Выжившие: в побеге от смерти

I’ll take you up, Above ground. Over filth, Overfire. newly emerged from damp rich earth Every each inch a new- Sensation. Stretches me out, Of my head. Out of my head, Into his. To taste and smell myself. I’ll take you up, Above ground. Over feel, Overfire. Beyond every time, More then I. Over filth, Overfire. My flesh wrapped around me, My weight on my limbs, My teeth, My hands, My heat, My breath Down my throat. My flesh wrapped around me, My weight on my limbs, My teeth, My hands, My heat, My breath My teeth, My hands, My heat, My breath Down my throat. I’ll take you up, Above ground. Over filth, Overfire. Out of my head, Into yours. To taste and smell myself. To taste and smell myself. Over filth, Over fire. THC Overfire

      Сандор проснулся рано — вот она, перестройка на средневековый лад: ложишься с птицами, с птицами и встаешь. Через тюль на окнах и стеклянной задней двери заглядывал в комнату еще один серый день. Сандор недовольно скривился — бродить под дождём то еще удовольствие, хотя и отвлекает от сумбурных мыслей. Невидимым пернатым, впрочем, дурная погода явно не мешала — они разливались бурным многоголосьем уже с рассвета. «Птицы сильнее поют — дождь зазывают» — вспомнилась ему одна из многочисленных мудростей настоятеля. И зачем птицам дождь?        — Может, ты знаешь, приятель? Все-таки ты член пищевой цепочки, а? — обратился Сандор к увлеченному утренним туалетом Марцио. Тот лениво воззрился на хозяина сонными глазами, в глубине которых дремала вечная ирония: казалось, что кот разбирается не только в этом, но и вообще во всем на свете.        — Да-да. Знаешь. Все и про всех. Знаешь, но молчишь. Может, оно и к лучшему. Тебе-то хорошо… — мрачно бросил Сандор коту. Тот дернул ухом и опять занялся скрупулезным умыванием.       Надо было проверить Сансу. Каждое утро могло стать для одного из них первой единицей измерения вечности. Да и для другого тоже — «жизнь без тебя».        — Да ей и дела нет. Неудобно только станет, — пожаловался Сандор Марцио. Тот повел головой и взглянул искоса и, как показалось, с презрением — щурясь и облизываясь.        — Думаешь, я идиот? Идиот и есть… — пробурчал Сандор, поднимаясь. Диван был короток: приходилось задирать ноги на подлокотник или сворачиваться в «позу зародыша». Ну хоть не холодно. Плед, конечно, тоже был связан под человека ниже его ростом. Сандору было неуютно в этом доме — пожалуй, даже в церкви Санто Стефано тревога накатывала меньше. Тут они просто мародеры, захватчики, вломившиеся в чужое жилище. Хотя, если хозяйка ушла — то она понимала, что все в этом мире теперь стало общим, и любой пустующий дом на дороге — лишь очередная точка на бесконечном пути.        — У меня слишком много привязанностей для этой реальности, ты знаешь? Все потому, что я болван.       Кот коротко глянул на него с дивана.       «Знаю, — казалось, говорил загадочный взор. — Но ты ведь иначе не можешь, хоть и скрываешь это — жалко и неправдоподобно».       — Ну, извини. Как могу, так и скрываю. А что надо — написать отчет с признанием?       На это Марцио отвечать не пожелал, уставившись в окно.       Сандор вздохнул и отправился в коридор. Он подергал ручку Сансиной комнаты — почувствовал, что она поддалась, но решил подождать. Сандор замер и прислушался. За дверью не раздавалось ни звука, словно и не спала там девушка восемнадцати лет. Впрочем — может, девушки спят тихо?       Соседи Сандора по монастырским кельям порой храпели, как умирающие носороги — или свистели, как составы дальнего следования. Опыта спанья с женщинами у Сандора не было — разве что в приюте на передержке. Как было там, он почти забыл. Только странная его знакомая — цыганка Роза — бормотала во сне на каком-то тарабарском наречии. Сандор потоптался на пороге еще с пару минут, но не выдержал и почти беззвучно заглянул в темную спальню.       Санса спала, свернувшись клубочком в изножье кровати, свив вокруг себя что-то вроде гнезда из пестрого покрывала. В голубоватом, просачивающемся сквозь щель в ставнях свете он заметил молочную белизну рук, крыльями прикрывших рыжую копну волос. Санса словно пряталась от света, охраняла себя и свой неведомый мир от внешних воздействий — даже от солнца.       Сандор почувствовал, как под ногами у него скользнул Марцио, беззастенчиво проникая в Сансино убежище. Сандор попытался было удержать его, но упрямый кот фыркнул и тенью метнулся к кровати, вспрыгнул на подушку и отвернулся от Сандора. Тот мысленно чертыхнулся, но вытаскивать упрямую бестию не решился — еще заорет, чего доброго! Санса тихонько вздохнула, потянулась и откинулась назад, все еще закрывая рукой лицо — как русалка, что решила поспать на гребне волны. Сандор прислонился к косяку и закрыл глаза. Жива. Еще один день они вырвали у «Морфея». Надо было уходить — пока она не разворошила свое «гнездо» и его с таким трудом построенные барьеры.       Лишь закрыв дверь, он с досадой понял, что кот таки остался внутри. Ну что же — на нем и будет лежать вина ее пробуждения.       Он поплелся в ванную, со вчерашнего дня так им ненавидимую. Отлить можно было и в саду — наверняка старый добрый Джорди его не осудит, но брать воду для умывания — холодного умывания — было неоткуда, а именно в этом сейчас так нуждался Сандор. Как еще избавиться от дурацких прилипчивых снов? Кошмаров, мечтаний, химер…       Он не мог понять, как устроена вся эта история с физическими ощущениями близости. Сколько ни пытался Сандор наблюдать за собой — что бывало чертовски трудно — никаких закономерностей не вырисовывалось. Его изводили Сансины случайные прикосновения, но при этом отпугивали смелые жесты — вроде вчерашнего поцелуя. Поездка на мотороллере почти довела его до исступления, а тело — до коллапса. Когда же Сандор шагнул в омут первого поцелуя — утешения, да-да, конечно — все эти томления сами собой отключились, словно кто-то невидимый перевел в его сознании тумблер с карнального на человеческое, духовное. Сандор не знал, что случилось бы, пойди он — она — дальше. Возможно, тело само начало бы отрабатывать — сюрпризом, как всегда. Но самым нелепым образом любые шаги Сансы вперед означали его отступление. Почему так происходило, Сандор не знал, но что-то в ней отталкивало ее — какая-то надломленность, нездоровый азарт — словно она рвалась в бездну, а не навстречу ему. Будто не искала сближения, а бежала от чего-то, одной ей ведомого.       Стоило же Сансе отвлечься — как на мотороллере, как в аэропорту, как на этом злополучном диване — тут начиналась пытка. Ну нельзя же все время держать себя в руках! Сандор злобно хлопнул дверью сортира — подержал, блин! И почему Санса вспоминает о нем в самые неудачные моменты — во время дурацких снов о ней самой, во время спешного побега в ванную от нее же?       Он почти преуспел в самоконтроле. Вчерашняя прогулка под дождем явно пошла на пользу. Ничто так хорошо не остужало мысли, как серые и рыжие, темнеющие косыми пятнами дождевых подтеков стены. Коридоры из этих извилистых стен вели в никуда, сжимающие, дразнящие непонятно-лаконичными надписями в стиле его старшего братца: «Дуче видит тебя всегда», «Ночь темнее, чем ты думаешь», «Нация сплотилась в наци». И в особенности «Если тебя соблазняет твой глаз — вырви его». И «Не возжелай чужого».       Он возжелал, да еще как. И даже чужое — чужая — вовремя вспомнила об этом, опомнилась и отступила. Нет такой силы — и даже «Морфея» не хватит — чтобы соединить несоединимое, схлопнуть воедино выставочный экземпляр, аристократку с ее тонкими запястьями и точеным профилем и маргинала из зассанных подворотен, безродного кобеля, неграмотного, грубого и уродливого. Эта мысль успокоила Сандора — Сансин шаг, показавшийся таким обидным там, в расписной детской, теперь очертился в истинном свете — логичным, закономерным и единственно возможным. А что он ожидал? Что она устроит ему стриптиз под шелестение дождя? Иначе и быть не могло, а такие, как он, не рождены для «счастливых концов». Если бы Санса не остановила его, Сандору следовало бы пойти на это самому. И так и будет впредь.       Он добрел до арки Альтино, обнаружив по пути несколько трупов — двух мигрантов откуда-то из африканских стран (они еще были в национальных пестрых балахонах и, скорее всего, выползли из близлежащего центра для беженцев) и красивую черновласую южанку — под галереей рядом с храмом святой Софии. Девица привалилась к стене, прислонившись щекой к неровной бетонной заливке. Сандор было решил, что и она — жертва «Морфея», но поравнявшись с девчонкой, понял, что это не так. Веки той были полузакрыты, но длинные ресницы мешали заметить тусклый блеск закатившихся глаз. Рядом валялось несколько шприцев — из мелких, которые легко спрятать даже в кармане джинсов. «Она ушла так, как и когда хотела», — мрачно подумал Сандор. Не так-то плохо, если прикинуть альтернативы. На лице девчонки отражалось спокойствие и блаженство. От уже посеревших губ к подбородку тянулась засохшая дорожка слюны, похожая на прилипшую паутину. Она не оставила послания, как человек-в-фонтане, но свисающая вдоль заплеванной стены рука — вся в декадентских татуировках, которые, впрочем, не скрывали черных исколотых страшных вен — говорила сама за себя. Покойница слегка касалась пустого шприца кончиками ногтей, выкрашенных в лилово-фиолетовый цвет (Сандор подумал, что это и делало ее чуть живее — не было видно привычной синюшности) и, казалось, говорила: «Ну что — я хотя бы ушла в мир грез — а куда тащишься ты?»        — Хер знает, куда, — мрачно пробурчал Сандор, вышел из-под галереи, где змеей стелился сладковатый трупный душок, и поплелся дальше по центру улицы, больше не оглядываясь на наркоманку. Он все время себя спрашивал — интересно, что снится «оморфеенным» в их последнюю ночь? Эта-то уж наверняка гуляла по звездам…       Дождь исхлестал его, словно устраивая показательную порку перед ликом молчащего насупленного города. Струйки воды казались неожиданно холодными и кололи, как сотни иголок. Рубашка прилипла к телу. «Вот и славно — смоется ее запах», — сердито подумал Сандор. Фрукты, какой-то тревожно-горьковатый терпкий запах — духи, что она захватила из аэропорта, дразнящий здоровый молочный аромат ее тела — это все надо было стереть из памяти, пока он опять не начал тонуть в сожалениях о несбыточном и несбывшемся.       Площадь Гарибальди, окруженная пестрядью модных магазинов, оказалась пустынной. Там не было даже трупов — только валяющиеся на боку черные тяжелые металлические урны. Некоторые из них неизвестные вандалы так и не смогли свалить — те были вмурованы в камень и теперь вопили в пустоту кровавыми лозунгами: «Немые сдохнут в своих коробках», «Мухам тоже надо кушать!», «Май для народа на площадях». Сандор поморщился. Все эти писульки ничего хорошего не предвещали. Похоже, «Морфей» оставил в живых только зверье и психов.         — А сам ты тогда кто? — спросил он, глядясь в залапанную, размалёванную свастиками витрину. В темном стекле видны были ввалившиеся от жары глаза, лохматые мокрые космы и ненавистный ожог, что в отражении казался особенно уродливым и четким. — Возможно, и то, и другое…       В этом милом городишке девчонка-подросток едва бы смогла выжить. Будь Сандор на ее месте, рванул бы прочь. Маленькая сестричка наверняка знала, что Венеция оказалась отрезанной от материка, и либо затаилась, либо двинула на север — домой. Мало ли в этом мире попутчиков?       Статуя мадонны была размалевана яркими кислотными цветами — и как только они туда добрались? Приторно-доброжелательное лицо было прикрыто широкой черной маской — зловещим обличием «чумного доктора». Сандора передернуло. И сюда добралась эта зараза — одного «Морфея» было мало, можно подумать. Размышляя о том, не старый ли их знакомец решил пошутить, и каким образом забавник — или забавники — добрались до высоченной скульптуры, он двинулся дальше, то и дело оглядываясь. Чумная морда была нахлобучена наоборот — Мадонна была обращена лицом на запад, а длинный нос маски указывал на юг, вдоль проспекта Кавур, по которому Сандор поплелся к центру, и исторической части Падованского университета. Он все время чувствовал этот неморгающий взгляд пустых глазниц.       Он миновал маленькую площадь, отгороженную строительными лесами, разгромленными и измалеванными — посреди этого безобразия возвышался тип с бакенбардами — Кавур. Его важную физиономию просто изгваздали красным. Что это было — бомбочки с краской? Сандор потрогал косые брызги от одного такого «снаряда», расплывшиеся по бело-серым блокам площади. Поверхность была гладкой и неприятно маслянистой. Что-то вроде акрила. Сандор, желая избавиться от залипшего на пальцах ощущения (краска давно засохла), вытер руку о влажные штаны и двинулся дальше, с тоской вспоминая огромную елку, что ставили как раз на пятачке напротив под Рождество.       Он бывал тут зимой дважды — когда настоятель ездил вносить свою лепту в создание механизированного Презепе* при соборе Санто*. Когда утомленный ползанием по темному стенду и подкрашиванием полинявших папье-маше Сандор наконец выныривал из монастырского дворика, он часами шатался по завешенному рождественскими гирляндами центру города, вдыхая горький от топящихся домов, свежий, хрустящий, как свежесорванное яблоко воздух.       Падуя тогда казалась ему карманной игрушкой, городком в стеклянном шарике: потряси — и полетит белый, как пенная шапка капучино, снежок. Здесь было уютно — и сиротливо, потому что, как никогда, под Рождество Сандор ощущал собственную бездомность. За освещенными окнами, тщательно закрытыми от любопытных глаз ставнями, кипела неведомая ему веселая шумная жизнь: водружались елки, пилось легкое вино, дети оттягивали время укладывания в кровать и засыпали на диванах под разговор родителей. У него никогда этого не было — и вряд ли будет. Можно было спросить у Сансы — у той наверняка был образцово-показательный дом (а то и вилла) со всем, что к нему прилагается — да только Сандору не хотелось. Было — что было. Теперь прошло уже для всех — сыр обратно молоком не сделаешь.       В Венеции пахло иначе — зима там была туманной, сырой и смутной, как утренний сон, из подворотен тянуло гнилью, и казалось, что все самые скверные запахи только и ждут целый год декабрьской хмари, чтобы заиграть всей богатой палитрой амбре приморского городка. Рождество не шло Венеции — оно было чужеродным, как еловый венок на шее льва. У морской девы были свои наряды и свои праздники — странные и жутковатые, вроде известного на весь мир карнавала, когда она примеряла мертвенные и загадочные маски, или Торжества Избавления от Чумы — Реденторе — с его ожерельями фонариков и плавучим гондольным мостом. «В этом году его не отпразднуют, — рассеянно подумал Сандор. — Некому будет. Да и чума, похоже, взяла над миром верх».       Кафе Педрокки* резало глаз вымазанными той же алой смесью львами-сфинксами. На одного из них был взгромождён тучный мертвый карабинер — в качестве импровизированных варварских поводьев забавники использовали сорванный где-то флаг Шенгена. Заходить внутрь Сандор не рискнул — не страшно, но наверняка внутри было не менее мерзко. На стекле веранды красовалась очередная надпись: «Все неспящие — к нам, на большой костер! 10.05.10» Сандор вздрогнул. Да — попутчиков в этом городе лучше было не искать…       Супермаркет «ПАМ» напротив Педрокки и переулка, ведущего к рыночным площадям (почему-то идти туда Сандору не захотелось), был изрядно разграблен. Ни консервов, ни воды он не нашел — зато наткнулся на полку со спиртным. Это было то, что надо. Выпить. Отодвинуть стучащие в голове картинки его унижения — ее брезгливого содрогания от его прикосновения. Коньяк — ну и прекрасно. Сандор отлично обойдется и без лимона, и безо льда. Он откупорил первую попавшуюся бутылку. Григор уважал американский виски, русскую водку или заливался австрийским пивом — крепким и черным, другое его не брало. Сандор пригубил коньяк — обычный, итальянский, десятилетней выдержки. Пахнущий лакрицей и карамелью напиток шел легко, как остывший кофе — лишь дойдя до желудка, мягко взрывался. Голова приятно отяжелела после нескольких глотков. Он нашел на полу пакетик раздавленных орешков и высыпал себе на ладонь. Мир замер, Санса со своими гримасами отодвинулась куда-то в туман, в темноту на дне бутылки. Ей не надо — да и ему не больно-то хотелось.       Сандор медленно вышел из магазина и примостился на краю небольшого водоема с неработающим фонтаном. Камень был влажным — как и все вокруг — но брюки уже по-любому промокли, не стоило даже заморачиваться. В центре фонтана замерла скульптура: хрупкий подросток, прижимающий острые коленки к груди. Сгрудившиеся на бортике бронзовые голуби неодобрительно взирали на пузырящуюся от дождя воду на дне водоема. Сандор с минуту просидел рядом с ними, молча чокнулся с неподвижными пернатыми — даром что голубей он, как истинный венецианец, на дух не выносил — но не пить же одному!       Сиротливая фигурка — почему-то Сандор был уверен, что это девочка — не вызывала желания с ней заигрывать и смотрела поверх крыш — в затянутое серыми, быстро бегущими тучами небо. Все же Сандор прошлепал по мутной воде к одинокому подростку и присел рядом. Девочка обхватила себя руками — будто ей было холодно. Несмотря на отсутствие волос и едва намеченные черты, она мучительно напоминала Сандору Сансу — далекую, вечно витающую в облаках, в каком-то непонятном и недоступном для него мире. Он глотнул коньяку и неверной рукой прикоснулся к щеке скульптуры. Дождь утих — только одинокая девочка роняла непрошеные слезы и смотрела в небеса, куда-то за край кафе Педрокки. Пальцы замерзли — Сандор неловко перехватил бутылку — та выскользнула и окропила коньяком поджатые ступни безымянной малютки. Он едва слышно чертыхнулся («если приспичило — богохульствуй у себя в голове, но помни: и там услышат да прикинут, надо ли оно было» — так вечно твердил на его ругань настоятель) и тупо уставился на темно-коричневые осколки в фонтане. Голуби все так же ежились и молчали, а девчушка таращилась в никуда, словно узрела там истину. Сандор проследил за невидящим взглядом статуэтки — на ажуре причудливой готической башенки позади кофейни расплылись уже знакомые алые брызги краски. Странно, что «художники» не добрались и до фонтанчика с голубями.        — Идите все в болото. Особенно эти крысы с крыльями, — проворчал Сандор и потопал обратно в «ПАМ» за новой бутылкой. Пить, впрочем, резко расхотелось, равно как и играть в посиделки с бронзовыми истуканами. Он еще раз смерил взглядом улочку, ведущую к площадям, и побрел обратно, срезав по площади Кавур — в сторону их нового дома. Он с омерзением вспомнил последнее свое посещение Падуи — уже без настоятеля. Ему поручили передать пачку бумаг для братства Санто. Быстро разделавшись с комиссией, Сандор забрел на рыночные площади и выпил пива с уличным хиппарем-гитаристом. Григор питал к подобным особям патологическую ненависть, считал их поголовно гомосеками и при случае безжалостно лупил.       Возможно, поэтому Сандор и не стал спешить домой — хотелось понять, что за сверхумные люди оккупировали площади вокруг похожего на шкатулку с секретом Палаццо делла Раджоне*. Через какие-то пару часов Сандор обнаружил себя где-то в районе Прато делла Валле* — набуздавшегося, под кумаром (угощали от души и всем) и с разбитыми пальцами — то ли били его, то ли он — ничего этого он вспомнить не смог. Переночевав на скамейке железнодорожной станции, Сандор понуро, маясь мигренью, вернулся в Венецию. Настоятель, надо отдать ему должное, воздержался от комментариев, но с тех пор остерегался посылать его в одиночестве. С той поездки Сандор остерегался излишне дружелюбных волосатиков и молодого вина в сочетании с марихуаной — а также кофейного мороженого, которым они закусывали в этой самой подворотне позади бакенбардистого Кавура.       По пути Сандор завернул в спрятавшуюся под галереей кафешку рядом с древней церковью Софии — как раз напротив утонувшей в грезах барышни-наркоманки — и надыбал там (безжалостно отпихнув с дороги уже засохший труп продавца) пачку долгоиграющего хлеба для бутербродов-трамедзини и банку тунца. Есть на ходу ему не хотелось, поэтому Сандор примостился рядом со своей новой знакомой. Видимо, девушка умерла не так давно — тело почти не воняло. Он без аппетита съел свой импровизированный обед и щедро запил его коньяком. Его клонило в сон. Перед глазами опять замаячило лицо Сансы: поджатые укоризненные губы, глаза долу, напряженная, как перед рывком, шея. Он только коснулся — загребучее пекло — не в штаны же он к ней залез! Коньяк перестал помогать — омерзение к самому себе накатывало волнами вперемешку с тошнотой.       — Не самый надежный способ уйти от реальности, а? — спросил у своей соседки Сандор. Та деликатно промолчала. Все-то они знают — и кот, и эта чернявая — она-то уж точно. Сколько там шприцев — два, три? Сандор подвинулся к девушке и глянул на нее. Пожалуй, при жизни она была даже красивее Сансы — ярче, экзотичнее. Ближе… Сандор провел по шее покойницы — так же, как сделал это пару часов назад в чертовом ракушечном доме — и тут же отдернул руку. Если Санса показалась ему скульптурой из мрамора, то тут под одеждой крылась дряблая, холодная, неприятно мягкая плоть. Его передернуло от отвращения.        — Прости, я не хотел тебя обидеть, — пробормотал Сандор и торопливо поднялся (наркоманка слегка поменяла свое положение, накренившись вправо). «Скоро она совсем сползет по стене», — мрачно подумалось ему. Тогда ее уже нельзя будет принять за живую — и хорошо. Мёртвым полагается покой, а он совсем сдвинулся на почве своих страданий по Старк.        — К дьяволу ее — и всех ее родственников! — провозгласил Сандор и глотнул из ополовиненной уже бутылки. Его, в конце концов, ждет кот — надо только добраться до двери, забрать Марцио, найти другое жилище и завалиться спать. Пусть себе сама сидит в своем голубом аду. Только проверит, как она там и на месте ли — и свалит. Он брел, как и по пути туда — посередине улицы. Дождь припустил опять, но коньяк притупил чувствительность и отшиб желание заботиться о себе.       А она уже поджидала его у двери — какая предупредительность! Санса выглядывала из-под галереи, обняв себя руками, прямо как долбаная скульптурка из центра. «Только голубей не хватает», — заметил сам себе Сандор. Хорошо, что он оставил коньяк под бдительным присмотром наркоманки-"Софии", а то кто ее знает, Сансу — как она отреагирует на пойло. Глядя на растерянно-недовольную физиономию, Сандор засомневался, что адекватно, и старательно избегал дышать на свою спутницу. Ее тон, ее сердитые вопросы раздражали его, и Сандор и впрямь задумался о смене квартиры. Марцио встретил его в коридоре, ласково потерся о брюки и дал себя погладить.       А Санса стояла над ними, как надзирательница из приюта, и все что-то сбивчиво бубнила, вызывала на откровенность — или на скандал? — провоцировала. Казалось, ей мучительно хотелось разрушить царящую в ракушечном домике тишину, и Сандор был ей за это почти благодарен. Слыша ее беспокойные шаги за дверью ванной, пока он переодевался, он пожалел Сансу — не мог он ее тут бросить одну, не после Венеции.       Просто надо держаться подальше — только и всего. Беда была в том, что он с трудом справлялся — а коньяк только размывал его оборону. Пока он гладил кота в узком коридоре, а Санса замерла рядом — в ворованных кроссах, пахнущая этими своими духами — ему захотелось встать и прижать ее к стене — так, чтобы не смогла убежать, так, чтобы не смог убежать и он сам. К чертям все эти барьеры, смытые и не до конца — чтобы они уже рухнули насовсем, и не надо было больше мучиться — ни ему, ни ей. Не любовь — просто расставление точек над «и».       Выйдя из ванной, он обнаружил Сансу на диване — склонившуюся над книгой. Рыжие пряди закрывали лицо, почти касаясь колен. Марцио уселся под аркой, не переступая порога комнаты. «Все-таки этот кот знает, что делает», — сердито подумал Сандор, не в силах оторваться от разглядывания яркой, чуть вьющейся от сырости копны волос. Санса казалась пугающе реальной в этой блеклой чужой комнате — объемной в плоском двухмерном пространстве, единственным, что притягивало взгляд, влекло его вперед.       Надо было смываться — но Сандор, проклиная себя, поперся, как баран на заклание, к дивану. Она сама позвала его. Сама… Все планы держаться подальше рухнули — под ее напором и доверчивостью. Пока он ошивался по унылой Падуе и щупал трупы, Санса, похоже, выработала план, вполне способный довести его до сумасшествия. Пока Сандор отчитывался по прогулке (сухо и без подробностей) она, после недолгого обмена взглядами, вдруг положила ему голову на колени, и Сандора будто впечатало в диван.       Восхитительная, светящаяся как солнце, которого снаружи не было и следа, масса шелковистых локонов рассыпалась по ткани его брюк, особенно четко выделяясь на черном. Прядь волос зацепилась за его пуговицу, и это на некоторое время вывело Сандора из ступора. Снимать рыжий завиток было так же, как ловить бьющуюся о стекло лампы бабочку — страшно и притягательно: пальцы томились желанием отпустить чудо и вместе с тем запереть его в захвате навсегда. Сандор не стал убирать руку — затаив дыхание, чувствовал под ладонью упругую легкость ее локонов и млел, как мальчишка.       Санса начала вслух читать свой фолиант — что-то про дам и рыцарей, лошадей и рассвет, а Сандор сидел, боясь пошевелиться, и ждал — когда она сдвинется, и эта сладкая пытка закончится. Санса, напротив, только поудобнее устраивалась, елозила головой по его коленям, и Сандор с ужасом обнаружил, что уже порядком измаянное утренним путешествием тело начало откликаться. Он был в ловушке — оплетенный ее волосами, в которые он почти запустил пальцы, не хозяином, вором. Санса, казалось, ничего не замечала и декламировала дальше. Сандора бросало то в жар, то в холод… Если она заметит — то едва ли им еще удастся нормально поговорить, и черти знают, как он будет смотреть ей в глаза…       От отчаяния Сандор уставился на рыжие, чуть подрагивающие ресницы, розоватый, как у кошки, кончик носа, двигающиеся губы. Санса облизнулась, чуть повернула голову, коснувшись его бедра ухом, закинула узкие ступни на спинку дивана, и Сандор внутренне взвыл. Надо было бежать отсюда — пока что в ванную, а потом…       — Слушай, погоди. Остановись! Или читай про себя…       Он не стал ждать ее вопросов и рванул в коридор. Тело вопило, в паху ныло, словно кто-то пнул его туда. Так и заболеть недолго. Ее щека на его бедре — в каких-то сантиметрах от центра всех соблазнов. Знала ли Санса, на что обрекает мужчину со своими щенячьими обнимашками? Сандор изо всех сил надеялся, что нет. Сейчас, впрочем, это уже не имело значения.       Как-то он стал свидетелем занятного разговора между настоятелем и одним из членов монашеской общины. Они закрылись в библиотеке, пока Сандор по привычке сидел возле окна на прохладном полу, домучивая очередной античный текст — это было в мае, лет семь назад — он еще учился в школе.        — Ты понимаешь, что дело не в плоти, брат? — мягко спросил настоятель, и Сандор навострил уши. Собеседник его опекуна молчал — из-за массивного стола Сандору были видны лишь ноги — черные брюки и сандалии настоятеля (иезуиты редко ходили в религиозном облачении) и край серой рясы другого монаха — похоже, недавно прибывшего. — Дело никогда не кончается плотью. Грешишь ты не телом — и даже не глазами — разумом. — Отчитываемый монах откашлялся и переступил с ноги на ногу, от края ткани к Сандору скользнул комочек пыли, забытый под столом очередным послушником-дежурным. — Когда ты свободен — твои глаза смотрят сквозь плотскую оболочку, в душу. В женскую, в мужскую, в детскую — это важно. Да, мы все родились в бренной оболочке, но потом — ты, я, многие из нас — выбрали иной путь. А ты, друг мой, завис где-то посредине — между мучительным отказом и мучительным же сожалением об этом. Этак не годится.        — Я не… — скрипучим голосом начал было монах, но настоятель отступил на шаг (Сандор знал — это предвестник того, что тот готовит длинную отповедь) и прервал мнущегося собеседника.        — Ты пытаешься усмирить плоть, но в душе вожделеешь, грешишь и потом каешься. Это заколдованный круг. В иные времена в подобном винили женщин — что, дескать, они нарочно пробуждают в нас желание. Отчасти это верно и по сей день: женщина по натуре провокационна, и чем выше планка, тем больше напор. Но мы больше не сжигаем за это на костре, брат. Мы ушли глубже, мы взяли у восточных мудрецов умение разговаривать с собой и, созидая себя через этот диалог, с богом. Медитация и самопознание — это ключ к управлению плотью. Какой ты служитель бога, если ты не можешь усмирить кусочек мяса? Кто тебе поверит, если ты сам себе не веришь?        — Да что мне делать-то? — взмолился злополучный монашек.        — Ищи корни своих соблазнов, друг. Смотри на себя в зеркало души, когда ешь глазами пригожую прихожанку. Мы в Италии — тут полно красивых женщин, а в Венеции и того хлеще. Что ты — не будешь выходить на улицу, как брат Винченцо, что «не желает видеть всю эту мерзость»? Ты еще молод — а в нашей миссии нужны универсальные, свободные от заморочек люди. И работай, работай над собой. А если уж приперло (настоятель придвинулся поближе, словно хотел поцеловать новичка) — на то бог дал тебе разум и руки. Не можешь избавиться от «жара» — спусти пар, только не пыхти на встречах с иностранными студентами, как больной слон — неудобно. И помни — медитация. Работай над разумом — и тело подчинится тебе, как воск. Все мы проходили через это, брат, не ты первый, не ты и последний…       Сандор позабыл о Светониевых занятных описаниях римских мерзостей и внимательно выслушал заветы настоятеля, намотав их на ус. Сейчас они так кстати — и так некстати пришли ему на ум, пока он, прислонившись к ледяному кафелю, медлил: то ли попытаться отлить, то ли усмирять разбушевавшуюся плоть. Образ Сансы заревом плыл перед глазами, руки чувствовали не металл «молнии», а облако ее влажных волос. Не будь этих долбаных брюк, он кончил бы прямо там — от одних прикосновений и тяжести ее головы на коленях.       Сандор временами сматривал «фильмы для взрослых» — с той поры, как настоятель расщедрился на персональный компьютер — но вид оргий, групповухи и оголенных гениталий не вызывал в нем ажиотажа. Скорее уж мягкая эротика — где все строится на случайностях, небрежных касаниях и тайне, что женщина решает приоткрыть. Киношки могли помочь дойти до конца, когда уже "зачесалось", но чтобы начать — нужен был иной образ. Порнуха была сродни суррогату, фальшивая настолько, что верилось с трудом, эротика — почти как любовь, чужая — но, за неимением другого опыта, почти как настоящая.       Сейчас, впрочем, Сандору уже не нужна была ни эротика, ни порнуха. Еще живо было утреннее ощущение Сансиной близости у стены и нынешнее — на диване, ее щека возле его живота — к черту рубашку! Он уже не чувствовал ни собственных ладоней, ни сбившегося дыхания — голову заволакивало туманом, и цель болталась где-то между пахом и позвоночником, накатывая теплыми удушливыми волнами, уводя из полутьмы чужой тесной ванной. Еще каких-то два-три движения — несколько смазанных картинок, приправленных почти висящим в воздухе запахом ее духов — и он освободится. Прав был чертов его наставник — все в голове, в его памяти, в его ассоциациях. В мечтах Сандора Санса всегда молчала и лишь улыбалась — призывно и застенчиво, побуждая к следующему шагу. Что же она именно сейчас решила поговорить? И уж никак не стала бы она, полураздетая — как тогда, в окне — с распущенными по плечам локонами, целомудренно закрывающими грудь, шептать:       — Сандор, с тобой все хорошо?       Это была явь, бьющая молотом по слуху, выдернувшая Сандора из липкой теплоты так и не достигнутого облегчения. Он пробубнил что-то в ответ на ее стук и идиотский вопрос, замирая, подождал, пока она отойдет. Все хорошо — просто зашибись! Онанизм не грех — а вот вранье…       Взмокшая от стараний майка противно прилипла к спине, через ткань рубашки Сандор почувствовал еще мгновенье назад незаметный холод кафеля. Руки был все в его собственных выделениях, а взгляд уперся в царапину на боку эмалированной голубой кастрюли, в которую хозяева налили запас воды. Член торчал, словно кретинский крючок для полотенец, голова была пуста, а в ушах все еще звенел ее голос. Напуганный, озабоченный.       Выходить так было нельзя, невозможно. Сандор закрыл глаза и представил себе сцену, что возникла в его голове в коридоре: припечатать Сансу к стене, утыкаясь в темную медь волос, развернуть ее, содрать дурацкие явно тесные сестрины брюки и сзади — как показывают в дешевых порнухах — взять ее — не раздевая, жестко и без сантиментов, одной рукой щупая грудь, другой — лаская между ног, заставляя кончить еще до него — так, чтобы она орала в голос, а его пальцы стали влажными от ее возбуждения.       Напряжение схлынуло, темнота тихо растворялась, стекая по глади кафеля и по его рукам. Надо было привести себя в порядок — и убраться на следующую прогулку. Находиться с Сансой — Сандор поморщился от ее имени — в одном помещении он просто не мог. Могут ли мысли оскорблять? Если ты помнишь их, если они еще не высохли на твоих ладонях — да.       Он кое-как сполоснул руки, по пути сцапал ботинки и, не оглядываясь, сбежал на улицу. Санса выскочила за ним, задавая вопросы Сандору в спину. Он не желал на них отвечать. Сейчас было не время. Да и кто знает, наступит ли оно — то время — когда-нибудь?       Коньяк был выпит - впереди ждал очередной обход. Темноволосая «София» уже лежала на булыжниках — щекой на собственных шприцах. Сандор дернул плечом и отвел взгляд от ее разметавшихся иссиня-черных тусклых волос. На этот раз он избрал другой путь, минуя Педрокки и рыночные площади, по узким переулкам добрался до узкого мостика через канал, опоясывающий город, и поплелся на Прато делла Валле — своеобразное «сердце» Падуи. «Луг без цветов и деревьев» — как любовно звали его падованцы — взирал на пришельца десятками слепых глаз полуразрушенных статуй кондотьеров и ученых. Сандор прошел кружевными белыми мостиками к центру площади. В середине, у фонтана, на чахлой, желтой от многодневной засухи травке, обнаружилось пепелище и валяющийся неизвестно зачем неподалеку обгорелый шест с перекладиной. Что у них тут было, скаутский сбор? В полупьяной голове Сандора мелькали обрывки мыслей — и одна была хуже другой. Он спешно обошел вокруг поля и нырнул в одну из узких улочек, лучами расходящихся от овала Прато. До рыночных площадей его преследовал запах мокрого пепла — и шеста, похожего на крест.       На площади деи Синьори, в арке, под не ходящими средневековыми часами обнаружились двое. Высокий рыжий мужчина прижимал женщину к желтой шероховатой стене прямо под надписью «Торре дель Оролоджо», и сперва Сандору почудилось, что тот насилует оседающий на брусчатку труп — так безвольно дергалась голова с закрытыми глазами. Сандор отступил, заметив, что «труп» вцепился в плечо партнера белой как молоко рукой с длинными кровавыми ногтями. Обычно дело — потрахушки у стены в вымершем городе.       Ему стало тошно — особенно при немедленно всплывшем в голове воспоминании о развлечениях в ванной. Сандор развернулся, наткнулся на свернувшийся клубочком на ступеньках пьедестала уже настоящий труп старика-бомжа, чертыхнулся и рванул прочь. Сверху на него неодобрительно воззрился крылатый венецианский лев. Он через плечо заметил, как парочка отлипла от стены и уставилась ему в спину. Оба рыжие: он соломенного оттенка, она — с неестественно огненными, почти красными длинными распущенными космами.        — Эй, друг! Погоди! Вот бегун хренов…       Сандор на мгновение остановился и бросил:        — Я не хотел мешать… Простите…        — Ты не помешал! — звучно крикнула ему вдогонку женщина, и ее голос в вязи надвигающихся сумерек колоколом прокатился по пустой площади. — Это просто жизнь. Как можно помешать торжеству жизни? Нельзя запретить солнцу всходить, нельзя остановить разгоревшееся пламя…       На эту реплику он предпочел не отвечать. Эти люди ему не нравились, как не нравилось ему и их поведение. А может, он просто завидовал? Проклятая маета плоти, треклятая Санса — как же ему все это надоело!       Оглянувшись на повороте с площади — за спиной никого не было — он заметил в одном из домов трепещущий огонек. Возможно, его запалили эти любители обжималок в арках, но почему-то Сандору показалось, что и те не стали бы вот так, в открытую, зажигать в доме свет. То были люди тьмы — как и он сам.       Сандор медленно — торопиться было точно некуда — доплелся до Альтино. Порой ему казалось, что за ним наблюдают, но парочка из-под часов его не преследовала. Это было просто ощущение — как ветер по коже неожиданным морозом посреди лета. Дождь перестал, но стены темных галерей словно потели, покрытые испаряющейся влагой, переходящей в вечерний туман. Наркоманка казалась спящей — и в сумерках даже шприцы не были заметны. Каменная мощь святой Софии нависла над ним щербатой древностью на перекрестке — и Сандор почти вздохнул с облегчением, вынырнув из-под ее тени на когда-то оживленный проспект.       Одним рукавом дорога уходила под полумрак ровно подстриженных деревьев (природа еще не взяла свое, но газоны бульвара уже не напоминали пластиковую имитацию травы, колосясь маками и сурепкой) в известном ему направлении станций, другой рукав вел к занимающему полгорода госпиталю. Вот туда идти было точно не надо — там наверняка будет все кишеть «оморфеенными» трупами и воронами — за неимением чаек.       Вдалеке, на высоком многоквартирном доме (из красновато-кирпичной стены почему-то торчали горгульи с высунутыми языками — кошмарным сном современного архитектора) было написано: «Дуче, выведи нас из тьмы! Свету суждено гореть!» Сандор сплюнул и перешел немой перекресток. На ведущей к ракушечному дому улице Бельцони он уперся взглядом в маленький сити-кар, криво припаркованный возле автобусной остановки. По пути в центр он почему-то не обратил на него внимание. К омытому дождем стеклу заднего сиденья изнутри прислонилась чья-то пушистая голова. Светлые локоны, красный ободок с бантиком — как у Белоснежки из глупого детского мультика, что он смотрел в приюте. Снаружи окно было усыпано влажными вездесущими цветками глициний. Сандор отвернулся. Надо полагать, что детей «Морфей» не щадит — Санса что-то упоминала про умершего сына соседа, да и сам он видел трупы подростков. Но зрелище в машине резануло его как никогда.       Сандор заторопился домой — словно стараясь догнать время. Он быстро шагал под галереей, морщась от звука собственных шагов, к которым примешивался какой-то неприятный шелест. Нагнувшись, он снял прилипшую к ботинку бумажку от батончика-мюсли. Пальцы сжались в кулак — он испачкался хрен знает чем, а воды у них негусто. Сандор поднёс ладонь к руке — шоколад. Кто знает, конечно, сколько эта бумажка провалялась тут, но что-то ему подсказывало, что она свежая — броские буквы не казались выцветшими. Он не видел ее раньше — а проходил он тут уже дважды. Завтра стоило все хорошенько осмотреть.       Санса казалась сонной и озадаченной — словно темнота приглушила ее желание бунтовать. Сандору не хотелось спорить — весь день словно стерся, одна картина вытеснялась другой, и он почувствовал себя зверски усталым — впору было рухнуть прямо в коридоре. Поэтому он даже не стал упираться, когда она неожиданно пробудилась и, бесштанная, пошла в атаку — выясняя, обвиняя, клеймя себя и его. Он просто не был готов уйти снова — и поэтому, не думая, подавал ей реплики: порой провокационные, а в основном просто правдиво-усталые. Ну сколько можно играть в игры: «Я — принцесса, а ты изволь соответствовать»? Он напомнил ей о сестре, по которой Санса так убивалась с утра, а теперь, казалось, почти забыла — и тут же пожалел об этом. Сандор почти сдался и стал было объяснять инцидент в ванной, но поймал вопрошающий — такой наивный и чистый, как ему казалось, — взгляд и заткнул сам себя. Он просто не мог — даже если это правда.       Хрен с ней, с правдой. И с богом тоже хрен. Она была красива, как выглянувшее из-за туч солнце, которое притягивает взгляд и потихоньку сжигает тебе сетчатку — так, что ты больше не сможешь ничего узреть, кроме смутных силуэтов. Он сказал ей об этом. В голове болтались слова, брошенные неизвестной жрицей любви: «Это просто жизнь… Нельзя запретить солнцу всходить, нельзя остановить разгоревшееся пламя…» Что бы между ними ни возникло, повернуть вспять было уже невозможно.       Сандор не стал ее останавливать — даже когда Санса потянулась к нему с очередным поцелуем. Он не мог сопротивляться, не мог держать дистанцию — и все же держал. Все происходило как тогда, в расписной комнате — а не как на диване, и теперь наступала она — значит, ему была пора тормозить. Он тормозил, когда раскрыл ей навстречу губы, тормозил, когда прижал ее к себе. Его рука оказалась под рубашкой Сансы — и только тонкая полоска лифчика отделяла кажущуюся слишком горячей для шелковистой глади ее спины ладонь от вожделенной наготы. А она рвалась навстречу — как та самая дура-бабочка спешит к лампе — забыв о страхах и собственной уязвимости. И тут ему хватило наглости — или мудрости — сказать «нет».       Сандору незачем было клеймить себя или наказывать — ее лицо было — и будет по гроб жизни — настоящей власяницей, пылающим во тьме бичом. Он даже смог извиниться, толкая ее к двери спальни — к комнате, что могла закрыться. Если она будет спать в столовой, одним лишь просветом арки отделенная от его пути на голгофу —одинокой койки — он просто не выдержит и сделает все, о чем мечтал и чего страшился. Но Санса не сопротивлялась, она не стала даже оглядываться и, повинуясь его грубому тычку, скрылась в хозяйской опочивальне. Сандор почти протянул руку, чтобы задержать ее, притянуть к себе, сшибить все эти дебильные картинки в коридоре — ну их к бесам в пекло, эти кровати-диваны, и тут хорошо, среди теней, среди отблесков дальних свечей — но отвлекся на заоравшего, как будто ему наступили на хвост, кота. Дверь хлопнула, и он остался наедине с пустотой и блеснувшим на него ехидной зеленью глаз Марцио.       Сандор избавился от всего, что напоминало ему о Сансе: на диване нашлись ее штаны и мерзкая книженция. Он еще раз проглядел картинки, содрогнулся от паскудства иллюстратора и отнес это все вместе с зловеще потрескивающей свечой к порогу спальни. Сандор торопливо стукнул в дверь (захочет — услышит, не захочет — он потом разберется) и ушел в темноту сада, к Джорди, теням и тихо шныряющему меж темных кустов коту. Сон, несмотря на изнуряющую усталость, не шел. Перед глазами плыли бесконечные дороги, ввалившиеся глазницы мертвецов — всех без исключения рыжих. Свечу зажигать не хотелось. Кот беспокойно мотался из кухни в гостиную и обратно, так что Сандор даже прошипел: «Не прекратишь — запру в переноску». Не то что он серьезно собирался эту угрозу выполнять, но Марцио, похоже, это место нравилось еще меньше, чем самому Сандору. В итоге кот устроился где-то на спинке дивана, фыркая и ворочаясь. За окном уже окончательно стемнело — очертания стен и мебели утонули во мгле, не нарушенной ничем — уличных фонарей больше не было. Сандор упорно не желал смыкать тяжёлые веки, опасаясь не то кошмаров наяву, не то что Санса забудет потушить долбаную свечку, и все они очнутся в огненном аду.       В конце концов сон справился с ним: Сандор снова был в ненавистной липкой синеватой полутьме ванной, и Санса на коленях перед ним трудилась, раздевая его, мучаясь застрявшим ремнем. Он видел ее склонённую голову — ровный пробор и розоватую кожу под закатным золотом волос, и от одного этого зрелища член дыбился в идиотской готовности. Сандор ненавидел это ощущение — за неуправляемость процесса, и вместе с тем любил его — за то, что в кои-то веки он был таким, как все — просто безликим самцом, мужчиной, готовым взять желанную женщину. За запертой дверью орал обиженный Марцио — или это их нерожденный ребенок? — но Сандору было наплевать. Он хотел просто насладиться моментом — их моментом.       Ванную затопила тьма, а Санса наконец-то закончила со штанами и теперь медленно снимала их, касаясь его кожи ладонями. Ледяными — обжигающе-холодными — Сандор зажмурился и вздрогнул от ее первых поцелуев. Он откинул голову — позади была непонятная гладь — кафель — или стена? Все это было невыносимо прекрасно — и он заслужил это и имел на это право… Сквозь сомкнутые ресницы блеснуло пламя: кто-то приближался со свечой в руке.       — Сандор, с тобой все хорошо? Он открыл веки и увидел в мутном ореоле света Сансу — она стояла там, где полагалось быть стене и ванне, одетая в то самое разодранное насильниками платье, озадаченная и встревоженная. Если она перед ним — то кто же тогда…       Сандор глянул вниз и как в тумане разглядел татуированные руки и черные вены наркоманки-«Софии». Он отшатнулся — но идти было некуда — лопатки уперлись в кафель, а возбужденного члена коснулся мертвенный поцелуй. Санса все стояла и смотрела — печально, с недоумением, за дверью орал то ли кот, то ли младенец, и деваться из всего этого бреда было некуда.       «Грешишь ты не телом — и даже не глазами — разумом. Работай над разумом — и тело подчинится тебе, как воск…» Сандор проснулся в холодном поту, рядом под скинутым пледом надсадно орал Марцио. Рывком стащив с кота упавшее покрывало, Сандор сел. Вот тебе и поработал разумом — впору разбить голову об долбаный кафель. Член, как всегда со сна, привычно упирался в ширинку. Не думая ни о Сансе, ни о ком другом, Сандор последовал совету настоятеля: спустил пар — механическими, заточенными до него веками мужских упражнений движениями. Это просто плоть. А ему не нужно, чтобы плоть мешала — день наверняка будет долгим и утомительным. Кто знает, что принесет им очередная цифра в календаре — Сандор уже сбился со счета и не помнил ни чисел, ни слов. Если даже они пережили эту ночь, всегда есть следующая, с массой приятных сюрпризов и не менее приятных открытий и откровений.       В саду едва заметно светало. Через тюль на окнах и стеклянной задней двери заглядывал в комнату еще один серый день.