Великая жертва

Пока его не было, Феликс по привычке пересчитал все кубки и медали, запоминая, в какой последовательности они расположены слева направо и справа налево, пересчитал фотографии, отсортировав их на парные, групповые снимки, снимки, где все ему знакомы и где неизвестен никто. Одна только пустая рамка в центре создавала кучу вопросов: почему в ней нет фотографии, была ли она там и, если да, то что с ней стало? Часы показывали шесть утра, и где-то за лесом, наверняка как раз из той ближайшей деревни, донеслось кукареканье раннего петуха, который отчаянно пытался разбудить осеннее сонное солнце. Блондин вдруг представил петуха, разгуливающего по двору около одноэтажного деревянного красно-зеленого дома, на крыльце которого стоит двухколесный велосипед с заржавевшей цепью, а напротив — колодец с прогнившей треугольной крышей, с досок которой давно слезла синяя краска. Лукашевич замотал головой, отгоняя странное видение, провоцирующее приступ ностальгии. Тут на глаза бросился толстый альбом, брошенный Байльшмидтом на прикроватную тумбу поверх книги. То, что Гилберт еще и художник, Феликс понял еще вчера, едва заметив кубок в виде золотого этюдника и разглядев подпись под копытом тевтонского коня. Любопытство взяло свое, и блондин открыл первую страницу альбома. Первым в глаза бросился черный орел с золотой короной, лапами, локтевой кости и расписной буквой "R" на груди. Сверху и снизу рисунка тянулись неровные объемные черные полосы, которые создавали впечатления, что прусский флаг взаправду развевается на ветру. Гилберт прислонился к стенке в душе. — Интересно, почему именно он? Ни Яо, ни Стефан, а ОН? Ведь по началу даже не здоровались... А сейчас я без него не могу. Мне нужны его глаза, смех и даже его разговоры... Вряд ли можно также любить хитро прищуренные блекло-бордовые глаза, как живые и яркие глаза, в которых то переливается от солнца летняя сочная трава, то блестят драгоценные изумруды. Вряд ли можно также любить темные, мягкие от натуральных шампуней длинные волосы, как те, что гладкие от природы и яркие, словно собраны из обломков солнечных лучей. Вряд ли можно также любить голоса с мелодичными южными акцентами, от которых каждое слово кажется песней, как тот, что лишен фальши и притворства, но легко может стать совсем другим, но только для того, чтобы рассмешить, а при сильной экспрессии и вовсе от сплошного набора согласных специфичного языка стать или шумным дыханием ветра или свистом, подобным той же трели Пруберда. Вряд ли можно любить что-нибудь также, чтобы оно порождало такую странную и пугающую зависимость. Гилберт стоял под водой и думал о своём ангеле. Второй рисунок в альбоме был желтым. Единственные темные пятна это камень, глаза и ножки птичек. Канарейки сидели на камне в пшеничном поле и одна из них пела другой. Рисунок явно был не законченный, но тепло солнечного летнего дня пробивалось даже сейчас. Пруберд прилетел на плечо Феликса и, заметив, что именно тот рассматривает, стал щебетать так же, как кенар на камне. — Типа с тебя писали? — Феликс погладил птичку. Но едва открыв следующий рисунок, блондин кажется понял, почему вторая картина была не законченной. Казалось, что желтый цвет просто закончился и остались лишь черный и белый. Третьим рисунком были рельсы, проложенные через густой лес, непонятно где начинающиеся и где заканчивающиеся. Только за верхушками гигантских сосен на пасмурном небе был виден черный дым приближающегося состава. В этот же момент откуда-то далеко раздались гудки поезда и стук колес по рельсам, что полностью оживило картину и поглотило в ее своеобразную атмосферу. Примечательным было то, что на первых двух рисунках не было ни даты, ни росписи, а на этом, на еле проросшей жухлой редкой траве черной гелевой ручкой была поставлена роспись, а на верхушках елей, в самом углу рисунка, стоял год, с немного наклонившимися влево цифрами, словно их сносило нарисованным ветром. Лукашевич поднял взгляд на рыцаря и всматривался в картину, ища год и там. — Там нет даты. — Гилберт вытирал голову. — Я их редко ставил. Ну что, пойдём посмотрим где Аличе? Если что, купим молока и хлеба в деревне. — Тотально пойдем, — кивнул Феликс, возвращая альбом на место в тоже положение, в котором он лежал. — Только перестань типа подкрадываться сзади, а то доведешь до сердечного приступа. А зачем нам хлеб? — Если Аличе с нами не пойдёт, то нам захочется есть. — Гилберт оделся. — Почему не пойдет? — удивился блондин и глянул на часы. Полседьмого. — Нифига себе ты душ принимаешь! Или ты тотально генеральную помывку решил устроить?.. Или что-то опять сверхъестественное типа заявилось? — Ага. Ты заявился в мои мысли и не отпускал. Оделся? — Гилберт застегнул куртку. — Я уже полчаса как тотально готов, — Феликс кивнул на свою одежду и накинул поверх чуть великоватый дождевик, так как своей куртки среди вещей попросту не нашел. — А причем тут я? Я тотально имел в виду этих призраков, которые тебе постоянно типа докучают. — Их не было, а вот мысли о тебе покоя не дают, — Гилберт спустился вниз. Аличе на кухне делала сэндвичи и чай в термосе. — Доброе утро, позавтракаем по пути. Феликс, ты уверен, что сможешь пройти шесть километров и выстоять службу? — Аличе смотрела на него. — После того, как я узнал, что только там православный храм, то я типа в последнем не очень уверен, — смущённо ответил блондин, — но я тотально попробую и, если что, сразу вам обязательно скажу. — Хорошо, только обязательно скажи. — Аличе закончила собирать корзинку. — Я готова. Идем? — Тотально, — Лукашевич кивнул и первым вышел из столовой. — Это будет замечательный поход! Едва они перешли дорогу к стороне леса, туман тут же поглотил их ноги аж до самых коленей. Он словно медленно карабкался вверх, пытаясь проглотить деревья, а вместе с ним и дятлов, устроивших в глубине леса концерт ударных инструментов. — Однако, — Гилберт остановился, — может мы лучше доедем, или вам хочется получить порцию адреналина? Как-то не радует меня этот туман, очень не радует. Заблудиться в нем раз плюнуть. — Ну, если идти по обочине, то дорогу типа видно, — присмотрелся Феликс. — Или нам тотально через лес надо? — По дороге тут двенадцать километров, — Гилберт не горел желанием идти в лес. — Может рассеется? — предположила Аличе. Блондин задумался. Исповедоваться в другом христианском храме он не собирался, но службу посетить хотелось. Однако едва Лукашевич представил, что придётся ехать на машине, в которой до сих пор живут те странные водоросли-щупальца, его пробрала дрожь. — Типа получается до деревни можно или короткой дорогой через лес, либо тотально длинной по дороге? Больше никак? — Никак. — Гилберт вздохнул. — Ладно, давайте руки и идем. Взяв их за руки он шагнул в туман. Пройдя пару метров, они заметили, что туман, поднимаясь все выше, отрывается от земли, приоткрывая обзор на протоптанную дорожку. — Может все не так уж и плохо? — девушка пыталась разрядить обстановку. — Может и не плохо... — сам Гилберт в этом уверен не был. В поднявшемся тумане ему чудились голоса. — Не уйдешь... — Ты наш... Его бы трясло, но он сдерживался, ведь рядом шли те, кому нужна его защита. Весёлый разговор Феликса и Аличе ни о чем то перебивал голоса тумана, то тонул в них, едва друзья упоминали имя Гилберта. Непонятно кто кого вывел, но к выходу из леса голова Байльшмидта раскалывалась на мелкие осколки. В храм он не пошел, сев на ступеньки. Аличе тут же всунула ему в руки термос. — Братишка, ты совсем болезненно выглядишь, — обеспокоенно сказала она. — Что болит? — Всё хорошо, иди. Я посижу тут. Не люблю я пешие прогулки по утрам. — Гилберт вздохнул. — Я с тобой останусь, — Варгас села рядом. — Помню, ты когда-то от ночных прогулок без ума был. — Кто знает, может еще и буду, но не сейчас... — он прикрыл глаза и облокотился на колонну. — Понимаю, — девушка достала из корзинки сэндвич. — Держи. На голодный желудок на большие расстояния ходить не стоит. Надо будет потом Феликса покормить. Она заглянула в церковь через приоткрытую дверь, ища среди разноцветных и блеклых платков блондинистую голову. Полумрак, запах ладана, мерный речитатив священника убаюкивали. Гилберт, сидящий на ступенях, дремал, тут призраков слышно не было. У деревни были свои голоса. Мычание коров, ржание лошадей и цокот их копыт, кудахтанье и гогот птиц, рев мотора мотоциклов, тут же сопровождающийся отчаянным лаем, стук топора и беспринципные громогласные переговоры соседок через весь огород и дорогу, разделяющую их дома. Не привыкшие к городским гостям, сельчане медленно стали собираться на церковном дворике и со злым корыстным интересом следит за ними, готовые любое слово и жест тут же обратить в новые сплетни и слухи. Но Гилберт все так же сидел прислонившись к колонне. Аличе рассматривала храм. — Красиво. — Тут наверное очень красиво на закате... — Аличе села рядом. — Нарисуешь мне его? Пожааалуйста! — Я уже давно не рисую, — отмахнулся Байльшмидт, запрокинув голову и посмотрев на голубые маковки с золотыми крестами. — Но это не значит, что я разучился. В цвете или черно-белый тоже сойдет? — В цвете, ты в нем редко рисуешь. — Слишком много мороки с тенями, преломлением света и полное ограничение фантазии, — альбинос задумался. — И, конечно же, лень. Куда без нее. — С нее нужно начинать. — Улыбнулась Аличе. — С нее, так с нее... — согласился альбинос, — сними ракурс который хочешь. Рыжеволосая кивнула и отошла к толпе, чтобы разглядеть церковь получше, а после обошла ее по кругу. Выбрав наилучшее место, где в объектив также попадала скромная детская площадка при церковном дворе и прекрасный яблочный сад за красивой кованой оградой простенького деревенского дома. Едва она сделала снимок, кто-то из сельчан выкрикнул: — Платно! Гилберт подошел к ней. — Откуда до куда рисовать? — Ну вот что бы вон тот сад с деревьями в жёлтые крапинки, — она указала на яблочный сад. — И до лошадки с тележкой. Сможешь? Гилберт стоял минуты две-три. — Смогу, а фотку сотри. Без нее нарисую. А вон того хряка нарисую с надписью самый жлобственный хмырь. И выставлю в интернет. — Мне фотка нужна. Я собираю коллекцию из фотографий архитектуры разных стран и разных лет, — Аличе посмотрела на церковь, а потом на экран телефона. — Я уже несколько месяцев прошу Лови поприсылать мне красивых фоток, а он только завтраками кормит. Эльза уже проводила мне экскурсию, но по самым известным и значимым сооружениям, а про такую простенькую красоту и не слышала... Но если у меня будет не фото, а картина этого храма, это будет даже лучше. — Тю, так они же иносранцы! — О да, мадемуазель Хедервари посоветовала нашему другу сходить на службу... — Договорить Гилберт не успел, крутой нрав Элизабет в деревне помнили еще со школы, когда все местные парни были биты за попытки полапать. Народ рассосался очень быстро. — Зря ты так. — Аличе вздохнула. — Разве Эльза в курсе куда мы пошли? Я думала мы без спросу ушли... — Аличе, Аличе, без спросу у нее я не рискну даже чихнуть в санатории. — Гилберт улыбнулся. — А по-моему ты обожаешь ее провоцировать, — парировала девушка. — То на обед вовремя не явишься, то на ужин, то вообще не ешь, а то и вовсе маленьких обижаешь. — Это кого я и когда обидел?! — возмутился Гилберт. Служба подошла к концу и люди стали выходить. — Ты же знаешь, что у Эльзы завышенное чувство справедливости, и стоит только чьей-то улыбке исчезнуть, как тут же она будет искать виновного, ссылаясь на свой не совсем дедуктивный метод, — отстранено ответила Аличе, покачав головой. — Это да. Ты чего? — Байльшмидт обернулся. — Что-то я его не вижу, — девушка поднималась на носочки, глядя поверх голов в платках. — Может он вышел, когда мы находились с той стороны, и не нашел нас? Гилберт вздохнув пошел в храм. Оглядевшись, заметил его говорящим со священником. Через витражные стекла свет просачивался тонкими лучиками, которые, казалось, состояли из крохотных песчинок, дрожащих в воздухе, заполненном запахом ладана, горящего воска и разнообразной смеси духов и туалетных вод от недавно вышедших людей. Небольшое количество икон и всего лишь один главный аналой обусловливались скромностью и локализацией церквушки. От большого количества зажженных свечей рябило в глазах, перед глазами вспыхивали красно-оранжевые круги, и Байльшмидту показалось, что у Феликса опять покраснело лицо. На долго его не хватило, общение с потусторонним миром аукалось. Он вышел. Заметив человека, последним вышедшего из церкви, Лукашевич наскоро попрощался со священником, перед входом по привычке перекрестился по-католически и побежал к друзьям. — Было трудно, но я тотально смог! — довольно произнес он. — Все-таки сидеть гораздо удобнее. Щеки у него действительно были темно-красного цвета, но к счастью не от болезни. Гилберт тут же пихнул ему сэндвич и чай. — Идем отсюда. — А как же молоко? — напомнил блондин, с наслаждением поедая завтрак. — Если нет, то нет, не страшно. Чем тотально раньше вернемся, тем типа лучше. Со стороны раздалось кукареканье. Удивительно, что такое совершенно не пронзительное, хриплое пение петуха могло долететь аж через целый лес и никакой туман, никакой хор дятлов не смог его потопить. Феликс обернулся на звук и замер. Это уже было совсем не смешно. Ладно призраков прогнал — это все заслуга молитв и освещенного кинжала. И объяснение тому странному сну и не менее странному пробуждению тоже может найтись. Но такой же двор, по которому важно разгуливал петух, такой же красно-зеленый дом, на крыльце которого стоит такой же аист с заржавевшей цепью и точно такой же колодец с прогнившей крышей, с облупленной и облезлой синей краской, полностью сбивали с толку, и от такой реализации простой игры воображения стало совсем не по себе. — Давай обойдёмся без молока. — Гилберт помассировал виски. — Голова отваливается. Все, что хочется, это лечь. — Конечно-конечно, — закивал Феликс, ускорив шаг. — Здесь тотально не безопасно.