Осколки лета
21 марта 2017 г. в 03:58
29 марта 1993 год
Она изменила ему.
Он купил билет на утренний поезд и мчал, как безумный, буквально прыгал по кочкам железнодорожной станции, едва поезд добрался до Нью-Йорка. Старомодный до колик, не смотря на молодой возраст, он ненавидел машины, новинки техники, любые усовершенствования, терпя их только из крайней необходимости. Но сейчас он зашел в магазин техники, чтобы купить громоздкий фотоаппарат только потому, что о нем так давно мечтала Джуди. И это даже сделало его счастливым. И ему даже понравился фотоаппарат. Он держал его в руках, как другие держат новорожденного, с нежностью и заботой неся домой.
Он купил букет цветов. Ее любимые белые лилии, от запаха которых его всегда тошнило, но не сейчас. Он нес огромный букет в руках, едва замыкая кольцо из пальцев от огромного размера, терпя удушающий запах, который считал откровенным зловонием и летел домой.
Он перепрыгивал словно мальчишка по три ступеньки на лестничной клетке, приближая себя к ней. Живость фантазии рисовала ему ее пухлые губы, тонкую линию шеи и матовое золото волос, ее курносый, чуть вздернутый носик щеки, на которых всегда горел румянец. Он не привык расставаться с ней так надолго. Они были знакомы тринадцать лет и самая большая их разлука длилась восемь дней. В течении которых она выплакала все глаза, а он едва не сошел с ума.
Они оба подходили к порогу тридцатилетия, его юбилей должен был состояться послезавтра, ее – тремя месяцами позже, но все еще были влюблены друг в друга, как подростки. Как в тот самый день, в самую первую встречу, когда случайно столкнулись в только что открытом студенческом кафе.
Он вдруг вспомнил, что не привез ей ничего сладкого, как она просила и как всегда ждала по его приходу с работы, даже с ночных дежурств и, будучи на последних ступеньках лестницы, почти рядом с дверью собственной квартиры, развернулся, помчав обратно в магазин, съехав по перилам, как лихой мальчишка, и испачкав брюки.
Он оставил букет и фотоаппарат охраннику, благо, они давно уже были хорошими приятелями, и помчался, как сумасшедший, в погоне за апельсинами, по пути сгребая с полки коробку ее любимых маффинов и еще что-то, кажется, киви, он не разглядел. Расплатившись и не забрав сдачу на кассе, он бежал домой со скоростью света, промочив ботинки в лужах и грязи. Она всегда ругала, но сейчас не будет, потому что они так давно не виделись, какая чертова разница, грязный ли он пришел с дороги, и как выглядит его обувь.
Он бежал домой, на ходу поздоровавшись с мисс Патрик, соседкой, и взъерошив косматую голову соседского пса Пигги, одарившего его взамен триллионом слюны.
Он почти вырвал замок, на радостях не в состоянии справиться с ключом, распахнул дверь, как многие страдающие по весне распахивают дома окна первого марта. Он бежал к своей жене, к женщине, что в руках несла весь свет сразу.
Он не видел ее два месяца и все о чем смел только мечтать теперь – поскорее упасть в ее объятья, жадно ища горячие губы губами.
Он хотел ее в ту минуту так, как никого и никогда до этого и никого после.
Он вошел в спальню, буквально сгорая от желания поскорей прильнуть к ней в долгом поцелуе, осыпая ее этими проклятыми лилиями, что до смерти ненавидел. Пакеты с едой остались на кухне, он зашвырнул их на стол, а может, оставил у дверей – какая разница? Он торопился к ней, бежал, летел. Пришел.
… Джуди лежала в постели. Ему бы сейчас прильнуть к ее ароматному, пахнущему мятой телу, зарыться бы в ее пушистые волосы, посмотреть в небесные глаза. Ему бы сейчас обласкать ее на этой постели, ведь он умирает от жажды… Но ему в этой постели места нет.
Джуди лежала в постели, прикрывая обнаженные участки тела тоненьким одеялом, из-под которого все равно было видно напряженно-торчащие соски, такие, какие (он знал) бывают у нее после оргазма. В ее небесно-голубых глазах застыл немой вопрос: зачем? Она спрашивала его – зачем он приехал?
Он хотел сказать, что приехал домой, но почувствовал, как этот дом выгоняет его, сквозя ветром со всех щелей, что еще прошлым летом он замазывал.
Он был одиноким человеком. Без дома.
Ее любовник, совсем еще юнец, сопливый малый, с первыми пробивающимися кустистостями на лице, подарив ему наглый взгляд, вышел, потряхивая гениталиями, не удосужившись даже завернуться в полотенце.
Он стоял, как громом пораженный, и держал в руке не лилии – нет. Обрывавшуюся ленту собственного счастья.
Юнец вернулся. Не сдержавшись, он ударил его в лицо. Потом по члену, скрытому под трусами и кое-как надетыми джинсами с расстегнутой ширинкой. Он просто осатанел. Он лупил его, как бойцовскую грушу. Сладенький мальчик Джуди ограничился тем, что разбил ему очки на переносице и был отправлен в нокаут, а затем, сопровождаемый его гневным кличем и истеричными воплями Джуди, выставлен за дверь кубарем по лестнице.
… Они сидели в кухне, куря сигарету за сигаретой. Опухшая уже от удара щека болела, но еще острее была боль в сердце, что он испытал. Его белые рассветы стали черными. Он будто стал мальчиком снова, потерявшим дорогу домой – на свою планету.
Он понял, что балкон открыт, только когда она сама закрыла его, ежась от холода. Он превратился в бесчувственного робота, не способного ощутить ничего, кроме тупых клинков, загоняемых под кожу – ее предательства.
Она говорила. После пяти сигарет, три из которых даже не докурила, швыряясь ими в пепельницу в виде слоника, привезенную со свадебного путешествия в Индию.
- Полгода – это очень долго, пойми. Я не хотела, просто так… Так получилось, Питер.
Ему было плевать на все, но отчего-то отчаянно хотелось узнать теперь имя соперника. Он закрыл лицо руками, разражаясь смехом, в котором слышались всхлипывания. Он замер, спрятав лицо в кулак, весь превратившись в слух. Она все говорила, потому что (так ему всегда казалось) с полуслова понимала его желания.
- Кевин – мой студент. Он берет у меня уроки музыки трижды в неделю. Однажды мы попали под дождь, ты тогда только уехал, месяца не прошло, и я пригласила его на чай. Мы просто промокли до нитки… Я не поняла, как это произошло, ну и черт с ним! – она вдруг стала хохотать, как безумная. Осатанела.
Буквально подорвавшись со своего места, забегала по кухне, а по сути – по кругу, совершая нечто подобное ведьмовской пляске, и почти рвала на себе волосы.
- Ну хочешь бей меня? Хочешь? Ну произошло так – и что теперь? Уходить? Разойтись после стольких лет? Бросить меня решил, да? Или нет – я же знаю, как ты поступишь, доктор Твелви, мой милый муж. Ты прыгнешь в очередной свой синий автобус и убежишь от меня. На какую-то конференцию, в какую-то командировку. Доктор Твелви – человек, продолжающий бежать, правда? Да?
Он не понимал ее, не мог понять, чего она хочет, о чем вопит. Это походило на бред чокнувшейся от сознания вины женщины, а не на ее всегда здравые рассуждения.
Он только теперь посмотрел на нее, вдруг поразившись тому, как она сейчас уродлива. Рот перекошен, искривлен набок, на лбу залегла глубокая складка морщин, глаза вылезают из орбит, волнистые волосы, в которых он всегда купался руками похожи на вороново гнездо. Она была уродлива, она была чужой. Теперь – во всех смыслах. Он смотрел на нее, не отражая никаких эмоций на лице. Внутри бурлила буря, она вдруг протянула к нему руки, и – сюрреализм, не иначе! – полезла обниматься.
Нет. Он знал – она просто хочет спрятать лицо, будто это способно помочь ей спрятать ее ложь. Он больше не доверял объятьям.
Он теперь не любил обниматься.
Он молча отошел к двери, прислонившись спиной о косяк. В голове какими-то математическими подсчетами пронеслось, что для лилий, отравляющих его обоняние, нет подходящей вазы, что он пока не снял с карточки командировочные, что вчера была дата платежки за воду, что он забыл в поезде солнцезащитные очки, без которых почти не мог обходиться в виду слабого зрения, он подумал о том, что надо бы накормить кота, но нет корма, прежде чем вспомнил, что и кота нет – старый друг Чарли испустил дух еще три года назад.
В сознании словно карусель крутилась глупая, теперь уже не нужная, ничтожная информация, одна картинка сменяла другую, всегда более яркую и зримую. Она все так же стояла, неуклюже протянув руки к его шее, а он – прислонившись плечом к дверному косяку.
Когда он выходил, ощущение было такое, словно он хочет вынести мусор. Как будто бы он сейчас вернется, через минуту, или две, вот только перекурит, прежде чем захлопнуть за собой дверь подъезда. И вместе с тем, он понимал, что ушел навсегда.
Пошел дождь, у него не было с собой зонтика. Он простоял три часа на автобусной остановке, напрасно кутаясь в тонкую куртку и пытаясь согреться с помощью шарфа. Рядом с ним сидел пес – грязный, старый, с измученными глазами и дурным запахом из пасти. Он сидел и не шевелился, только пропускал синие автобусы вместе с ним. Они оба были бездомны – доктор Твелви и пес.
Случайно опустив руку в карман, он нащупал там корку хлеба, которая всегда сопровождала его в прогулках – кормить голубей. Он положил свою добычу перед псом и тот принюхался, близоруко щурясь, а затем, одобрив угощение, стал есть. Зубов у него явно было меньше чем надо, жевал он тяжело, втягивая воздух в легкие всякий раз, когда подбирал новый кусок на асфальте.
Пес подарил ему только один взгляд – когда он почти на ходу запрыгнул-таки в синий автобус. Прощальный. И отчего-то ему подумалось, что этот уличный пес, дежуривший на остановке сегодня умрет. А может, завтра, кто знает.
Он сел, по своему обыкновению, в самый конец, на последнее сидение салона, уставился в окно, на котором большие капли рисовали причудливый пейзаж и, подперев щеку кулаком, стал дремать. Но в этот полусон врывалась Джуди со своими проклятыми лилиями и запахом роз, что въелся в его рубашку. Джуди сначала наглела, не хотела уходить из его мыслей, манила улыбкой и щеками, которые (он заметил) из пышных букетов стали острыми кинжалами, а потом вдруг, как-то особенно трагически вздохнув, испарилась в небытие. В другую Вселенную. В космос.
И он понял – Джуди больше нет. Белые рассветы окончательно унесла вода, как течение Темзы уносит листву осенью, годы жизни с Джуди теперь невозможно было отыскать даже в самых секретных архивах памяти. Все ушло – и плохое и хорошее. Остались только ее распахнутые в фальшивых объятьях руки и тихое «Полгода – это очень долго, Питер».
Он позвонил ее сыну, Дену, вечером того же дня, засыпая в рабочем кабинете, попросил привезти подушки. Ден привез, привез и чемодан, в котором были сложены все его рубашки (в том же порядке, что и висели в шкафу). Это была их последняя с пасынком встреча.
Ночью, выйдя под затянутое грозовыми тучами небо, он выбросил это теперь ненужное тряпье в урну и уже из окна кабинета наблюдал, как счастливый, свое новое сокровище, добывает бомж, накалывая одежду на палку, как на пику.
Он выкурил семь сигарет за ночь, пока голова не превратилась в один сплошной гудок. Тогда лег на жесткий диван, скрутившись бубликом и долго слушал снова припустившийся дождь.
Если это было божьим испытанием, то доктор Твелви не мог понять, чего от него хочет Бог. От него, простого человека?
Впрочем, он никогда не понимал Бога.
Он искал осколки лета каждый день.
Она ему изменила.