Пожалуйста, хватит

Юри сбежал. Растворился, исчез, улетел в гребаную Страну восходящего солнца, в спешке оставив свою мятую олимпийку на спинке продавленного ими же прошлой ночью кресла, в карманах которой затерялись груда чеков из местных кофеен и несколько пластинок ядреной мятной жвачки, от которой у Виктора всегда нещадно горело во рту. И ничего, совсем ничего не сказал. Даже записки не оставил и сообщения не отправил, если на то пошло. А олимпийка до сих пор пахнет им — морем, нагретым прибрежным песком и чем-то чистым и свежим, таким хлопковым и воздушным, что у Виктора голова идет кругом и на глаза набегают слезы обиды и злости. Непредсказуемый, упрямый, свалившийся с небес дьявол на его лысеющую голову, который стоически молчит, улыбается мягко и вежливо, а потом вытворяет такое. Ты заслужил его, Никифоров. Это тебе за всю ту поебень, которую ты творил на протяжении двадцати восьми лет — почувствуй теперь на своей шкуре, каково быть наебнутым тем, кого так самоотверженно любишь. Было утро. Солнечное, свежее, бодряще-морозное и такое уютное, что Виктору совершенно не хотелось вылезать из крепких объятий все еще спящего Юри и спускаться в гостиничный ресторан на завтрак со спонсорами, упрямо одолевающими его и Якова с самого их приезда в Чехию. Но он не был глупцом и прекрасно осознавал, что деньги никогда не будут лишними, ведь еще одного перелета эконом классом он просто не вынесет даже с Юри, на плече которого так хорошо сопеть. Поэтому встреча со спонсорами. В девять утра. В неброском, но достаточно элегантном и строгом костюме, идеально сидящем на его фигуре. И никто не сможет устоять. Виктору действительно не хотелось будить Юри, потому что для него было все еще слишком рано и они не спали большую часть ночи, исследуя чуть ли не каждую поверхность их номера на прочность, но Юри вскочил сам. Заворочался, пока Виктор сосредоточенно завязывал галстук у зеркала, и резко присел на кровати, потирая заспанные глаза. — Уже уходишь? — спросил он хрипло и нащупал свои нелепейшие очки на прикроватной тумбочке. Виктор тогда решил, что обязательно подберет ему новые, более подходящие его положению и возрасту, которые не будут постоянно съезжать на кончик немного курносого носа и вынуждать своего владельца торопливо поправлять их. После Чемпионата мира он обязательно займется этим, да. — А куда деваться, — вздохнул Виктор, поправляя манжеты рубашки, и повернулся к Юри со сверкающей улыбкой. — На смазку, знаешь ли, нужно зарабатывать. Тем более ароматизированную. — Сделаем вид, что я этого не слышал, — забавно поморщился Юри и широко зевнул. — Ты надолго? — Надеюсь уложиться за час, но это слишком наивно. Так что, скорее всего, вернусь ближе к обеду. Ты можешь пока что поспать или принять душ, заказать завтрак в номер и прогуляться с Юрой — поверь мне, он будет крайне рад сбежать от Лилии и Милы хотя бы на это утро. — Посмотрим, — Юри сильнее закутался в одеяло и начал что-то внимательно высматривать в своем телефоне; кивнул самому себе, прикусив нижнюю губу, и перевел нечитаемый взгляд на Виктора; улыбнулся лишь уголками губ. — Удачи тебе, Виктор. И спасибо. — За что? — Виктор невольно замялся возле двери, предчувствуя неладное. — За всё. Без твоей поддержки и любви я бы вряд ли стал тем, кто есть сейчас. — Юри… — Подожди. Это еще не все. Ты знаешь, мне тяжело говорить такие вещи, потому что это все слишком личное и глубинное, но… Я люблю тебя, Виктор. Прости, что никогда не говорил тебе этого, особенно в те моменты, когда ты в этом нуждался. Просто я… я не умею признаваться в таком. — Юри, — Виктор все же подошел к нему и присел на кровать рядом. — Мой невероятный, прекрасный, но такой глупый Юри… Ты признался в этом уже тысячу раз и сам не заметил этого. — Своим катанием? — Юри пододвинулся к нему ближе и нежно погладил ладонью по щеке. — Своим катанием, — согласился Виктор и повернул голову так, чтобы мимолетно поцеловать Юри в ладонь. — Мне пора. — Да. — Не скучай. — Конечно. — Люблю тебя. — Знаю, — Юри криво улыбнулся и встал, чтобы направиться в душ. Встреча с потенциальными спонсорами ожидаемо затянулась. Они просидели в ресторане три часа — Виктор успел помимо завтрака выпить три чашки эспрессо и одну — черного кофе с коньяком, — обсуждая крайне занудные, посредственные и неинтересные вещи. Благо, говорить в основном пришлось лишь Якову, а Виктору же было достаточно вежливо улыбаться и вставлять своё копеечное «конечно» при необходимости. И все же ему было чертовски жаль потраченного времени, ведь можно было обниматься с Юри, целоваться с Юри, гулять с Юри, говорить с Юри. Но ничего, он наверстает все это, учитывая, что перед Чемпионатом мира у них есть еще чуть больше месяца. Возвращался в их номер Виктор ближе к часу дня, то и дело натыкаясь на многочисленных знакомых, которым было необходимо уделить хотя бы минутку своего времени. Юри в номере не оказалось — видимо, он все же решил прогуляться с Плисецким и насладиться желчью, так и льющейся из его рта. Виктор искренне удивлялся их своеобразной дружбе: Юра буквально прикипел к Юри, постоянно таскался за ним хвостиком, волновался за него, что тщательно скрывал за ядовитыми комментариями, а Юри же позволял ему это с покровительственной улыбкой. «Даже японскому терпению есть предел», — заметил однажды Виктор, стоило Юрке свалить из их квартиры, предварительно наебнувшись через лежащего у входной двери Маккачина и смачно обматерив их всех на адской смеси английского и русского, на что Юри тихо ответил: «Он очень хороший, Виктор». Виктору же казалось, что они обзавелись не другом, а крайне непослушным ребенком-подростком, тянущим из них все соки. Переодевшись в джинсы и свитер и просмотрев уведомления на телефоне, Виктор снова покинул номер, собираясь найти своего ненаглядного и провести с ним последний вечер в цивилизованной стране, и в коридоре тут же наткнулся на взлохмаченного и насупленного Плисецкого, яростно присосавшегося к пакетику фруктового сока. — Юра! — окликнул его Виктор, и тот молниеносно повернулся к нему, в раздражении закатив глаза. — Чего тебе, Витя? — Юри где? — А я ебу что ли? Виктор в удивлении приоткрыл рот. — Но, — продолжил он как-то взволнованно и сам захотел треснуть себе с размаху, — вы же пошли прогуляться с ним, так? — Неа, — Юра лениво зевнул, — не пошли. Я заходил к вам в номер где-то минут сорок назад, но его там не было. Подумал, вы пидораситься на людях пошли, как-никак в либеральной гейропе находимся. Эй, ты чего? Виктор тут же достал свой телефон и стал судорожно звонить Юри, но если первые звонка три он не отвечал, то на четвертый телефон абонента оказался выключен или в недоступе сети. — Блять, — выругался Виктор и тут же кинулся к лифту, со всей дури вдавил палец в кнопку вызова. — Ну что же за пиздец ты постоянно творишь, Юри… Плисецкий, крайне оторопевший от поведения Виктора, молча последовал за ним в лифт, а затем — к стойке ресепшена, где миловидная девушка с вежливой улыбкой объяснила им на чистом, шлифованном английском, что да, в районе полудня молодой человек азиатской внешности в очках («Юри Кацуки, верно? Он так торопился, что я не успела попросить у него автограф») покинул отель с чемоданом, предварительно вернув свои ключи от номера. — Вы тоже съезжаете сегодня, мистер Никифоров? — уточнила она, заправив выбившуюся прядь каштановых волос за ушко. — Просто вы бронировали номер до завтрашнего утра, поэтому… — Я… — Нет, он съезжает завтра, — перебил его Юрий. — Спасибо за помощь. Каким-то волшебным образом Юре удалось оттащить парализованного Виктора от стойки администратора и усадить на одно из кресел, стоящих поблизости. Виктор обещал себе сразу же, как разберётся в том, что за хуйня здесь происходит, пойти в бар и опрокинуть в себя все его содержимое. В итоге он чуть ли не разрыдался на плече Плисецкого, когда полностью осознал, что Юри бросил его, накрутив себе черт знает чего — он так любит, чтоб его, — а затем все же спустился в бар и после третьего стакана виски вызвонил Джакометти, предложив ему потрахаться по старой дружбе. — Что случилось, Вик? — тут же озабоченно уточнил он, и Виктор пьяно прыснул в трубку. — Если не хочешь переспать со мной, так сразу и скажи, а не строй из себя беспокоящегося друга. — Как грубо с твоей стороны сомневаться в моих мотивах. Ну и где ты сейчас, скотина пьяная? — Ты и сам ответил на свой вопрос, Крис. — В баре, значит, да? Я сейчас спущусь к тебе, сиди на месте. — Куда же я денусь, когда мой geniy chistoy krasoty покинул меня? Mne grustno i legko; pechal' moya svetla; pechal' moya polna toboyu… — Говори по-английски, пожалуйста. — Так я могу и по-французски, если тебе угодно, ma biche*. — Не стоит, mon cher**. Я уже подхожу. — A ya muchayus' ot boli so svoyey lyubov’yu… Бармен неодобрительно покосился на Виктора, и тот, будучи, на самом деле, далеким от той блядской степени опьянения, когда можно без стыда и совести распевать русские хиты начала двухтысячных, тут же заткнулся и попросил налить еще. Крис подошел спустя пару минут и, присев за барную стойку по правую руку от Виктора, уставился на него со странной смесью любопытства и жалости. Виктор успел даже немного пожалеть о том, что позвонил ему и выдернул к себе ради сомнительной роли жилетки для слез: Джакометти выглядел сонным и растрепанным (но от этого не менее восхитительным), на нем были его очки для чтения, а двухдневная щетина придавала ему особый налет заебанности, которым Виктор не мог похвастаться и в худшие из своих дней. — Пить будешь? — спросил Виктор, на что Крис отрицательно покачал головой, легко улыбнувшись. — Это не входит в мои планы на сегодняшний день. Прости, Вик. — В таком случае pardon’te. Крис, заказав себе стакан цитрусового сока, вальяжно облокотился на стойку и, подперев подбородок правой рукою, произнес: — Мне жаль. Виктор подозрительно прищурился и вкрадчиво уточнил: — Чего тебе жаль, Крис? Будь добр, просвети меня. — Того, что ты разговаривать нормально не умеешь, Вик. И Юри твой этого не умеет. Вот и получается то, что получается. — Ты знаешь?.. — К сожалению, да. Видел его, когда он сдавал ключи на ресепшен. Даже поговорить с ним успел. — Поговорить, значит… — Виктор залпом осушил остатки виски в стакане и вытер рот тыльной стороной ладони. — Ну и что же мое чудо тебе napizdelo? — Давай я тоже буду вставлять французские словечки в свою английскую речь? Хотя о чем я — ты все равно их поймешь. — Сказал он тебе что? Крис тяжело вздохнул и осторожно начал: — Немногое — знаешь, он не особо разговорчив по своей натуре, а тут еще торопился и нервничал. Попросил поклониться тебе от него и передать извинения за, цитирую, доставленные неудобства. А, ну еще сказал, что ему надо подумать и он сам позвонит тебе тогда, когда будет готов. Какой милый и вежливый мальчик. — Ему двадцать четыре. — Все равно мальчик. Теперь вздохнул Виктор и с характерным звенящим звуком поставил стакан на стойку. — Что мне делать? — тихо спросил он, пряча лицо в ладони. — Господи, я так облажался… — Ну-ну, Виктор, — Крис осторожно коснулся его плеча в знак поддержки. — Не разводи сопли. Никуда Юри от тебя не денется. — Как видишь, уже делся, — Виктор развел руками и горько усмехнулся. — А я разрыдаться готов из-за этого. Вот подожди, выпью еще стакана два и точно разрыдаюсь. У тебя на груди. — Если тебе полегчает. — Ну нормально же все у нас было, — тянет Виктор сдавленно, внутренне понимая, что нет, не было. Никогда не было и не будет. — Я на все готов ради него был. И сейчас готов, черт бы его побрал… — А может, ему не нужно этого самопожертвования, Виктор? Может, он боится тебе помешать? — Открыться он мне боится, вот что. Чертов японский менталитет. — Его не стоит в этом винить, Виктор. — Знаю. Но мне так больно, с января больно, и я просто не представляю, как помочь ему, себе, нам. Черт, да я и не думал никогда о том, что вляпаюсь в такое. Любить всегда так больно? — Если верить русской классической литературе — да. — Как будто ты читал. — Знаешь, — Крис усмехнулся, — читал. Сочувствую вашим школьникам. — Нации моей посочувствуй. А еще лучше — верни мне Юри прямо сейчас, чтобы мы с ним наконец-то нормально поговорили. — Боюсь, это невозможно. Он уже летит в Японию. — В Японию?.. — Да. А ты что, думал, он в Россию возвращается? — Blyat', — и вот тогда Виктор окончательно решил погубить себя в угаре пьяном. И теперь Виктор, напившийся по самое не хочу и притащенный Крисом в свой номер, лежит на кровати и обнимается с олимпийкой Юри, глубоко вдыхая ее запах. Нет, он не плачет — русские мужики ведь не плачут, они орут во всю глотку благими матами и опрокидывают столы, дабы показать всем, какие они невьебенно сильные и брутальные. Нет, он не плачет — он злится и искренне не понимает, какого черта происходит последние несколько месяцев (ладно, будем откровенны — последний год). А что же с Чемпионатом мира, Юри? Ты и из фигурного катания уйдешь, да? Вот так вот возьмёшь и уйдешь, да? И плевать на то, чего ты добился, лишь бы долбоеба этого не видеть и гнить в своей Японии вместе с людьми, которые тебя искренне любят — вот у Виктора таких, помимо тебя, Юри, нет, поэтому он и разыгрывает трагикомедию, достойную если не Шекспира, то Антона Павловича точно, с его-то унижающим достоинство мещанина юморком. Нет, Юри, Виктор все понимает: тебе просто страшно. Ему самому страшно, пиздец как страшно, он скоро жить нормально не сможет из-за этого. Но ведь все проблемы можно решить, верно? Можно найти специалиста, проконсультироваться с ним и назначить терапию. Можно покинуть Санкт-Петербург и вернуться в Хасецу, если так будет комфортнее. Но ладно, Виктор забегает слишком далеко — для начала им просто нужно поговорить, поговорить откровенно, без прерываний на секс или выгуливание Маккачина, очень-очень нужно. А Юри взял и сбежал. Прекрасный способ решения проблем, ничего не скажешь. Заебало-то как все, думает Виктор, размазывая сопли по своему опухшему лицу прежде, чем снова уткнуться в олимпийку носом. И когда он успел стать такой размазней? Рыдает из-за того, что его поматросили и бросили. Хорошо, может, не совсем и бросили — Юри же сказал Крису, что ему надо подумать, и то хлеб, — но поматросили уж точно. Так поматросили, что Виктор всерьез задумывается о существовании кармы и ее влиянии на всю человеческую жизнь. Сам-то он скольких поматросил за свою молодость, кто бы посчитать рискнул. Был у Виктора один мальчик лет в двадцать. Фанат, разумеется, — в то время все уже были его фанатами, и это еще не раздражало — скорее забавляло. Из Норвегии. Рослый, веснушчатый, с русыми волосами и серыми словно сталь глазами, в которых всегда плескались смешинки. Как же его звали? — кажется, Томас, но Виктор и не вспомнит теперь, учитывая, что у него память в принципе так себе, особенно долговременная. Сколько чайников спалил Виктор за всю свою жизнь, и сколько обещаний не выполнил — только за это после смерти его следует засунуть в ад. Так вот: Томас. С ним у Виктора не было ничего серьезного — а впрочем, с кем у него было серьезно, кроме Юри? Они трахались после соревнований Виктора, на которых Томас всегда присутствовал, и иногда ходили вместе набивать животы в дорогие рестораны и ржали над чопорными официантами. Все. Но дитю Севера этого было достаточно для того, чтобы влюбиться. И когда Виктор мягко, но уверенно оттолкнул его, объяснив, что вообще-то они просто развлекаются и речи ни о чем серьезном быть не может, Томаса прорвало. Он треснул Виктора по щеке — удар у него был далеко не бабским, стоит заметить, — и сказал ему крайне серьезно и даже как-то сочувственно: — Плохое всегда возвращается, Виктор. И тебе разобьют сердце. Тогда Виктор лишь посмеялся и отшутился про карму, но теперь ему что-то не так уж и весело. Проваливается в сон Виктор резко и стремительно — так всегда происходит, когда напиваешься в щи. Снится ему домашний Юри на кухне его квартиры в Питере, сосредоточенно счищающий с себя кожу ножом с ядовито-красной ручкой, подаренным Бабичевой на День защитника Отечества или типа того, и отбрасывающий ее ошмётки в сторону. «Так лучше, Виктор?» — спрашивает он со смущенной улыбкой, и Виктор просыпается. Кажется, кто-то от нетерпения пытается выломать дверь. На пороге стоит стабильно недовольный Плисецкий, готовый при необходимости вытащить Виктора из номера за шкирку и самолично затолкать в такси до аэропорта. — Доброе утро, Юрочка, — бормочет Виктор, неловко улыбаясь. — И тебе не хворать, товарищ Никифоров. Готов к отлету? — Ну как тебе сказать… «Я пил весь день, рыдал всю ночь и теперь планирую выпрыгнуть из окна и скончаться медленно и мучительно, дабы воззвать к совести своей японской неприятности, но тут появляешься ты». — Блять, — Юра тяжко вздыхает и проходит в номер, оттесняя Виктора в сторону плечом. — Иди-ка в душ и поплескайся хорошенько — перегаром воняет пиздец. Я пока твоё барахло соберу. Нам через пятнадцать минут надо быть внизу, иначе Яков будет рвать и метать. — Спасибо, — искренне благодарит Виктор прежде, чем закрывает дверь в ванную, и Плисецкий, к его удивлению, просто молча кивает. Никто ничего не говорит: ни Фельцман, ни Барановская, даже Бабичева молчит. Они лишь смотрят на него обеспокоенно и сочувственно, пока ждут регистрации на рейс, и тихонечко переговариваются между собой. В самолете Виктор сидит возле иллюминатора рядом с Плисецким и с немой благодарностью принимает от него наушник. Юра, оказывается, слушает не только альтернативный рок, Muse и замусоленные до дыр сплиновские песни, но и классику — когда играет один из концертов Рахманинова — влияние Алтына, — Виктор прикрывает глаза и невольно вспоминает первые месяца прибывания в Хасецу. Тогда он хотел поставить Юри произвольную под «Нежность», но потом Юри притащил композицию, написанную специально для него, и эту идею пришлось временно отложить. А воплотить ее теперь вряд ли получится. И с Юри теперь вряд ли получится. И… — Ты слишком громко думаешь, — вздыхает Плисецкий и переключает на «Welcome to the madness», из-за которой на показательных после ФГП у них всех чуть ли не случился инфаркт. Особенно у Юри — Виктору пришлось крепко сжать его плечи, успокаивая, и объяснить, что в этом нет ничего такого. Подростки, они такие, им подавай бунт, агрессию и секс, и — блять, он серьезно сделал это скольжение так, что у него задралась майка? Юри, тише, нет необходимости выбегать на лед и прикрывать эту срамоту, Лилия-сан потом сама справится. Как они с Яковом вообще позволили вытворять Юре такое?  — Понимаешь, Юрочка, я двадцать восемь лет не думал — теперь вот только этим и занимаюсь. — Ага. По тебе заметно. Но знаешь, — Юра медлит и становится неожиданно серьезным, — все будет заебись у вас, Витя. Он вернется. — Конечно, — Виктор невольно глядит на золотое кольцо, жалобно сверкающее на его безымянном пальце, и жалеет, что возвращается в Россию. В Японию надо было бросаться и плевать, как бы это выглядело со стороны. — Дай же ему подумать, — словно читая его мысли, советует Юра. — Ты слишком настырный и постоянно заебываешь его своим присутсвием, вот он и сбежал от тебя. Странно, что этого не случилось раньше. Хотя, — он хмыкает, — Кацудон у нас же терпила. Терпила, ага. А Виктор вот — жалкий старпер, докатившийся до того, что обсуждает свою личную жизнь с пятнадцатилетним подростком и, более того, на полном серьезе вслушивается в его советы. — Юри сильнее, чем кажется на первый взгляд, — все же говорит он, продолжая смотреть на свое кольцо. — В нем есть стержень, которого нет ни в ком из нас. — Именно. А ты с него пылинки сдуваешь, словно курочка-наседка. — А я вот не умею с ним иначе. Либо мудак редкостный, либо заботливая мамаша на полставки. — Это уже все поняли, Вить. И от тебя все еще несет перегаром. Будь добр, жвачку пожуй. И Виктор жует. Мятную. От нее горит во рту и щиплет глаза — или, может, Виктор просто в который раз за этот месяц находится на грани истерики. Петербург встречает русскую сборную резким потеплением, которое на следующий же день сойдет на нет. Квартира же встречает Виктора одиночеством и запустением — даже Маккачин не возится под ногами, отправленный на время соревнований в Ю-Топию. Где сейчас, скорее всего, и прячется Юри. Блять. Какой же он идиот. Виктор быстро сбрасывает с себя ботинки и пальто и, поставив вариться кофе, хватается за телефон. Идут долгие гудки прежде, чем раздается флегматичное: — Ну наконец-то. — Господи, я так рад, что ты взяла трубку, Мари! — Мог бы и раньше позвонить, знаешь. — Я что-то не подумал. — Ну-ну. Виктор тяжко вздыхает и подходит к окну — солнце постепенно закрывают тучи, нагоняющие тоску и тревогу. — Как он? — Жив и здоров, к службе и обороне готов, благодарю за интерес. Играет с Маккачином в мячик, а с нами — в молчанку. Что у вас произошло? — Если честно, я и сам не совсем понимаю. Ладно, я ничего не понимаю, — наглая ложь, но Никифорова это смущает сейчас в последний момент. — Мне стоит прилететь? — А сам ты как считаешь? — Наверное, ему все же стоит немного отойти и первым выйти со мной на контакт. — Ты такой сообразительный, Виктор. За что же моему брату досталось такое сокровище? — Сделаем вид, что я не расслышал сарказм в твоем голосе, — Виктор чешет затылок и осторожно уточняет: — Он вообще ничего не говорил? — Юри только прилетел, Виктор-сан. Успел сходить в онсэн и поспать. Еще вопросы? — Нет, Мари-сан. Просто… держи меня в курсе дел, ладно? И попроси его позвонить мне при первой возможности. Мари тяжко вздыхает и отвечает уже мягче: — Конечно. До свидания, Виктор. Виктор крепко сжимает телефон в руке и судорожно прикидывает, что принесет ему больше облегчения — разбить его об стенку или разбиться об нее самому. Кофе ожидаемо убегает — Виктор сливает его в раковину и начинает варить по новой, теперь уже не отходя от плиты. В понедельник снова выходить на тренировки. Виктор бы и послал все это ебаться конем, но кроме льда у него ничего не осталось. Кроме льда и таланта, который при всем желании не пропьешь и не проебешь. А кофе получается дерьмовым. И почему-то соленым.