***
Она сидела на полу посеревшей от рассвета кухни, подобрав под себя ноги и склонившись затылком к стене. В том же темно-синем платье, которое я торопливо и лихорадочно снимал накануне вечером, только теперь оно было грязным и порванным до бедра. Миловидное личико гриффиндорки окаменело и казалось пустым, ничего не выражающим — вообще ничего, и это зарождало во мне первобытный страх. Такой я не видел Грейнджер никогда — даже в годы войны, в битве за Хогвартс, даже в тот момент, когда мы подумали, что гребаный Поттер умер. Ее было несложно найти. Куда бы Грейнджер не вели дороги, она всегда возвращалась домой. Точнее, в то место, которое считала своим домом. Например, в этот коттедж в магловском районе. Уизли покинул его без труда, променяв на ничего не значащий роман с Надей, однако вернулся сюда по щелчку пальцев. Я же отдал бы все, чтобы остаться здесь навсегда, но этому, увы, не суждено было случиться. Грейнджер любит его — не меня. В этом вся разница между нами. И как бы я не ненавидел это рыжее отродье, я признавал его победу, его превосходство, которое он не заслужил. Просто так решила она — гриффиндорка, что свела нас обоих с ума. Грейнджер оставила дверь открытой, хоть и не ждала меня, и я вошел без приглашения. Минул гостиную, помрачнев, когда увидел лежащее на диване тело Уизли, и отправился прямиком на кухню. Я знал: Грейнджер будет там. Я наблюдал за ней годами и был осведомлен о всех ее привычках. В минуты, когда гриффиндорке было совсем плохо, она шла на кухню, распахивала занавески на широких окнах, прислонялась к стене напротив и медленно сползала по ней, покуда не достигала пола. Затем сидела долго и думала о чем-то своем. Я заставал эту сцену несколько раз, я прятался за ее окнами, но благодаря магии всегда скрывал свое присутствие. Теперь же я был открыт, и была открыта она. А еще она была истощена, измучена и апатична, будто после поцелуя дементора. У меня подкосились ноги — впервые после убийства Дамблдобра. — Я могу помочь. Вот так с порога. Не зная толком, как, а лишь испытывая жгучую потребность поднять ее с этого пола. — Каким образом? — скорее по инерции, нежели осознанно спросила она. Действительно — каким? Ведь не существует лекарства, способного излечить расколотую душу. И нет целительных микстур от случайностей, промахов и ошибок. Однако… в мире магии есть нечто иное.***
— Этан, — шепчу я, не давая себе времени хорошенько подумать. Ему достаточно моего шепота. Этан появляется из ниоткуда и прячет взгляд, будто знает, как обычно, знает, о чем хочу попросить я. — Мне нужно зелье забвения. Какая ирония! Зелье забвения было нашей новой разработкой, и в его состав входила красная африканская тентакула. В минимальных дозах, но все же. — Что это? — спрашивает Грейнджер безучастно, словно и нет ее, словно я слышу призрака. К этому моменту Этан уже справился с поручением, и склянка с зельем находится в моих руках. Я опускаюсь на колени, близко, чтобы можно было заглянуть в ее глаза. В глаза, где пустота, от которой моя душа расщепляется на молекулы. Но именно этот потерянный взгляд придает мне решимости. — Ты больше не хочешь доверять мне, я знаю, однако в последний раз… — Что это? — повторяет снова, настойчиво. Хоть какой-то проблеск эмоций. — Это зелье забвения. Мы с Ноттом в любом случае замнем эту ситуацию, и ты не сможешь нам помешать. Большинство ее участников ни о чем не вспомнят. Среди позабывших можешь быть и ты. — Большинство? Большинство?! Внезапно взгляд гриффиндорки наполняется яростью, и я теряюсь: в чем дело? — Кто-то вообще не проснется! — вскрикивает она. Я понимаю, что Грейнджер вот-вот зайдется в истерике, и хватаю ее за плечи. В ответ она сдергивает мои руки и, глубоко вбирая воздух в легкие, ненавидит меня. Знаю, что ненавидит, но мне плевать на это. — Не губи себя, пожалуйста. Не из-за меня — я не стою этого. Я вообще не стою того, что ты спасла мне жизнь, поставив на кон саму себя. Но ты это сделала, и мне нечем отплатить — разве что дать тебе возможность забыться. Это самая малость — позволь ее себе. Хоть раз побудь чертовой эгоисткой! Ты заслужила покоя. Кажется, она слушает, вникает. И я продолжаю. — Я прочитаю заклинание, ты выпьешь зелье, и все события, связанные с тентакулой, исчезнут из твоей памяти. Эта весна останется для тебя туманом, блеклым и неясным, и в нем не будет ничего, кроме тех воспоминаний, что безвредны для тебя. — А ты? Ты тоже исчезнешь из моей памяти? Я мог бы убить Грейнджер за этот вопрос. Он откатывает мою решимость на десять пунктов назад. — Да, — не лукавлю. — Я не хочу, не надо. — Тшшш, — прижимаю большой палец к ее губам. К ее бледным губам, которые закусывал бы, зацеловывал изо дня в день, из ночи в ночь и все равно не мог бы насытиться. — Не говори этого, Грейнджер. Не сейчас. В глазах гриффиндорки — понимание: ради нас обоих ей стоит замолчать. И Грейнджер замолкает, прекращает сыпать фразами, которые наконец-то правдивы, но от которых хочется сбежать. — Лучше ответь мне: ты готова? Забыть? Некоторое время она продолжает молчать. А после я чувствую, как ее руки обвивают мою шею, как Грейнджер тянется ко мне. Она вдыхает меня, словно надеется запомнить. Она прижимается щекой к моей щеке, словно надеется впитать. Она целует меня оглушительно, чувственно, нетерпеливо. Однако прекращает поцелуй раньше, чем я успеваю потерять голову. — Готова, — ее шепот звучит, как приговор. — Помоги мне забыть и обещай, что никто и никогда не узнает об этом, даже я сама. — Не узнает. Будь уверена. Я читаю заклинание. Грейнджер выпивает зелье, и все события, связанные с тентакулой, исчезают из ее памяти. Это видно по ее глазам, которые туманятся и закрываются. Гриффиндорка засыпает, исчезает из моей жизни, пропадает в собственной темноте. Я забираю с ее губ последний поцелуй. Он безмолвный и грустный и с привкусом ее слез. А затем присаживаюсь рядом с ней, безмятежно спящей. В глазах щиплет, в груди больно, и от боли этой только зверем кричать. Но я до хруста сжимаю кулаки и хватаю ртом воздух так, что едва не задыхаюсь. Ведь я Малфой, а Малфои не кричат, не зовут на помощь и не плачут. Никогда.