Великая жертва

Перед телевизором стоял Яо, и, чтобы некоторые личности, которым нужно особое приглашение, обратили внимание, показательно похлопал в ладоши. — Спешу сообщить, что трёхдневный марафон фильмов с Джеки Чаном подошел к концу. Госпожа Хедервари завтра вновь возвращается к работе. График показа фильмов и весь распорядок дня остается прежним. Мы вновь приносим извинения за все случившееся и уверяем, что вы все в полной безопасности. Завтра в час дня ждем вас на собрании здесь же. На этом все. Спасибо за внимание и доброго вам вечера. Яо поклонился и ушел. Гилберт потянулся. — Хороший фильм, мне понравилось. — Тотальная классика всегда хороша, — усмехнулся Феликс. — Дааа, — Гилберт его поцеловал. Блондин сразу подставил щеку. — Теперь на ужин? — Конечно. Идем. — Гилберт его повел в столовую. Лукашевич замешкался в дверях, ожидая своего друга детства. Торис покачал головой и они пошли в номер. Блондин пожал плечами, но было видно, что он все же немного расстроился. Дождь слабо моросил, и поэтому они были не единственными, кто пришел в столовую. — Опять типа туда сядем? — Лукашевич кивнул в сторону пальмы. — Ага, там уютненько. Что тебе брать? — Чего-нибудь низкокалорийного. Эти разговоры о спортзалах надо тотально мотивировать поступками, а не пустым треплом. — Салатик, картофельное пюре и грудку куриную? — Пойдет, — кивнул Феликс. — А чтобы закрепить результат еще тотальный зеленый чай. А про себя Лукашевич скривился, так как не очень любит этот сорт чая. Но ради принципа был готов перебороть себя. — Нее, зеленый чай не в кайф. — Тебе нет, мне да. Ты типа вообще чай не пьешь же. — Не пью. Я пью кофе. — Я в курсе, — Феликс закатил глаза. — А пироженку будешь? — Гилберт улыбнулся. — Типа конечно же... — блондин тут же осекся, понимая, что его тотально подловили. Покраснев от возмущения и смущения, он надул щеки и очень грозным хомяком посмотрел на Байльшмидта: — ... не буду. — Будешь. Успокойся. Злой хомяк демонстративно отвернулся к стене. Гилберт его чмокнул в щеку и пошел за ужином. Феликс поднял голову и стал разглядывать листья пальмы и светлый потолок, пробивающийся сквозь них. Гилберт принес все и даже пироженку, но не обычную. — Я этому не удивлен, — Лукашевич усмехнулся, глядя на низкокалорийное пирожное. — Спасибо. — Пироженка нужна всегда! — улыбнулся Гилберт. — Тем более тем, кто их любит. — Да ты типа тотальный философ! — рассмеялся блондин и поставил перед собой свой заказ, стараясь не смотреть, что Гилберт заказал себе: — Приятного аппетита. У него была отбивная и картошка, томатный сок и кусок торта. Феликс смотрел в свою тарелку, даже не поднимая глаз на альбиноса. Его куриная грудка и овощной салат ничуть не уступали блюду друга. — Будешь? — Гил придвинул к нему морской коктейль. — Тебе нравится видеть мою рожу розово-красной, и чтобы меня колбасило, как от пальцев в розетке? — блондин внимательно посмотрел в глаза друга. — Блин! Прости. В моем сне Феникс просил осьминогов... — Типа для чего? — Не знаю. Но я их ловил. — А если типа может он просил тебя? Ты ведь себя считаешь их тотальным головоногим родственником, — предположил Феликс, все таки стащив из морского салата маленькую устрицу. Уж очень оно аппетитно выглядело. — Меня? Ты меня хотел? Ой, я дурак!! — Гилберт вздохнул. — Я тотально тут не причем, — Лукашевич тихо засмеялся в кулак. — Жаль. Приятного аппетита. — Эй, не обижайся, — похлопал по его руке Феликс. — Я же типа говорил, что не властен над твоим сознанием. — Я понял. Прости. — Гилберт ел, смотря в тарелку. — Ты ничего плохо тотально не сделал. Не за что тебя типа прощать. — Что потом делать будем? Лукашевич пожал плечами. Через окно он заметил отъезжающую со стоянки машину брата. — По-моему шефу понравилось, — улыбнулся Байльшмидт. — Тотально. Здесь не может не нравится, — как-то грустно произнес Феликс. — Ты чего? — Гилберт погладил по руке. — Ничего. Типа пока что тотально ничего, — блондин закусил губу. Гил его обнял. — Если хочешь, мы останемся тут и дальше. — С тотальным удовольствием, но... — покачал головой блондин, — мне тотально очень надо хоть на день вернуться в съемную квартиру. — Хочешь я тебя завтра отвезу? — сев на место, Байльшмидт продолжил ужин. — Я типа еще не решил, когда туда поеду, — Лукашевич уже расправился с салатом. — Все типа зависит от сегодняшней ночи. — Почему от этой? — с интересом посмотрел он. — Если сегодня опять будет тотально тихо и спокойно, то меня типа больше не хватит. Бессонницы тотально достали уже. — Ооо, прости. Обещаю незабываемую ночь... — он улыбнулся. — Будешь храпеть всю ночь, тотально меняя частоту? — предположил блондин. — Нет, но тебе понравится, обещаю, — Гилберт едва заметно коснулся его щеки. — Тотально верю. Ты свои обещания всегда тотально выполняешь, — улыбнулся Феликс. — Типа если не сразу, то потом обязательно. — Я отлучусь минут на десять после ужина, покормишь животинку? — Да без вопросов, — кивнул Лукашевич. — Я Сильвии тотально принесу то, что останется от грудки. — И мою отбивную часть захвати, а то большой кусок плюхнули, — Гилберт пил сок. — Пожалуй, я тебя оставлю сейчас. Доедай. — Мы будем тебя ждать, — блондин помахал ему рукой. — Жди меня и я вернусь! — Гилберт, чмокнув его в нос, ушел. — А куда ж я денусь... — Феликс проводил его взглядом, и едва Байльшмидт ушел из столовой и даже пропал из поля зрения окна, вылил свой чай в вазон с пальмой. Гилберт отсутствовал минут двадцать. — Ну что, покормил хвостатых? — он заглянул в комнату. Сильвия, довольная вкусным ужином, умывалась. Пруберд же, как всегда любил, разбросал по столешнице свой корм и ловил те крошки, которые катились, словно это были не зерна и злаки, а какие-то насекомые. Блондин прекратил что-то записывать и перевернул бумагу. — Так точно, — отдал честь Феликс, откладывая ручку и потягиваясь в кресле. — А куда ты типа ходил так долго? — А какой же это сюрприз если я расскажу? — Гилберт улыбнулся и похлопал по постели. — Иди сюда. Скажи, ты веришь в сказки? — Тотально верю, — блондин послушно сел рядом. — На них тотально построено мое мировоззрение. Причем до сих пор. — Отлично, я приглашаю тебя в сказку! — Гилберт улыбнулся. — Но в сказку можно попасть только соблюдая условия. Готов? — Тотально! — зеленые глаза были полны детского восторга и счастья. — Сможешь рассказать, как по твоему мнению можно попасть в сказку? — О, есть тотальная куча способов: волшебные туфельки, волшебные книги, палочки, слова, фея, офигенное желание и тотальное упорство... — перечислял Лукашевич. — Ох, ты так всего много наговорил... — Гилберт улыбнулся. — В первую очередь в сказку входят чистыми. Это значит что? Без лишних слов Феликс рванул в ванную. Байльшмидт пошел следом. Ему точно в руки тут же прилетела бутылка клубничного шампуня. Гилберт улыбнулся и занялся волосами Лукашевича. Ему нравилось сочетание блондин/клубника. — Потом меня подождешь, я тоже помоюсь. — Как обычно, — улыбнулся Лукашевич. Гилберт вынес его. — Форма одежды пижамная. Одевайся. Феликс был в предвкушении чего-то грандиозного, ведь Гилберт не может иначе. Его распирало от нетерпения и неизвестности, аж дрожь пробрала. — Эээ, дружочек, успокаивайся, — Гилберт его обнял. — Я быстро, одевайся. Блондин снова кивнул и достал из-под подушки пижаму. Байльшмидт ушел мыться. Когда дело касалось сказок, весь реализм Лукашевича попросту исчезал. Он не мог думать ни о чем другом, как о волшебстве и прекрасной романтике сказок. Феликс точно помнил, что альбинос пришел с пустыми руками, а рассматривать комнату на наличие новых предметов не было ни желания, ни возможности: в полумраке очень плохо видно. Гилберт не спал в пижамах, однако из ванной он вышел в серебристой пижаме с розами на манжетах рукавов. — Принцу нужна обувь, — Гилберт вытащил розовые тапочки с меховым помпоном на носах. — Обувайтесь, ваше высочество. — Принцу? — удивился Феликс, обуваясь. — Ваше высочество не устраивает титул? — Гилберт, надевший серебряные ботинки, накинул на плечи Феликса серебристый плащ, такой же он надел сам. Подняв его на руки, он пошел по коридору к выходу. — Ну типа не знаю. В сказках обычно принцы либо все такие из себя пафосные, либо тотальные дегенераты. — Ну не называть же мне тебя принцессой! — Гилберт остановился. — В сказку хочешь? — Конечно хочу! Тотально хочу! — отозвался Лукашевич. — А можешь типа и принцессой называть. Я к этому тотально привык. — Хорошо, будешь принцессой. — Гилберт побежал по улице, вот только его бег был сравни полету — низкому, но плавному. Они неуклонно приближались к танцевальному павильону. В траве мерцали голубые искры, словно феи или светлячки. Хоть реализм где-то глубоко внутри и очень тихо твердил, что это всего лишь маленькие ночные фонарики, Феликс к нему совершенно не прислушивался, считая этот голубой свет волшебным. — Не бойся сказки, бойся лжи. Ах, сказка, сказка не обманет. Тихонько сказку расскажи, На свете Правды больше станет... В павильоне мерцали разноцветные зверюшки по стенам, сменяясь в такт музыке, баба-яга сменяла кота в сапогах, ее сменяли цветы. — Слышите дальний звон? Это звучит вальс цветов. И, взлетая над землей ночной, Словно стая мотыльков весной, Все цветы поднимаются к звездам... Гилберт повел Феликса в вальсе, их окружали цветы и в песне и на стенах, а смешавшийся аромат роз и жасмина опьянял. Мягкие пушистые тапки делали поступь мягкой и приятной, словно они, босые, танцевали на цветочном поле. Это волшебство поражало, лишало дара речи, высвобождало все эмоции, которые и до этого было очень тяжело держать, наружу. — Лес и сады пусты, В небе танцуют цветы, И, взлетая, словно фейерверк, Над землей порхают вниз и верх. И звучит, и звучит вальс цветов в ночи... Гилберт кружил его улыбаясь. Он надежно держал партнера, не давая ему споткнуться или упасть. Картины распускающихся и летающих цветов заставляли забыть реальность, а уж когда и на полу стали кружиться цветы... Эта была странная сказка. Без злодеев, загадочных диалогов и трудных испытаний. Но при этом в ней было все, что нужно, и ничего лишнего. Она была прекрасна, спокойна, дарила мир и хорошее настроение. Романтичная, волшебная и изящная. Чудесная сказка на ночь. Гилберт улыбался, глядя в восторженные и счастливые глаза Феликса, несмотря на молчание, казалось они говорили друг с другом. Медленно музыка сменилась. — Тихо тихо сказку напевая, Проплывает в сумерках зима, Теплым одеялом укрывая Землю, и деревья, и дома. Над полями легкий снег кружится, Словно звезды падают с небес. Опустив мохнатые ресницы, Дремлет в тишине дремучий лес... Вместе с тем сменилась и картинка, морозные узоры сменялись падающими снежинками. Было непонятно, как после весенне-летней сказки, минуя золотую осень, началась зимняя история. Однако Лукашевич мало уделял этому вопросу внимание. Серебряный пиджак Гилберта искрился на свету, словно бы Байльшмидт полностью состоит из снега. Из мелких очаровательных снежинок. Словно попав к владыке зимы, Феликс был окутан искрящимся теплым снегом от холода внешнего мира. — Спят на елках золотые совы В сказочном сиянии луны. На опушке леса спят сугробы, Как большие белые слоны. Все меняет форму и окраску, Гасят окна сонные дома, И зима, рассказывая сказку, Засыпает медленно сама. И зима, рассказывая сказку, Засыпает медленно сама... На стенах повторялся рисунок, вся зимняя сказка была в лунном свете и искрилась серебром. Плавный, непрерывный переход с одного вальса на другой Феликс тоже считал магией. То, что он ни разу не наступил на ноги Гилберту и не сбился, также было по его мнению магией. В какой-то момент он потерял Байльшмидта в этих серебряных блёстках, и ему казалось, что он танцует с кем-то невидимым, невероятным, недостижимым... незаслуженным. Музыка вновь сменилась, легкий золотистый полумрак сменил серебро, нежные вкрапления розового образовывали облака, по которым порхали бабочки и маленькие амурчики. — Две души, гуляя по небесам, Говорили в тишине по душам. О земле говорили, ничего не забыли Из того, что пережили там. О земле говорили, ничего не забыли Из того, что пережили там. Гилберт взял его руки в свои медленно кружась. Блондин машинально повторял движения за ним. И теперь в такой цветовой палитре на мгновения исчезал он, благодаря золотистым волосам и розовой пижаме. — Две души вдали от грешной земли Разговор неторопливый вели. Как друг друга искали, но в толпе потеряли. Тонкий след печали замели. Как друг друга искали, но в толпе потеряли. Тонкий след печали замели. Две души... Две души... Две души... Две души... Гилберт творил сказку без волшебства. Лишь музыкой и запахом, при этом иллюзия полета сохранялась почти все время. Возможно, всему виной стал такой трогательный плейлист, теплый свет, великолепный танец и нежные объятья, а возможно и восхищение того, что альбинос сдержал абсолютно все обещания. Феликс смотрел ему в глаза. И впервые в этих изумрудах, святящихся от слабого света и невыплаканных слез, промелькнуло новое светлое чувство, адресованное лишь Гилберту. Влюбленность. — Две души, обнявшись там, под звездой, Вспоминали час особенный свой. Час, когда тьма пропала, и душа отыскала Путь к душе единственной, родной. Час, когда тьма пропала, и душа отыскала Путь к душе единственной, родной. Две души... Две души... Две души... Две души... Слова песни словно описывали их историю. Гилберт был нежен и чуток к малейшему движению партнера. Его глаза грели теплом огня. Облака медленно превращались в прекрасный бальный зал. В последний раз осветив зал, показав его таким, каким он выглядит солнечным днем, весь свет рассеялся, и даже мелкие красные точки висящего на потолке проектора невозможно было рассмотреть в темноте. Феликс уткнулся в Гилберта и, казалось, даже не дышал. Гилберт его поднял на руки. — Засыпай, мой маленький принц. Тот кивнул и крепко обнял Байльшмидта за шею. Также бесшумно и полетом альбинос доставил Феликса в комнату и уложил в теплую постель. — Пусть ночь тебя не тревожит, отдыхай. Резкая смена температуры с теплой-волшебной на холодную ночную делала матрац и подушку еще мягче, а одеяло еще теплее. Блондин сразу же укутался в него, как в кокон. Гилберт включил небо на легкий свет, что делало комнату продолжением сказки. Скользнув в постель, Байльшмидт проверил будильник и, обняв Феликса, задремал. Исполнив свою задумку со сказкой, Гилберт убил двух зайцев сразу, доставив удовольствие и себе, и Лукашевичу. Он находился в полудреме, дабы если Феликс проснется убаюкать его. Словно сквозь вату он слышал, что блондин что-то говорит во сне на польском, но не мог понять что, не зная этого языка. Гилберт прижал его к себе и, поцеловав, стал гладить, успокаивая. — Тсссс, я тут, рядом, спи. Феликс замолчал и, возможно специально, возможно нет, накинул небольшой кусок одеяла на Гилберта. Гилберт поцеловал его вновь. — Я тут... — Ja wiem, — тихо отозвался сквозь сон Лукашевич. — Wiem...