей. Похоже, это была целая семья. Так, по крайней мере, показалось на минуту обмершей Сансе. Две крупных особи: коричневая и белая, привалившись друг к другу, словно разморенные солнцем супруги, уставшие от дня беготни туристами по извилистым улочкам и мостам города, устроились возле одной из колонн, образующих арки первого этажа дворца. Их дети — два существа поменьше — возились на площади перед лестницей. Черное чудище, что побольше, периодически передвигалось на четвереньках, опираясь на длинные передние конечности, как горилла или бабуин — хотя в лике его скорее сквозило что-то волчье — по ступеням, под арку ко входу в музей и обратно. Самый маленький монстрик коричневого цвета, почти того же шоколадного оттенка, что и один из родителей, держал в когтистых лапах какое-то подобие игрушки — кривую палочку-человечка, которым он возил по камням, имитируя походку человека. В какой-то момент палочка-кукла попала одному из старших монстров по лапе — тому, что был грязно-белого цвета. Чудище рыкнуло и отвесило перепуганному отпрыску затрещину. По повадке Санса догадалась, что то, видимо, была мать. Маленькие чудовище заревело и уткнулось носом в лапу другого родителя. Тот приобнял рыдающее чадо и хмуро воззрился на супругу. Старший отпрыск старательно делал вид, что ничего не происходит и, нарочито поковырявшись в клыках, начал игриво бодать колонну. Эта семейная идиллия так рассмешила Сансу, что она не выдержала и хихикнула — уж больно все было по-человечески. Все чудовища, за исключением мелкого, так и прячущегося под лапой отца (Сансе подумалось, что младший должно быть женского пола, тогда как старший больше походил по поведению на мальчика) воззрились на единственного зрителя с недоверием и подозрением. Три пары глаз: две пронзительно-голубые и одна оранжево-желтая, янтарная, с пристрастием изучали Сансу, словно монстром была она, а не эти более чем странные явления на ступенях музея современного искусства. Неожиданно младший монстрик вырвался из лап родителя и помчался вглубь, под арку, к высокой лестнице, ведущей в палаццо Коррер. Родители молча встали на четвереньки и припустили за ней. Брат бунтарки, еще с несколько секунд потаращившись своим льдистым взглядом на Сансу, продолжил свое важное занятие, точа острые рога о мрамор колонны. Санса решила, что самое время потихоньку улизнуть — кто знает, какая у этих существ диета? Она скинула вторую туфлю и скользнула в тень переулка. Внезапно ее грубо развернули за плечо. Перед ней стояли двое: вроде люди, но не совсем. От них разило смертью, разложением, холодом. Лиц видно не было, они расплывались, как на смазанных фотографиях, рябили, менялись. Один был выше, другой ниже и плотнее. За плечо ее схватил высокий и тощий. Он и заговорил странным механическим, словно из аппарата раздающимся голосом: — Вот и ты, малютка. Какая встреча! Нам давно нужна была баба! И тут такая цыпочка! Как мы вовремя подоспели… — Я… не… — Не отпирайся, девочка, ты же нас искала. Всем бабам нужен мужик, а по нынешним временам вдвойне. Этот город опасен, он умер, и оттого еще более опасен. Те, кто выжил, не шутят. Но ведь ты сама все понимаешь, да? — просипел низкий. — Ты зажгла огонь. О, этот луч во тьме! — голос высокого вдруг изменился и напомнил ей о Сандоре. — Маленьким девочкам надо закрывать ставни. Но ты не хотела. Ты желала себя показать, да? Все маленькие сучки хотят, чтобы их увидели. Такова ваша природа, ваша порочная натура. Вам надо, чтобы на вас смотрели. Вы даже читаете напоказ. Даже когда смотреть некому. Всегда найдётся один неудачник, что узрит… но ты просчиталась, дрянь! Никого нет. Только мы — и тьма… Санса дернулась и, сбросив с онемевшего плеча ненавистную руку, развернулась и бросилась прочь, к узкой улице позади музея, ведущей в сторону набережной. Там ее накрыло темнотой, она в очередной раз споткнулась, влетела в свисающую из окна второго этажа длинную, вывешенную сушиться простыню, запуталась во влажной ткани и рухнула на камни. И проснулась. Она закрутилась в собственном покрывале и упала с кровати, и теперь, ничего не понимая, сидела на коврике, рядом с небрежно валяющимся шлепками. Под кроватью виднелся ее чемодан с книжкой, которую она позабыла даже почитать с вечера, кое-как дотащившись до постели после двухчасовой молитвы на голодный по случаю поста желудок. Судя по всему, было уже очень поздно. Солнце стояло высоко, в комнате было почти что жарко. Она позабыла закрыть ставни, и даже окно было распахнуто настежь. Санса вспомнила свой сон и поморщилась. Надо закрывать на ночь все, что можно, плотно, прячась от ночи и ее обитателей. И вообще быть осторожнее — даже ее подсознание ей об этом напомнило, хоть и в такой причудливой форме. Санса встала и глянула на часы. Половина одиннадцатого. Почему же сестра Габриэла не разбудила ее? Стало стыдно за вчерашнюю трудотерапию? Сама устала настолько, что решила дать себе послабление и забыла про воспитанницу? Надо было это проверить. Санса пошла в ванную, умылась и, надев белое льняное платье, вышла в коридор. Сестры Габриэлы нигде не было. Санса обошла все здание, посмотрела в саду и даже спустилась в погреб. Очаг в кухне был не разожжен: значит, монахиня еще не вставала. Санса вздохнула и побрела на третий этаж, где располагались кельи постоянных обитательниц монастыря. Она смутно помнила, что комната сестры Габриэлы была в правом крыле. Туда она и направилась. Комнаты были закрыты, но не заперты: все, кроме одной. Санса постучала несколько раз, покричала, даже ногами помолотила в дверь, но никакой реакции не последовало. Сестра Габриэла закрылась изнутри. Санса, не помня себя от страха, полетела в зал бесед и молитв, схватила там тяжелую чугунную кочергу, висящую на подставке возле камина, побежала обратно и попыталась взломать замок, просунув острие неуклюжего орудия между косяком и дверью и налегая на кочергу всем телом. С пятой попытки у нее получилось. Дверь со скрипом отворилась, и перед ошеломленной Сансой предстало скорбное завораживающее зрелище: сестра Габриэла в полном своем облачении лежала ровно на узкой кровати, сложив смуглые руки на груди. Возле нее на краю подушки валялся знакомый пухлый томик: Декамерон. Глаза монахини были закрыты, плат снят, пушистые, короткие, стриженные ровным каре волосы рассыпались непослушными жесткими завитками по белому покрывалу. Она спала — похоже, вечным сном. Санса осела у двери, закрыв рот ладонью. Вот оно и случилось. Вот о чем был идиотский сон! Она осталась одна. Она копала могилу до полудня, забыв о еде, о белом платье, о жаре. Ей надо было похоронить сестру Габриэлу по совести, несмотря ни на что. Как она потащит тело (ей не хотелось даже думать о сестре Габриэле в этом ключе) вниз, с третьего этажа по лестнице, Санса не представляла. Сейчас она решила выкопать подходящего размера яму. Даже рулетку с собой захватила из кухни. Проблемы надо делить на части и решать пошагово — кто-то когда-то сказал ей это, но кто, она сейчас припомнить не смогла. Могила раззявилась черной пастью, в которой то и дело мелькали розовые хвосты червей, от чего Сансу бросало в дрожь. Она боялась насекомых. И червей тоже. Яма ждала. Жаждала встретиться со своей новой подругой. Санса отвела завороженный взгляд от неровного прямоугольника и пошла в подсобное помещение — там, неизвестно откуда взявшийся (это она помнила) лежал большой кусок ржавого листового железа. Из него можно было сделать подобие саней и сволочь сестру Габриэлу вниз. Найдя лист и тут же об него порезавшись, Санса напялила валявшиеся там же рабочие заскорузлые кожаные рукавицы и поволокла свою находку в пансион. Кое-как, с передышками, утирая пот со лба, доперла железяку до третьего этажа — на это ушло пятнадцать минут как минимум. Санса в отчаянии села на мрамор возле лестницы. Сколько же она будет волочить сестру Габриэлу? Может, надо было поискать помощь? Пойти к бывшему лавочнику — тот вроде с ней дружил… В конце концов, найти Сандора. Нет, она должна была сделать это сама. Как женщина женщине. Как ученица — учителю. Санса зашла в зал, стащила со стола белоснежную скатерть и набросила ее на железные волокуши. И побрела в комнату монахини, там, где ее поджидала верная, навсегда покинувшая эти стены наставница. Стащить монашку с кровати оказалось проще, чем Санса предполагала. Хотя она уронила тело лицом вниз. От этого глаза Габриэлы раскрылись — это Санса заметила, когда, морщась, волокла выскальзывающие из потных рук в слишком больших перчатках импровизированные сани по покрытым ковром ступеням. Монахиня, подпрыгивая от ударов оземь, молча укоризненно взирала на резные панели, обрамляющие потолок. Санса остановилась и попыталась закрыть умершей глаза, и тут же отдернула руку: это был не человек — труп, уже холодный. Неожиданно на Сансу нахлынула дурнота, перед глазами завертелись круги, но она заставила себя прийти в порядок, со всей силы впившись в острый край железного листа. Еще не хватало рухнуть в обморок на ступенях, таща вниз примотанное простыней тело. Уход сестры Габриэлы был до ужаса несправедливым. Она так много знала, так много умела. От нее было бы больше пользы в этом новом мире, где не место слабым, беспомощным, робким. Таким, как сама Санса. Через полчаса дело было сделано. Она дотащила тело сестры Габриэлы до ее вечного пристанища, с минуту посмотрела на безмятежно (глаза она все же ей закрыла, положив на веки по монетке) спящую женщину. Только эти ненужные никому евро портили вид. Санса кое-как наклонила лист, и монахиня, как по водяной горке, съехала в неглубокую яму. Обмякшее тело зацепилось волосами за простыню, брошенную в могилу, чтобы прикрыть землю, и все свернулось в какой-то неприглядный ком. Санса отодвинула уже ненужные "санки" и зашла с другой стороны, - утягивая монахиню за плечи туда, где предполагалась ставить надгробный камень, головой - под олеандр. Кое-как ей удалось выпрямить и поправить тело.Теперь дело за малым — закопать. Санса положила на места съехавшие с век монетки, пригладила испачкавшиеся о сыплющуюся со стенок ямы землю волосы женщины и, с трудом разогнувшись, — спина болела адски — взялась за лопату. Через час она с удовлетворением взглянула на ровный холмик, образовавшийся над телом сестры Габриэлы. Теперь надпись. Так же, как со всеми остальными, надгробием служил простой кусок дерева, найденный в подсобке. Сестра Габриэла, последняя монахиня ордена Пресвятого Сердца в Венеции. В миру Лилита Мордейн, вдова Ренато, мать Луки, Джузеппе и Джоэля. Родилась в Калабрии в 1964, умерла в Венеции семнадцатого мая 2010 .К деревяшке Санса прикрепила найденную вместе с документами в небольшой косметичке фотографию: молодая еще женщина с распущенными черными волосами возле фонтана Треви, окруженная четырьмя мужчинами ее жизни — и пятым, смиренно ждущим на распятье на груди. Снимок Санса заботливо запихала в пластиковый файл: незачем дождю портить его. Вот и сделано то, что было должно. Она посадит на могиле фрезии. Или лилии. Дойдет до площади святой Маргериты и возьмет, что надо. Они зайдут — вместе с Сандором — в цветочную лавку на обратном пути. Когда она найдет его. Санса, морщась, поднялась с колен, перекрестилась и побрела к монастырю. Ей надо было умыться, вымыть руки и собираться. Теперь ждать было уже нечего. Это город принадлежал мертвым, а живым пора отправляться в путь. Пока еще не поздно.