Much darker

       Мисси зажимает рот подушкой, закусывает зубами ткань, чувствуя удушающий запах чужого мужского парфюма и его странный вкус на губах. Она съела больше таблеток, чем назначено при приступе, но ни черта не помогло. Время тянется болезненно-медленно – не смотря на то, что на часах стрелка идет, у Мисси чувство, будто она застыла навечно.        Нельзя выть, нельзя подавать малейший звук. Это напугает остальных девочек, а сегодня хороший день – удачливый. Почти все заняты с клиентами. Мисси кусает кулак, чувствуя, как прокусывает кожу, давится слюной, вонзая кулак глубже в глотку. Все, чтобы не кричать. Все, чтобы сохранить максимальную тишину.        Воспаленный мозг, из последних сил цепляясь за осколки сознания, подсказывает легенду. Если кто-нибудь из девчонок все же учует недоброе и окажется здесь, скажет, что у нее просто чрезвычайно болезненные месячные. В конце концов, матка действительно печет так, словно бы ее горячей лавой обварили.        Но – нет, нельзя кричать. Нельзя. Пот, застеливший лоб, стекающий по щекам потоком, жар, который пронзает каждую клетку – это больное напоминание, что она все еще жива. И что рядом есть жизнь гораздо более счастливая, которую она омрачить не должна.        Дождаться Клару – самая важная миссия, теперь являющаяся едва ли не целью всей жизни. Клара – спасение. Клара приведет Марка и он сделает все, чтобы весь этот ужас закончился.        Хорошо, что есть звукоизоляция. Так никто не видит ее мук. Она знает – девочки обо всем догадаются рано или поздно. Чтобы не догадаться, нужно быть слепым глухонемым аутистом. Без сердца. Уже сейчас, она слышала, они недоумевают, почему в последнее время их мамочка выглядит такой уставшей, а ведь у нее почти нет клиентов. Только доктор с кустистыми бровями, но он приходит дважды в неделю, ну и иногда – очень редко – высокопоставленные чиновники, которым покувыркаться с главной дамой борделя – поднять собственный статус. Но девочки догадаются. И скорее, рано, чем поздно.        Эта мысль вызывает желание попросту выпрыгнуть из окна. Возможно, останься мотивы ее смерти загадкой почти для всех (Клара не выдаст ее секрет), она выглядела бы не так жалко, как человек, сгорающий от опухоли в желудке.        Мисси корчится от боли и закусывает подушку. Обильный пот, текущий градом по лбу, ни на грамм не ослабил ее страданий и боли, лишь высасывает остатки сил. Дыша как человек, пытающийся справиться с паникой, Мисси откатывается на край кровати и больно ударяется об пол, куда летит, не рассчитав сил. И без того измученное тело отзывается лютой болью, а в голове в одночасье словно сотни барабанов выбивают безумный ритм.        Плевать на звукоизоляцию, на то, что никто не должен ничего знать, плевать на все.        Это слишком больно. Терпеть это совершенно невозможно.        Мисси набирает в легкие побольше воздуха, ощущая соленые потоки слез на щеках, которые попадают в горло при каждом вздохе, Мисси делает последний глубокий вздох, корчась от особо болезненного спазма….        - ЧЕРТ, МАРК, СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ, Я УМОЛЯЮ!        Это – первое, что она слышит в своем же исполнении после добрых двадцати минут истерических болезненных воплей.        Она обнаруживает себя, лежащей на кровати, под нею смяты простыни, подушка не пойми где, перед глазами все расплывается, а в ушах гулким эхом отдается боль. Каждый орган внутри нее, каждую клетку будто ножом режут. Словно кто-то ковыряет ее острием. Как будто миллиарды иголок впились в кожу, под кожу, в мозг. Ни единого живого места не осталось. Ни единого, которое бы не болело.        Перед глазами все плывет. Комната, в котором знаком каждый дюйм, качается, будто на волнах, и выглядит совершенно не знакомой. Гул в ушах мешает расслышать хотя бы обрывки фраз, что говорят Клара и Марк, о его присутствии она узнает только по запаху лекарств и кардамона, которыми он всегда пахнет. А ей бы наслаждаться сейчас запахом лета и вишен, что рвали они с ее доктором, целуясь в родительском саду…        Отвратительный запах пота и лекарств, ощутимо ударивший в нос – это ее смрад. Ее собственная вонь. Мисси качает головой: неужели все, к чему она шла так долго – смердеть, словно разложившийся кусок мяса? Неужто таков конец?        Она глотает капли пота, градом скатывающиеся с ее лица, и противный, жалобный писк, что сейчас дразнит уши, переходящий в хныканье – звуки, которые она издает сама.        - Это закончится, Марк? Закончится? Прошу, сделай, чтобы это закончилось? – давясь рыданиями просит она, реагируя на его голос рядом, но вместо лица видя как и прежде расплывчатую кляксу.        - Да, Мисси, потерпи, сейчас, сейчас станет легче.        Под пальцами – ткань и ощущение кожи. Видимо, она вцепилась ему в рубашку.        Мисси пытается хотя бы на минуту замереть на одном месте, но не может – голова шатается по всей кровати, будто бы ее отрезали и теперь таскают.        На фоне лютой общей боли она даже не почувствовала укола, которые до смерти ненавидела. Еще одно нападение боли, еще один новый виток, заставивший ее вопить, заглушивший крики встревоженных девочек, как оказалось, сбежавшихся сюда, потому что даже звукоизоляция не помогла скрыть происходящее – и все.        Жаркая лава разливается внутри, взрывается целым Везувием, разлетается на куски, распадается на части в измученном теле и… все стихает.        Жар сменяется на теплоту под кожей, подушка становится прохладной (кажется, Клара ее заменила). Потихоньку возвращается способность видеть, очертания комнаты и смутно знакомые лица уже не сливаются в единое целое, разделяются. Еще немного и она всех здесь узнает.        Если бы ей сказали описать блаженство, она бы сказала, что это – покой. Еще пару секунд назад колотящееся как бешеное, сердце, успокаивается, затихает, переходя в нормальный умеренный ритм. Дыхание становится сонным и Мисси даже не пытается отогнать этот сон, хоть спать в последнее время очень боится.        Единственное, что сейчас нужно и важно – тишина. Ей хочется слушать беззвучие. Ей нужно слушать беззвучие.        До слуха долетают аккорды чьих-то голос, отчетливее всех звучит мужской, Марка.        - Я вколол обезболивающее и снотворное. Она проспит какое-то время. Когда проснется, дайте ей обычное утреннее лекарство, но двойную дозу. Приступ сильный, необходимо блокировать его возможность на ближайшее время. Если вдруг ей станет хуже, зовите меня.        Поспать немного. Какое блаженство! Спать – все, что ей нужно.        - Хорошо, Марк. Спасибо – вторит голос Клары.        - Все, что могу.        Смутное ощущение отдаляющегося запаха, звук затихающих шагов, женский, не знакомый сейчас вздох и тихое урчание двери.        Она осталась в одиночестве.        Мисси нащупывает пальцами соседнюю подушку, которую кладет только когда здесь доктор, и засыпает, уткнувшись в нее лицом и вдыхая пряный, немного терпкий, почти родной, запах.        Ее будит солнце. Яркий рассвет бьет по глазам, врывается без спросу в ее душу, вонзается в тело. Охватив себя руками, потому что совершенно не знает, что ждать от такого сильного приступа, Мисси садится на постели, осматривая ее. Так и есть – простынь Клара заменила. Вместо нежно-голубой с цветочками теперь белоснежная. Она пахнет улицей и мятой.        Мисси кусает губы. Водит глазами по комнате. Понимает, что узнает ее, знает, что каждый предмет, здесь стоящий, ей знаком, но никаких чувств по этому поводу не испытывает. Она словно атрофировалась. Будто ее сунули в какую-то конструкцию, в которой погасли все краски и звуки этого мира.        Скользнув ногой по прохладному полу, она юркает в тапочки. Без особых усилий встав и ощутив прилив слабости, Мисси карабкается к окну, резко открывая его. Воздух ни черта не свежий. Снаружи душно и противно. Подумав, закрывать ли ей окно, Мисси понимает, что ей плевать. Никаких чувств. Никаких ощущений. Никаких эмоций.        Развернувшись на пятках, чтобы удержаться, она поворачивается лицом к двери, несколько секунд отупевшим взглядом смотря на нее – в одну точку, на ручку. Будто бы сейчас кто-то придет и спасет ее. Войдет в эту комнату и заберет из этого ужасного мира.        Наклонившись и сразу же ощутив довольно сильный рвотный позыв и сильное головокружение, Мисси открывает верхний ящик стоящего у кровати шкафа. Маникюрный набор, ножницы для педикюра, губная помада, флакон уже пустых, но все еще сохраняющих свой запах духов – все это совершенно не то, что она ищет. Лезвие маленькой юркой ящеркой зажато в ладони, зажато так крепко, как она только способна сейчас.        Согнувшись не то от едва заглушенного, но полностью не отступившего приступа, Мисси направляется ближе к окну, схватившись рукой о подоконник. Несколько минут стоит так замерев, убедившись, что чувствует почву под ногами, выправляет спину – гордо, по-королевски. На задворках мыслей осталась одна – единственное, что всегда было в правилах: королевская осанка. Что бы ни случилось.        Лезвие быстро избавлено от бумажной мишуры и опасно врезается в руку, туда, где застыли кривые линии – жизни, смерти, любви. Нихрена Мисси в этом не понимает, да и не верит.        Безучастно посмотрев на свою ладонь, хранящую крохотный след от укола, она подносит лезвие к вене – синей, вспухшей.        Никаких ощущений. Никаких чувств. Пустота и безмолвие.        Вероятно, сегодня она потеряла способность что-либо ощущать.        Мысль, преследующая ее последнюю неделю от ежедневной утренней боли и созревшая ночью во время ее особо безжалостной атаки, окончательно формируется сейчас, звенит в ушах. И совершенно не пугает теперь, как пугала раньше.        Уйти. Умереть. Ничего хорошего больше ее не ждет. Нет смысла цепляться за боль, потому что это ощущение слишком отвратительно, чтобы быть единственным. Сегодня приступ вряд ли продолжался больше пятнадцати минут, а ей показалось, что прошла вечность. Не надо быть врачом или гением, чтобы понимать – дальше эти приступы станут еще сильнее, будут терроризировать ее еще дольше, пока окончательно не станут бесконечными и не лишат ее даже последних зачатков разума, рассудка. Безумная и страшная, измученная горем, съеденная болезнью старуха. Она никогда не желала стать такой. Пора положить всему этому конец.        Она смотрит и смотрит на свое запястье, где, около вены, замерло лезвие. Нет. Так не пойдет. Все это – полу-шансы. У нее шансов быть не должно.        Лезвие одним взмахом руки взлетает вверх, лаская теперь уже сонную артерию.        Напряженные пальцы сжимаются в кулак и разжимаются, готовясь совершить последний, самый главный, ритуал, синяя жилка на шее напряглась и поет: режь меня, режь скорее и наступит оно – безмолвие.        Она хочет. Хочет, чтобы наступило безмолвие. Чтобы зазвучало беззвучие. Она хочет слушать его и наслаждаться им. Ей это нужно.        Шаги у дверей звучат как музыка. Шаги у двери – ее личная религия. Ее персональный Иисус пришел с рассветом, чтобы спасти ее. Нет. Еще не время умирать. Еще рано.        Развернувшись, Мисси быстро кладет неудачливое орудие самоубийства обратно в шкаф, взглядом гипнотизируя дверь. Откуда только силы взялись?        Его кучерявая голова цвета серебра и кустистые брови ярким пятном бьют в глаза.        Очутившись около нее в несколько быстрых шагов, он обнимает за талию, как обычно улыбаясь, словно ребенок.        - Прости, я знаю, что рано и ты меня не ждала. Но мне очень захотелось тебя увидеть. Клара сказала мне, что ты заболела.        - Да, прости, я не смогу сегодня, - чувствуя угрызения совести, бормочет она, все еще не в силах поверить, что он здесь.        - Эй, - приподняв ее за подбородок, он коротко целует ее в нос, тем временем переместившись пальцами вправо и погладив горячую щеку, - я же сказал «увидеть». Разве я не могу?        Обычно клиенты не приходят за этим. Когда ты проститутка, мужчины предпочитают видеть твою вагину и грудь. Но он – не обычный мужчина и, может быть (проклятая надежда, завтра она снова выгонит ее из своего сердца, как только придет в себя немного), она для него – не просто проститутка. Может быть.        Мисси только кивает. Подходит к шифоньеру, достав халат, накидывает его поверх рубашки, завязывает. Возвращаясь к нему, одним взглядом спрашивает, что дальше.        Легко, словно пушинку, он подхватывает ее на руки, подставляя шею, чтобы обняла.        - Помнишь, я говорил тебе, что в юности писал стихи? Я принес их. Хочешь послушать?        Она не отвечает. Просто улыбается. Но он знает, что означает эта улыбка – больше всего на свете.