Much darker

       Старый-старый доктор Твелви, чувствующий на себе груз прожитых лет, будто перед его глазами уже несколько столетий прошло, бредет по осеннему парку, задевая носками ботинок опавшие листья.        Он ненавидит запах осени – вонь гнили, затхлости и воспоминаний, от которых не отделаться. Недавно прошедший дождь разрыхлил спящую землю, ботинки вязнут в рыхлой почве, как не старается он идти по дорожкам.        С меланхоличной улыбкой доктор Твелви наблюдает за бегающими ребятишками, срывающими шелестящую листву с деревьев и собирающую их у себя под ногами. Смотреть на снующих туда-сюда чужих шустрых деток и заставлять себя не думать, что своих так и не нажил – все, что осталось.        Сезон дождей, рвущих небо на части, плохо влияет на давно уже постаревшие кости: ревматизм ломит колени и крутит руки, сгорбил осунувшиеся плечи, свалил бренное тело. Запах дождя отвратительно действует, бьет в ноздри. Запах дождя все еще свеж. Дождь – состояние, которое много лет буйствует в его душе.        Доктор Твелви неспешно шагает по гравиевым дорожкам, на мгновение остановившись около маленькой церквушки, чьи купола разливаются радостной, торжественной песней, вознося ее в воздух. Закрывает глаза. Распахивает руки, стоя на этом еще теплом, но уже осеннем воздухе, слушая каждый звук. В вышине сладко щебечет птица, наверняка готовящаяся улетать, где-то вдали, около аттракционов, рекою разливается счастливый детский смех, а церковные колокола своей пронзительной песней попадают прямо в душу.        Ему хорошо и одновременно – странно. Закостеневшая, казалось, за столько времени душа, пробуждается, не смотря на осеннее господство и приближающиеся холода, а сердце не находит ответа этому странному чувству.        Постояв так несколько минут, пока гуляющие здесь люди не начали бросать подозрительных взглядов в его сторону, он движется дальше, задевая носками туфель влажную еще от дождя землю.        Он погружен в свои мысли, отдан своим размышлениям. Он смотрит на свою грязную обувь, капитулируя перед недавно бушевавшей непогодой, а перед глазами стоят образы женщин, когда-то дорогих ему, что он однажды потерял: жены и ее невинной, почти по детски, улыбки, бойкой девчонки с голубыми, словно лазурь, глазами, и острыми скулами аристократки, кладущей яблоко меж грудей, чтобы он доставал его.        Последнее воспоминание вызывает мимолетную улыбку. О, она осталась очаровательным видением в его жизни, куда бы он не шел, как бы быстро не убегал от надоевшей реальности, ее милое лицо всегда оставалось с ним, сопровождая, как Мадонна сопровождает людей верующих.        Подняв глаза, он замирает на месте. Близоруко щурится, думая, что это – лишь обман зрения. Но – нет. Женский силуэт, идущий по тропинке навстречу, приближается и, чем ближе она, тем он стремительнее ее узнает.        Рыжие волосы, маленькие руки, тонкие ноги, красивая, хоть слегка угловатая, фигурка.        Ривер.        Под руку ведет мальчонку лет четырех, упрямо тормозящего весь их путь и явно собравшегося выбросить бумажку от конфеты в ближайшие кусты, игнорируя урны. Маленький барашек, кудрявый, как и она сама, упирается носками ботинок в рыхлую землю, кричит, протестует. Он крайне возмущен. Ее попытки уговорить его вести себя прилично проваливаются.        Первое его желание – бежать. Развернуться и шлепать пятками в сторону выхода до тех пор, пока последние очертания парка не исчезнут вдали. Нет. Глупо. Людям обычно на такое плевать, они и на онанистов особого внимания не обращают, но взрослого мужчину, истерично, явно не занимающегося физкультурой, а истерично убегающего, наверняка заметят.        Новый порыв пройти мимо, сделав вид, что не узнал ее, не заметил, сводит на нет она сама, звонким голосом разорвав осеннюю меланхолию вечера и поток его нестройных мыслей:        - Питер? Здравствуй.        - Добрый вечер, Ривер, - кивает он, сделав маленький шаг ей навстречу. В уголках глаз ее затаились морщинки, а волосы, выбивающиеся из-под косынки, теперь напоминают не спелые колосья, а темное золото. Красится. Скрывает первую седину на висках.        - Ты изменился.        - Постарел? – с пониманием кивает он. Да. Он тоже заметил это. Ненавидит зеркала еще больше прежнего – теперь там больше, чем когда-либо, заметен уставший сдавшийся взгляд.        - Нет, - закусывает губы она, неловко рассматривая то его ботинки, то свои руки, - осунулся. Будто человек, который не спал вечность.        «Не спал вечность». Да, определенно о нем. Ночи давно уже превратились в сущий ад, разве что за исключением тех, которые коротает у Мисси.        - Понимаю – кивает он снова, окончательно капитулируя. – Ты все такая же. Твой сын?        - Нет, - отсекает она, покачав головой, - крестник.        По взгляду, поднятому на него и, по ее обыкновению, заглянувшему прямо в душу (о, оказывается, он все еще помнит этот взгляд!), Твелви понимает: она ему нисколько не поверила. Впрочем, им никогда не удавалось обмануть друг друга. Особенно – ему ее. Ривер читала его как рентген.        - Как живешь, Питер? – с оттенком какой-то особенно щемящей тоски спрашивает она. Как будто годов разлуки не было. Будто еще секунда – и она снова назовет его «сладкий».        - Работаю. Смотрю фильмы. Иногда езжу к племянникам, в основном, по выходным, - он нервно поводит плечами, снова и снова понимая, что ему нечего рассказать, и ужасаясь от того, что это его нисколько не тревожит. – А ты?        - Переехала в Техас, работаю сиделкой на дому. А здесь проездом.        - И когда уезжаешь?        - Завтра, утренним поездом.        - О.        Это все, что он может сказать. В короткое междометие, в ничего не значащий звук, уместилось несколько лет жизни. Поразительно. И – страшно. И – ужасно от того, что ему на это наплевать.        - Здесь есть ресторанчик, при выходе. Там готовят отличную пиццу. Могу я пригласить вас?        - Нет, - торопливо, будто спохватившись, отказывается она, мотая головой, что при этом крутится как китайский болванчик, странно и неестественно, - нам уже пора домой. Его мать будет волноваться. Прости, Питер. Рада была встретиться.        - Я тоже, Ривер – кивает он, не уверенный в том, что не лжет, - можно тебе позвонить позже? Дашь свой номер?        - Он не изменился.        Она смотрит ему в глаза и они оба понимают: он его не помнит. Никогда даже не пытался запомнить, выучить. Ривер слегка закусывает губу, приподнимая бровь, когда откровенно-изучающе смотрит на него, а затем буквально утаскивает своего мальчонку в сторону выхода – туда, где еще несколько минут назад мечтал оказаться он.        Ему тоже пора домой, нужно к выходу, но он не может ни показать ей этого, не заставить себя проводить ее хотя бы до ворот парка, сраженный новым приступом совестливости. Просто садится на лавочку, доставая уже давно прочитанный номер сегодняшней газеты и пялится на буквы, ни одну из них толком не понимая.        Заставить себя хотя бы посмотреть, как она уходит, выше его сил.        Поэтому звонкий колокольчик ее голоса, окликнувшего его по имени, едва ли не подскочить на лавочке его заставляет.        - В тот день мне позвонила подруга, попавшая с сыном в аварию. Им срочно нужны были деньги, у нее не было даже, чем расплатиться с таксистом, а мальчику нужна была срочная госпитализация. Я хотела позвонить тебе, спросить разрешения взять наличку из сейфа, потому что у меня деньги были только на карточке, но ты же никогда не носишь с собой телефон, правда? Я не крала и никогда бы не украла ничего. Мне жаль, что ты мог так подумать.        - Да – кивает он. И это – максимум, на какой он способен теперь. Просто внутри него, в душе, что-то ухнуло, оборвалось и улетело вниз, мгновенно оказавшись под ногами. – Хорошо.        - Будь здоров, сладкий, - улыбается она лишь бледным подобием собственной улыбки, отводя глаза, - никогда не оставайся в одиночестве.        И уходит, почти бежит, стремительно перебирая ногами по осенней листве и таща за собою явно недовольного мальчишку.        Он сворачивает газету вчетверо, выбросив ее в стоящую около лавочки мусорку и закрывает глаза.        Должны греметь церковные колокола, но нет. Его встречает только тишина. Абсолютная тишина.