Воспоминания Драко Малфоя

— Какой же ты идиот, Малфой, — прошептала она, едва не подавившись и обнажив свои белые зубки. В ее светло-серых глазах не было ненависти, но они поблескивали плохо скрываемым страхом и выставленным напоказ гневом. Светлые волосы растрепались, задержавшись на лице и темных губах отдельными прядями. У нее не было времени поправлять прическу. У нее в принципе не было времени с того момента, как она вошла в мой кабинет. Мгновение, и девушка оказалась прижатой — грубо — к стене. А палочка была выбита из ее рук. Дафна Гринграсс, самая прилежная выпускница Слизерина, осталась без защиты. Одна против чокнутого босса, против бывшего пожирателя и принципиально жестокого подонка. Ладонью я ощущал, как ее глотка сжимается в спазмах, а тело сотрясается, и по нему гуляет тревога. Камеры засекли Гринграсс, точнее, ее «невинный» поход в архив за пару месяцев до проверки. Был понедельник, глубокий вечер. Все давно разошлись по домам. У большинства сотрудников моего лондонского офиса «синдром понедельника» проходит с головной болью и послеобеденной ленью, поэтому они стараются сбежать как можно раньше. У большинства, но только не у Гринграсс. Сколько ее помню, Дафна всегда была собрана, и задержки допоздна для нее не были проблемой. В тот вечер она осталась одна. Я в офис не приезжал — не знаю, где был. Быть может, зависал в «Пристанище вейл» или боролся с отсутствием сна в очередной поездке. Гринграсс долго разбиралась с документами — камеры в моей приемной засняли это. Потом выпрямилась в кресле, будто что-то вспомнила, закрыла отчет, который только что открывала, и поднялась. Камеры забарахлили. В течение нескольких минут не было видно ничего, кроме белого шума, и это на всех приборах наблюдения: даже на тех, что установлены на подземной парковке. Томас долго разбирался с этим «феноменом», но так и не нашел следов заклинаний или банального отключения питания. Когда же камеры заработали, Дафна уже выходила из архива с документами в руках. В приемной она сложила их в сумочку и вскоре покинула офис. Совершенно обыденные действия, если не считать отключенных камер и того факта, что Гринграсс не знает заклинания-доступа к архиву. — Расскажешь все сама или тебе помочь? Я стиснул пальцы на глотке еще сильнее и фактически впечатал ее голову в стену. Дафна дышала с трудом. Ее взгляд то и дело обращался в сторону палочки, приставленной к виску. Гринграсс знала, что мне хватит одного невербального и одной секунды на то, чтобы ее убить. — Разъясни для начала, о чем идет речь. — Мы решили поиграть? — Я и правда не понимаю! — она запаниковала. — Тебе нужна информация или возможность поиздеваться? — Как знать! Возможно, и то, и другое, — я склонился и следующую фразу процедил сквозь зубы. — Но все-таки стоит начать с информации. Какого хрена ты делала в архиве? — В архиве? — Именно. Я вернулся в прежнее положение. Дафна выглядела встревоженной и непонимающей — вполне себе искренне. И это показалось мне странным. — Но я не… Стой! Да, я была в архиве несколько месяцев назад. Блейз попросил меня забрать папку с характеристиками нового сорта бадьяна*. Сертификаты на бадьян действительно пропали, но с ними исчезло главное — вся папка с нашими разработками по африканской тентакуле. Ее свойства, действие, возможные дозировки и сочетания — абсолютно все находки, открытые нашей лабораторией и хранившиеся в закрытой секции архива. — Документы по бадьяну можешь забрать и раздать всем желающим. Меня они не интересуют. А вот наработки по тентакуле — действительно стоящая вещь. Хочешь сказать, что Блейз причастен и к их исчезновению тоже? Забини, будучи соучредителем, имел доступ и к архиву, и к закрытой секции, но про защитное заклинание он не знал. Если бы служба безопасности засекла в архиве его, вопросов бы не было: я доверял Блейзу на сто процентов. — Я забрала сертификаты на бадьян, — процедила Дафна. — За все прочие пропажи впечатывай в стенку других сотрудников. — Обязательно займусь этим, как только с тобой закончу. Короткий взмах палочки. — Малфой! Подожди. Гринграсс загнанно посмотрела на меня. Ее глаза заблестели первыми намеками слез, а лоб покрылся испариной. — Я знаю, как доказать свою невиновность. — Серьезно? — Просмотри мои воспоминания. А вот и первая разумная мысль за весь наш разговор. Мысль, благодаря которой Гринграсс все еще смотрела на меня. — Ты отличный легилимент**, Малфой, и сможешь увидеть все, что тебе нужно. Я замолчал, довольно надолго. Время упрямо отсчитывало секунды — ее секунды, а я обдумывал предложение Дафны и не торопился с ответом. Только когда она нетерпеливо заерзала, я снова занес над виском Гринграсс палочку. Девушка прикрыла глаза. Ее щеки заблестели от слез, но на этот раз ей можно было не бояться: я просто окунулся в поток ее мыслей. Сначала передо мной промелькнула череда сегодняшних событий — глупая будничная суета, не имеющая для меня ценности. Дафна все поняла, быстро сориентировалась и «направила» меня по нужному пути. Я увидел, как ей пришло письмо от Блейза, и в нем было указание прислать сертификаты для нашей шотландской лаборатории, а также был написан пароль. (Чуть позже я узнал, что в тот период Забини действительно находился в командировке). Гринграсс вспомнила про это указание, сходила в архив и забрала документы на бадьян, даже не приблизившись к закрытой секции. Судя по воспоминаниям, моя помощница сделала все, что должна была, и упрекнуть ее было не в чем. К истории с тентакулой она не имела отношения. Однако ее невиновность не отменяла того факта, что наши исследования пропали: кому-то это было нужно и этот кто-то хорошо заметал следы. — Прости, — выдохнул я, когда сеанс легилименции закончился, — И не принимай на свой счет. Я разжал пальцы и отпустил ее, вздрагивающую от слез. Дафна закрыла лицо руками. Ее безупречно выглаженный костюм был измят. Она выглядела подавленной, несколько минут не произносила ни слова, и, несмотря на весь свой цинизм, я понимал ее состояние. — Я никогда не доверял тебе. Ты пришла в мой офис, через отца напросилась в помощницы, — уже одно это казалось мне подозрительным. Какое-то время я думал, что так Гринграсс-старший пытается устроить твою личную жизнь… — Что?! — она открыла лицо. — К твоему сведению, с моей личной жизнью все в порядке! Гринграсс опять была собой: скорее злой, чем подавленной. Это немного взбодрило меня. — Я тоже так решил, когда понял, что ты не пытаешься соблазнить меня. — Даже под страхом «Авады», — Дафна подошла ко мне, грозно размахивая своим пальчиком, — Я бы не стала соблазнять тебя. Мне есть, с кем спать по пятницам, и это значительно облегчает мне жизнь. Иначе я бы не вынесла приступов твоего идиотизма! Гринграсс развернулась и рассерженной кошкой выскочила из моего кабинета. Через несколько минут громко хлопнула дверь приемной. В тот день я больше не беспокоил ее. Дафна имела право злиться.

***

Я думал, что влюбился в нее. Вот уже пять минут, пока Грейнджер исправно выгружала папки на стальной лабораторный стол, прятала от меня взгляд и пыталась сделать вид, что между нами ничего не было. Я улыбался. Сидел на краешке соседнего стола и улыбался, не скрывая, — Грейнджер все равно старалась не замечать. До этих пяти минут «Золотая девочка» воспринималась мною как болезнь, как наваждение, призванное если не наказать, то свести с ума. Чувства по отношению к ней было невозможно контролировать, и они разрушали все: я не мог строить нормальную жизнь, не мог влюбляться и с трудом двигался вперед. Я был зациклен на упрямой угловатой девушке с каштановыми волосами. Но пять минут назад вдруг мелькнула мысль, что я, возможно, не болен. И все, что происходит со мной, — нормально. А Грейнджер продолжала раскладывать свои папки, склянки с разоблачающими зельями и прочую ерунду, призванную выводить на чистую воду преступников вроде меня, но абсолютно бесполезную. Она ощущала мой взгляд на себе, и оттого ее кожа на щеках наливалась уже привычным розовым оттенком. — Ты должен забрать это. Моя умница перестала прятать свой взгляд, пододвинула к краю стола маску и небольшую, в четыре дюйма***, серебряную розу, которую я прислал ей после той ночи. Заклинание, позволяющее создать эту миниатюрную красоту, хранится в семье Малфоев еще с тех времен, когда за колдовство можно было попасть на костер. Отец часто дарил серебряные розы моей матери в начале их отношений. И столь же часто получал их назад, ведь умение Нарциссы изводить мужчин можно сравнить лишь с умением Поттера влипать в неприятности. Отец ее отказам не удивлялся, не был удивлен в подобной ситуации и я. Но отсутствие удивления не означало, что я не был раздражен. Улыбка сползла с лица, как будто и не было, а взгляд наверняка стал привычно холодным. Я понимал: Грейнджер вернула подарок, потому что считала правильным не принимать его от меня. Значит, чувства к рыжеволосому до сих пор значили для нее больше, чем то, что происходило между нами. Логично, безусловно. Однако Уизли уже переспал с Надей — я знал об этом и, по понятным причинам, не мог рассказать. — Это неправильно, Малфой, — начала она не слишком уверенно. — Ты не должен присылать мне… что-то подобное. Я веду расследование, в котором ты главное действующее лицо, проверяю твой бизнес… И, кроме того, я помолвлена. Смущенный взгляд снова спрятался от меня, хоть на последнем предложении ее голос стал увереннее. — Так что в нашем с тобой случае подарки неприемлемы. Я помолчал немного, пока по крови разгонялась злость. Утренняя стычка с Гринграсс и без того вывела меня из себя, но гребаная попытка Грейнджер откатить назад ту ночь, когда она стояла обнаженной посреди моей ванной, стала последней каплей. Терпение по отношению к ее колебаниям, двойственным поступкам и словам испарилось. Что-то надорвалось. До боли в суставах мне захотелось прижать ее так же, как Дафну, к стене и вытрясти правду. Но вместо этого я выпрямился, подошел к столу, который так любезно разделял нас, и одним взмахом палочки взорвал и маску, и розу. Осколков не было, но пепел разлетелся по всем ее аккуратно выложенным пергаментам, папкам и склянкам. Я провел пальцем по поверхности стола, смахнув тонкий слой серой пыли, и растер его в ладони, будто задумавшись. — А что тогда приемлемо, Грейнджер? — спрятав руки в карманы, я неторопливо, будто скучая, направился к ней. — Оставаться с тем, к кому привыкла? Замуровывать себя в отжившие отношения? Я приближался — она отдалялась, пятилась назад, вполне обоснованно чувствуя тревогу. Но наша встреча была неизбежна, и Грейнджер это поняла, когда наткнулась своей прелестной задницей на еще один, самый большой лабораторный стол. — Отрицать, что тебе хочется чего-то иного? Как минимум — выйти за рамки себя. Как максимум — влюбиться в слизеринского ублюдка. — Что ты несё… — Правду. Или она тоже неприемлема? Я подошел близко-близко к ней. Ее ладони вжались в стол, как в единственную опору, без которой вот-вот потеряется ощущение пространства. Грейнджер не ожидала, что прикосновение к холодному металлу будет столь обжигающим, и оттого ее ресницы вздрогнули, обрамив мягким бархатом мой любимый кофе. — Я не влюблюсь в тебя, Малфой, — в этом моя правда. — Я знаю. «Да, знаю. Только что это меняет? Когда ты так близко, что я могу рассмотреть каждую черточку в уголках твоих глаз». — Но ты вся целиком, с макушки до мизинца, состоишь из лжи. Значит, правды у тебя все-таки нет. Я расставил ладони по обе стороны от нее. Я чувствовал все ту же сладость, ее тончайший аромат, однако на этот раз голова не туманилась. Мне хотелось оставаться холодным, чтобы давить и давить на нее. Возможно, Грейнджер догадалась о моих намерениях и отодвинулась. Но это не спасло ее, ведь тонкие руки разошлись в стороны, открыв мне еще больший доступ к ней. Я снова стал ближе. Наши колени столкнулись, а лица встретились на расстоянии выдоха. Не касаясь ее кожи, я повернулся и склонился к маленькой, ювелирно выточенной ушной раковине. — Не хочу быть голословным, — прошептал, и в ее позвоночнике — можно было не сомневаться — натянулись нервы. — Позволь, покажу тебе кое-что. Она кивнула. Не сразу: несколько секунд я наблюдал за тем, как бешено бьется пульс в голубой жилке на ее шее. — Легилименс, — после ее согласия продолжил я. Проник в ее мысли и застыл в них на этом самом моменте, на этом столе, показывая нас со стороны. Я был не просто отличным легилиментом, как сказала Дафна, — благодаря отцу я стал асом во всем, что касалось сознания. Грейнджер об этом не знала и наверняка была удивлена, когда мой прототип в ее голове припал губами к той самой бьющейся жилке. В реальности девушка вздрогнула, зато в мыслях, где мы спрятались, запрокинула голову и с наслаждением прикрыла веки. — Малфой… — Не бойся, Грейнджер, — я не дал ей договорить и не дал сбежать, — У меня нет цели оскорбить тебя. Я лишь хочу донести простую идею, что мы не в сказке, что в нашей жизни нет беззащитных принцесс и грозных монстров. Нет черного и белого, добра и зла в абсолюте, как нет ничего изначально правильного. Мерные быстрые слова. Шепотом по ее крови и заблудившимся мыслям. — А ты упрямо стремишься доказать обратное. Выстраиваешь правильную жизнь и образ правильной Гермионы Грейнджер — «Золотой девочки», министерской умницы и героини войны. Корчишь из себя отличницу, приторную до тошноты. Но скажи мне, что кроется там — под тонной этих штампов? Мой прототип в нашем воображении прошелся поцелуями по ее изогнутой шее. Он спустил дыхание, как цепных псов, на выемку меж ее ключиц, а после припал к ней жадно, как припадают к единственному источнику воды в пустыне. Воображаемая Грейнджер раскрыла губы, как от нехватки воздуха, и обхватила его шею, вцепившись побледневшими пальцами в светлые волосы. В реальности же мы не касались друг друга, и это была самая мучительная пытка для меня. Но когда я снова вернулся к ее лицу, заглянул в чернеющие глаза, то обнаружил, что мучил не одного себя. По раскрасневшимся щекам прокатились первые дорожки слез — это надрывало ее точно так же, как надрывало меня. — Там кроется целый мир, — продолжил я в ее губы. — То настоящее, чем ты являешься. Темное, прелестное, запутавшееся, выходящее за рамки правил — придуманных правил, ведь их попросту нет. Малфой в наших мыслях уже скользил ладонями по ее ногам, заставляя их раскрываться, а после разорвал подол платья. Грейнджер вздрогнула от этих звуков — и в реальности, и там, где правила балом легилименция. — Людям плевать на то, кто ты есть и что с тобой случится завтра. Им просто выгодно, чтобы ты была образцом для подражания, вот и все! Чем меньше в мире личностей, тем проще стертым человеческим сущностям жить. Им не нужно думать, искать себя — им достаточно смотреть на образцы и поступать точно так же. Эти двое в ее и моем воображении упивались друг другом. Моя умница прижалась к его губам, прошлась своими пальчиками по его скулам и подбородку, обвила ногами его бедра. И в этот момент я завидовал ему — тому Драко Малфою — как никому и никогда. — Ведь если они начнут эти поиски, то поймут, насколько сложно принять то, что выплывет наружу. Каждый страх, каждый порок, каждую зазубрина, которая выворачивает наизнанку. Они вдруг обнаружат, что единственная пощечина от отца до сих пор мешает им спать по ночам, а травля со стороны однокурсников сделала их долбаными интровертами, боящимися собственной тени. Неприятные открытия, верно? Поэтому легче затолкнуть все это подальше и не ворошить себя. Притвориться, что все нормально. Смотреть на образцы для подражания и жить, как они. На том моменте, когда каштановые волосы волной расплескались по серому металлу, когда копия Грейнджер прижалась лопатками к столу, а Малфой накрыл ее своим телом, я остановил все это. «Выключил» сеанс легилименции последними обрывками воли и вернул нас обоих в реальность. Грейнджер прошибали легкие судороги, и слезы, не стесняясь, стекали вниз. От шока ли, обиды или осознания? Неважно. Мне было неважно. Мне хотелось бросить «Золотую девочку» в ее собственную ложь. — Ты весьма мелодично вписалась в этот мир стертых людей и придумала для них отличные правила. Они будут тебе благодарны, пока не забудут или пока ты не оступишься. А ты оступишься, потому что умна и отшлифованной жизни когда-нибудь тебе станет мало. Пойми и прими тот факт, что я бы не смог создать эту «скромную фантазию» без твоей внутренней точки порока. В тебе есть темнота, и это начало конца. Когда он наступит, позови меня. Возможно, еще будет не поздно. Я оттолкнулся от холодного металла. Оставил ее — взволнованной и плачущей, стоящей все так же у стола. Нетронутой и пальцем, но с раскуроченной душой. Это было паршиво, до боли омерзительно. Но это была правда, моя правда, которая встала комом в горле и потребовала выхода. — Лаборатория в твоем распоряжении, — крикнул перед тем, как хлопнул дверью и оказался в безлюдном, потемневшем от вечера коридоре. Я думал, что ненавидел ее. И понимал, что ошибался.