Much darker

18 ноября 2012 год        Красные портьеры способны обмануть. Закрывая солнечный свет, препятствуя его попаданию в комнату, они скрывают недостатки.        Слой косметики тоже способен обмануть. Не всем ночным дамам нужен броский макияж, чтобы их принимали за довольных жизнью женщин, зато хороший слой тонального крема, в меру, не смотрящийся штукатурно, вполне может скрыть смертельную бледность лица, а пару пакетиков чая перед выходом из-за кулис – снять тяжелые мешки под глазами.        Единственная броская вещь, что она носит сегодня – красная помада на поддетых иногда сарказмом, а иногда – красноречивым молчанием, в зависимости от ее настроения, губах. В тон красному галстуку, мужской модели, яркой брошью сияющему на груди.        Она привыкла следовать своим правилам, установленным очень давно, еще когда совсем девчонкой, пришла работать на панель. Тогда приходилось тяжко, мамочки, в ряды которых она записана теперь сама, частенько ее доставали, люто ненавидели девичью красоту, поразительно хищную, словно у дикой кошки, и, в то же время, удивительно невинную, как у ребенка. Клиенты с большими членами рисковали разорвать ей рот, отвратительная сперма впечаталась в ее глотку и язык, так, что отделаться она больше от этого ощущения слизи во рту до конца не смогла никогда. Еще тяжелее было преодолевать желание не стать торчком.        Постоянная боль в паху (ее не щадили), бесконечная ненависть ко всему на свете, ощущение себя дерьмом на идеальном теле мироздания – то, благодаря чему она выросла. И то, из-за чего сломалась.        У нее не было выхода, кем быть. Конечно, она могла бы закончить колледж, найти пристойную работу, но… Когда отец бросил вас одних в чужом городе, а мать с горя спилась и ушла в могилу, едва тебе исполнилось семнадцать, единственное о чем можешь думать – как теперь выживать.        Она тоже об этом думала, шатаясь по улицам маленького города, в котором прошел ни один год ее детства, голодная и грязная. Она думала об этом два долгих месяца, побираясь под мостом, чтобы принести домой еды, и, если повезет, насобирать матери на бутылку, не то рисковала умереть избитой.        Она думала так до тех пор, пока не проводила за порог мать в дубовом гробу, пока приятельница матери не сжалилась над ней и не оформила опеку над сироткой.        А потом она еще лет пятнадцать думала, как выжить в борделе, как подняться до уровня элитной проститутки, как стать владелицей дома утех, как не повторить чужих ошибок в отношениях с девушками – тех, что так часто допускали по отношению к ней другие работницы ночи, под чьим началом она служила и под чьим шефством была.        Тяжелые времена минули, молодость прошла тоже быстро. Старость настигла ее преждевременно. Утром, смотря на себя в зеркало, она констатировала постоянное влияние чертовой болезни.        Диагноз был приговором. Рак. Последняя стадия. У нее были деньги, врач, диагностировавший болезнь, знал об этом не понаслышке – сам был ее многолетним клиентом. Заливался слезами, как ребенок, и, целуя руки, просил лечь под нож. Говорил что-то о крошечном шансе, о надежде и упущенных возможностях. Она отказалась. Она видела мать, спивающуюся день за днем, похожую к концу жизни на призрак. Быть призраком ей самой не хотелось.        Она ставит бокал на самый край стола, убирая руку, чтобы не задеть его и нечаянно не упустить. Впрочем, обманываться бессмысленно: она этого бы и не сделала. Маневры с дорогой посудой из хрусталя сделали ее верхом грациозности, а ее подопечных всегда заставляли быть настороже, соблюдать аккуратность, когда они, качая бедрами, проходили между столиками – госпожа неуклюжести не терпела и поблажек не знала.        Пригубив самую толику вина из бокала (лекарства плохо совмещались с алкоголем, любовник-врач ругал ее за это, но ей было плевать. Человек, которого жизнь выплюнула из своей пасти, как жвачку, не особо-то жалует правила), она внимательно осматривает зал.        Она стала владелицей борделя десять лет назад. Выкупила маленькое здание, раньше принадлежащее захудалому мотелю, как проклятая отпахала на развитие имиджа год, затеяла грандиозный ремонт. В конце концов, мотель для неверных мужей и их случайных сифилисных любовниц, превратился в бордель для элитных девочек и покупающих их любовь толстосумов.        Она стала матерью для всех своих девочек – заблудших овечек, почти каждой из которых просто некуда было пойти больше, кроме как не в эти богато декорированные комнаты с красными шторами. Она стала Цербером для тех, кто приходил сюда с целью унизить, обидеть, задеть хоть одним словом кого-либо из ее заблудших дочерей. Она стала богатой дамой, вполне уважаемой в обществе, особенно – в мужском обществе. Особенно – в обществе мужчин при власти разного ранга. Ее бордель был не просто домом изысканной эротики и чувственного разврата – это был ее дом. Единственное, что удалось ей, разрушителю по своей природе, дочери ловеласа и алкоголички, создать когда-либо. Это был дом для тех, кому порядочное общество демонстративно готово было плюнуть в лицо, но за чьи услуги предлагали огромные деньги шепотом, в ночи. Неверные мужья, охладевшие друг к другу любовники, отчаявшиеся жены, готовые стерпеть и даже организовать мужьев поход налево, только бы вернуть своим отношениям былой огонь – все они в той или иной степени были обитателями этого дома. Все они так или иначе, от него зависели.        Она стала другой, совсем не такой, как те мамаши, чьей подопечной пришлось стать ей самой. Никаких выходов за рамки, если девушка не хотела этого. Никакого насилия. Безумные деньги за час с опытными гетерами, еще более огромные – за время в компании юных дев. Полный набор услуг, включая косметолога, массажиста, личного врача, психоаналитика, один выходной в неделю по воскресеньям, полноценный отпуск, вкуснейшая еда, приготовленная малышкой Кларой, беспрестанно экспериментирующей со всякого рода суфле, изысканная музыка в исполнении талантливых музыкантов на постоянной основе, абсолютная дружба и полная поддержка с ее стороны для каждой, кто продавал мужчинам свое тело, умение закрывать глаза, когда девушки решали развлечься друг с другом, пробираясь в личные покои иногда. В конце концов – друзья среди сильных мира сего, один шаг в сторону от оговоренных правил клиентом – и двери борделя закрывались перед ним навсегда, а репутация тут же терпела полное фиаско.        Ее называли Госпожой, Мистрис, но она хотела быть матерью, раз уж родить кровное дитя не представилось возможности – единственная беременность оказалась ложной, не принесла ничего, кроме боли. Впрочем, ей стоило благодарить за это Бога, если бы он был, если бы она в него – и ему – верила. Заклеймить свое дитя матерью-проституткой, даже самой дорогой и титулованной, ей бы не хотелось.        Она потягивает вино, чувствуя не сладость винограда, а горечь лекарств и легкое покалывание в районе желудка – боль, ставшая настолько привычной, что не чувствовать ее означало бы смерть. Боль, ставшая ее рукой, или ногой.        Вино чудесно, музыка тоже. Кивком головы она благодарит Джапетто, старого итальянца, прибившегося сюда совсем недавно, около полугода назад, в поисках работы. Он был нелегалом, но один ее звонок, куда надо, решил эту проблему. Джапетто работал в Нью-Йорке теперь, в одном из самых престижных увеселительных заведений, и слал каждый месяц огромную сумму своей семье в Италии. И всякий раз, когда она подбадривала его улыбкой, или же просто удостаивала мимолетным, сквозящим взглядом, он играл еще усерднее, еще лучше, сильнее налегая на клавиши.        Полумрак зала (она точно знает) делает ее лицо почти умиротворенным. Держать лицо – пожалуй, главное, чему она научилась за годы своей работы. Даже если приходилось просыпаться в больнице с раздробленными после ночи мужской атаки костьми, с горящим пахом, едва ли не дымящимся, с почти малиновым клитором, и глазами самого несчастного создания на земле, лицо ее оставалось буквально непроницаемым. Она не плакала никогда с тех пор, как ее увели за руку, пятнадцатилетнюю, в мир проституции и разврата. Знала – если заплачет, уже не остановится, а потом просто разучилась, забыла, как это делается.        И сейчас она так же держит лицо. Плывущие в дымке сигарет и кальяна тонкие девичьи силуэты, похожие на нэцкэ, и неуклюжие мужские шаги, при каждом из которых потряхивает очередное пивное пузо, словно бы происходит где-то далеко, или на экране телевизора, но не здесь с нею. Это лишь видимость, одна из ее многочисленных масок. Сидя в полумраке за своим угловым столиком, самым близким к двери, она замечает каждую мелочь и каждую деталь: жирные пятна на дорогих пиджаках, похотливые пальцы на женских бедрах, мужской стояк и девичью апатию, кончик языка, облизывающий губы, полупустой бокал вина за крайним столиком, звериный оскал очередного клиента, похотливо смотрящего на цыпочку – все-все. И знает все наизусть.        Она изучила здесь каждого, на каждого завела увесистый том, сродни уголовному делу, в котором хранила самое бесценное, что у нее было – информацию, в случае чего, оборачивающуюся компроматом против клиента. Лысый боров в стальном костюме от Версаче – владелец авто-рынка, чья жена ждет пятого ребенка. Седовласый господин, мнущий в руках салфетку, поцелованную только что выбранной на вечер спутницей – политик, не так давно заваливший ряд важнейших законов. Безусый юнец, влажными глазами пожирающий ее дорогую Клару, что путешествует от столика к столику, разнося заказы (у официантки, малышки Келли, сегодня выходной) – сын известного юриста и его шлюхи-жены, закрутившей роман с их садоводом, наркоман и кутила.        И это была лишь малая часть ее сведений обо всех них. Она знала, какой у каждого из мужчин-клиентов член, сколько спермы он дает, сколько родинок на теле и где именно, и как, в пылу страсти, они называют своих спутниц. Она знала все это от девочек, крайне редко вступая в интимную связь с мужчиной, лишь по собственному желанию. Время, когда ее имели, прошло. Наступило время, когда имеет она сама.        Девочки привыкли делиться друг с другом и с ней рассказами о своих похождениях, как иные любители старины делятся городскими легендами. Иногда они смеялись, журча, словно ручейки, над очередным престарелым ловеласом и его неловкими попытками снова почувствовать себя юнцом, иногда – грустили, если излюбленный клиент долго не появлялся и не наполнял своим присутствием их постель. Иногда влюблялись и она понижала им зарплату до мизерного, ограничивая встречи с любым клиентом до тех пор, пока из влюбленных дурочек они не становились обратно теми, кем являлись – элитными шлюхами. Получалось почти со всеми. Жрица любви на то и жрица, что всегда предпочтет деньги и веселый вечерок репродуктивному безумию. Лишь одна однажды покинула их – смешливая Тесса с острыми, словно клинки, сосками. Устроив скандал, сбежала с офицером, уже через полгода придя на порог бывшего дома с мольбою о пощаде. Ее не простили и не приняли. Мистрис не прощала предательств.        Она знала здесь все, каждую тень, промелькнувшую на потолке, каждый вздох играющих в любовь девочек и их удовлетворенных клиентов, каждый звук кровати из каждой комнаты. Мрак ночи не мог скрыть пороков тех, кто приходил сюда за платной любовью и тех, кто желал ее предоставить. Мрак ночи не скрывал темноту души. Она тонула в дорогом алкоголе и растворялась в чудесной музыке – но лишь до утра, или до того момента, когда хозяйка увеселительного заведения хотела заглянуть им в глаза.        Она знала здесь всех, но кого-то особенного – чуть лучше.        Он сидел за угловым столиком, ел, как всегда, креветки под соевым соусом, пил, как обычно, французское белое вино и, как обычно, наслаждался музыкой джаза, или – делал вид, что наслаждается. Длинные ноги, вытянутые под столом, чуть сутулые плечи, кустистые брови, сросшиеся на переносице, глубоко посаженные глаза и всегда немного отрешенный взгляд, уже давно овладевшая висками седина и аристократичные руки пианиста с длинными пальцами – он был, словно греческий бог, которому ставили скульптуры в эллинских храмах.        - Госпожа, он снова… - проплывающая лебедушкой мимо Тисса, заговорчески посмотрев на нее, склоняется к самому уху, дабы осудить странного клиента, глазеющего по сторонам и до последних минут ночи наслаждающегося вечером, но не купившего за два месяца пребывания здесь каждую пятницу ни одной услады для себя.        - Да – кивает она, - да, Тисса, я вижу. Ты свободна сейчас?        - Да, но он отверг меня. Улыбнулся и сказал, что ему не нужна женщина, Госпожа.        - Хорошо – она закусила губы. Тисса, очевидно, не понявшая, что же в этом хорошего, уплыла к поманившему ее заправскому весельчаку, азартно играющему с другой подружкой в вист.        Она отпила еще вина, понимая, что в бокале осталось его на донышке. Взмахнув ресницами, поднялась со своего наблюдательного пункта и, оправив галстук и складки одежды, вышла из тьмы кулис в зал.        Он изучал меню, как многие читают томик Достоевского – с тщательным вниманием и выражением лица, будто бы решает проблемы существования Вселенной, или ищет экзистенциальный смысл жизни. Кустистость на его переносице образовала причудливый узор.        - Скучаете? – пропела она над самым его ухом, мягко приземляясь напротив.        Отложив меню, он поднял на нее взгляд и уголки его губ тронула легкая улыбка.        - Похоже, с моей скукой покончено, леди….?        - Мисси – закончила она, подарив ему внимательный взгляд, особо концентрируясь на носе с горбинкой, и улыбнулась.