Двадцать дней счастья Я пережил, когда вдруг Вишни зацвели.
У Юри счастье было длиною в девять месяцев, размером с Российскую Федерацию, цвета кристально-голубых глаз, глядящих с любовью, замурованной в сетчатку, с запахом пирожков, пожаренных на подсолнечном масле, и со вкусом убежавшего с плиты кофе, тайком отпитого из чашки Виктора. И теперь, когда в Японии вишни и сливы только-только начинают цвести, оно окончательно завяло. И теперь Юри, обретя взамен внутреннего равновесия какую-то колкую пустоту, понимает, что мог ошибаться. Он привык бороться с собой, чтобы доказать окружающим, Виктору, самому себе, что стоит чего-то, что не тратит чужое время понапрасну, но на самом деле ему стоило вместо этого хотя бы попытаться побороться за себя; за свое счастье. Поблагодарив мать за завтрак, который все же остался недоеденным, Юри торопливо вышел на улицу, где его уже давно ожидала машина Минако. Сама же ее владелица стояла, лениво облокотившись на капот, и о чем-то увлеченно переговаривалась с Мари, выпускающей колечки дыма изо рта ей прямо в лицо. Заметив Юри, обе женщины замолчали и в ожидании уставились на него, словно это он вытащил их в такую рань на улицу ради Ками-сама знает чего. — Юри, — Минако широко улыбнулась и поманила его рукой. — Тащи скорее свой зад в машину, иначе опоздаем. Юри, несколько опешивший от подобной наглости, — нет, все же он отвык от такого, и это учитывая, что он несколько месяцев жил с Виктором, которому и повода не давай, чтобы без предупреждения потащить тебя трясти костями, — в удивлении уставился на Минако и, совладав с собой, всё же спросил: — Что ты — нет, вы, — быстро поправился он, глянув угрюмо и на Мари — задумали? Женщины снова понимающе переглянулись и синхронно сделали шаг в его сторону — Юри неосознанно отступил назад, внутренне напрягаясь. — Юри, — начала Минако мягко, — мы поедем к психотерапевту. Я записала тебя на прием, ведь сам бы ты не решился. — И это ни к чему не обязывает тебя, — продолжила Мари, предвидя возражения брата. — Только один прием. Что-то не устроит — хорошо, поищем другие варианты. — Пожалуйста, — с мольбой в голосе прошептала Минако, и Юри, сделав глубокий вдох, снова направился к машине и, резко открыв дверь с пассажирской стороны, молча сел в нее. Минако облегчено выдохнула и, как-то неловко попрощавшись с Мари, плюхнулась на водительское сидение и завела мотор. — Всё будет хорошо, Юри, — заверила она, улыбнувшись ему с осязаемой теплотой, и Юри, преодолевая раздражение, усталость и сковывающий изнутри страх, всё же кивнул ей в ответ. Они проехали около пятнадцати минут в полном молчании, когда Минако рассмеялась как-то истерично не с того ни с сего и сокрушенно воскликнула, чуть ли не взмахнув руками, крутящими руль: — Я же совсем забыла поздравить тебя, Юри! Ты был великолепен на Чемпионате и заставил рыдать не только Японию, но и весь мир. И знаешь, — она повернулась на мгновение к нему и улыбнулась так тонко и понимающе, что Юри невольно замутило сильней, — он гордится тобой. Гордится больше, чем все мы вместе взятые. Но это твоя победа, только твоя, понимаешь? Юри пробубнил что-то нечленораздельное в ответ и тут же отвернулся; прислонился лбом к оконному стеклу и, прикрыв веки, невольно вспомнил. Вспомнил онемение, охватившее его тело, когда он застыл в финальной позе, отбитые об лед коленки, водопады пота, застилающие глаза; дикий рёв трибун, закладывающий уши, букеты цветов, летящие прямо к ногам, застывшие в восхищении лица судей; объятия Виктора, в которых Юри задыхался-задыхался-задыхался, слезы Виктора, оросившие ему шею, и пораженное: «Ты сделал это, Юри»; надрывное: «Это было прекрасно»; тихое, прерванное сдавленным всхлипом: «Я так люблю тебя». А затем — мокрые и беспорядочные поцелуи прямо в шею, подбородок, скулы, щеки, кончик носа, лоб, висок, местечко за ушком и, наконец, в губы. У Юри тогда земля ушла из-под ног и у Виктора, кажется, тоже. Каким-то образом они оторвались друг от друга и, подталкиваемые Крисом и Юрио с обеих сторон, направились в уголок слез и поцелуев, не разрывая объятий. Виктор все еще был тренером Юри; Виктор всё еще был его соперником. И плевать, что они только что устроили неплохое такое шоу перед зрителями и камерами: кажется, все уже к этому привыкли. Юри не смотрел на свои баллы, потому что боялся, потому что адски нервничал, потому что до сих пор не верил, и тогда Виктор прошептал ему их прямо на ухо, прошептал так гордо и так счастливо, что сердце Юри, застрявшее до этого в глотке, моментально вернулось на место и вспыхнуло с новой силой. А затем — тут же погасло, стоило Юри осознать. Он побил мировой рекорд. Снова. Но на этот раз и в короткой, и в произвольной, и — невыносимый, навязчивый, благословенный перфекционизм — по общему количеству баллов. Юри абсолютно, совершенно, необъяснимо стало на это плевать. Стоя на пьедестале, он чувствовал только тяжесть золота на своей груди и настырные, липкие взгляды, сопровождаемые бесконечными фотовспышками. Пальцы Виктора болезненно вцепились ему в талию, Юра положил руку ему на плечо и крепко сжал его, и все, чего хотелось Юри в тот момент — вернуться в свой номер и разрыдаться, разрыдаться безумно, уродливо, безостановочно; просто навзрыд. Это был самый лучший и в то же время самый худший момент в его жизни, не считая дня произвольной программы на злополучном Кубке Китая. Тогда Виктор разбил ему сердце и тут же собрал его воедино, сделав еще прочнее, чем оно было до этого; теперь же Виктор забрал у него всю боль и оставил лишь зияющую пустоту внутри, и Юри страшно захотелось вернуть её на место. Юри выгорел, истратился; отдал слишком многое за сомнительную победу и в результате остался ни с чем. Такое случается, но не должно было произойти с ним. Не должно. Казалось, победа вернет его к жизни, поможет достичь внутреннего равновесия, ведь он так стремился к ней, ведь они так стремились к ней, но этого не случилось. Напротив, Юри понял, что выдохся. Ему нужна тишина, нужно одиночество, нужен покой. Он не мог, просто не мог находиться среди всех этих людей, принимать их сбивчивые поздравления и плавиться в объятиях Виктора, который, кажется, тоже немного поехал крышей. Безумие на двоих, чтоб его. На конференции после победы Виктор накрыл его ладонь, лежащую на коленке, переплел их пальцы вместе, даря Юри поддержку и тепло, которые теперь оказались ему не нужны, и заразительно рассмеялся в микрофон на очередной вопрос журналиста, который Юри, погрязший в своих мыслях, не услышал. — Посмотрим, — отсмеявшись, ответил он и крепче сжал ладонь Юри под столом. У Виктора были теплые, мягкие руки, слишком красивые, слишком холеные, просто слишком. Руки же Юри мерзли, тряслись и дрожали, и сам Юри мёрз и дрожал, но не замечал этого. Время словно застыло в формалине, и Юри внутренне застыл вместе с ним. Сейчас Юри плохо помнит, что было после — слишком много впечатлений, слишком много разочарований. Кажется, он заперся в своем номере и всё же позвонил в Ю-Топию, снял очки, положил их на прикроватную тумбочку, забрался под одеяло, закрыл глаза, а потом к нему вломился Виктор, каким-то образом выпросивший ключ от номера у администратора, и Юри покорно присел на кровати и просто ждал. Виктор упал к его ногам, положил голову к нему на колени и горько заплакал. Вокруг становится поразительно тихо, и Юри поднимает голову, невольно утыкаясь взглядом в новенькую Манэки-нэко с поднятой правой лапкой, стоящую на рабочем столе секретарши, и неосознанно хмыкает — ему бы удача сейчас тоже не помешала, спасибо за напоминание. Переведя взгляд на часы, он замечает, что стрелки больше не двигаются. Они остановились; время замерло в вечной весне. — Кацуки-сан, — зовёт секретарша громко, оторвав взгляд от экрана ноутбука и ослепительно улыбнувшись, — вы можете пройти к Мацубара-сан. Она готова принять вас. — Спасибо, — благодарит Юри и, нехотя встав с кресла, торопливо направляется к двери в кабинет. Ему кажется, что стоит только замедлить свой шаг — и он тут же развернется, сменит направление и, наплевав на все приличия, побежит прямиком к выходу, постыдно путаясь в собственных ногах. Но Юри только кажется, потому что он, слегка замявшись, всё же переступает порог и тихо прикрывает за собой дверь. — Здравствуйте, Кацуки-сан, — раздается мягкий, спокойный голос за его спиной. — Присаживайтесь. * Когда Виктор приходит в «Клуб Чемпионов» с опозданием на двадцать минут — он снова забросил куда-то к чертям свою многострадальную зарядку от телефона, поэтому пришлось поискать ее, дабы к обеду не остаться без связи, — Плисецкий бесом мечется по катку, чудом не врезаясь в ограждение, и Яков, величественный и обрюзгший, в ужасе наблюдает за творящейся вакханалией, не смея вымолвить и слова. — Пиздец, — лаконично заключает Мила, подоспевшая к самому разгару зрелища, и игриво кладёт подбородок на плечо Виктора, шепча в священном ужасе: — И что я пропустила? — Ничего, кроме подростковой драмы, — отшучивается Виктор, все же с беспокойством глядя на Юрку. Срывов им только еще не хватало, и так нестабильных истеричек на льду завелось немногим меньше, нежели пидоров. У Юры красное, словно наливное яблочко, лицо, бешеные глазенки, бегающие по пространству в поисках неясно чего, и дрожащие конечности — удивительно, думает Виктор, как он умудряется не наебнуться, да еще на такой ну просто космической скорости. Яков, видимо, тоже об этом задумывается, потому что резко отмирает, встряхивает головой, как огромная мокрая псина, и разевает слюнявую пасть, крича со всей дури: — Плисецкий! Твою мать! Да, Барановской, отчалившей в Москву по своим каким-то загадочным и очень важным делам, им сейчас действительно не хватает. Юра все же тормозит, с яростью скребя лезвиями по льду, и подъезжает к Якову ближе, пыхтя как маленький, миленький, слетевший с рейсов в самые ебаня паровоз. — Че не так-то? — выдавливает он, задыхаясь, и Мила тихонечко посмеивается, пряча улыбку за плечом Виктора. — Убиться хочешь, пиздюк?! — орет Яков так громко и страстно, что под Плисецким, небось, тает искусственный лед и теперь никто его не найдет, при этом яростно размахивая руками и ненароком задевая Виктора по плечу. — Я тебя спрашиваю: что за хуйню ты творишь, мелочь пузатая? Юра, всё еще продолжая пыхтеть и скалиться, откидывает прилипшие волосы со лба и скул и выплёвывает злобно: — Разогреваюсь, блять. А вы че зыритесь, а? — и переводит бешеный взгляд на Никифорова с Бабичевой. — Ждем, пока ты пространство нам освободишь для тренировки, котеночек, — мурлычет Мила, опасливо выглядывает из-за плеча Виктора, и чудом остается целой и невредимой. — Ну охуеть теперь! — вместо того, чтобы кинуться на девушку с выпущенными когтями, восклицает Юра и ерничает: — Выкатывайтесь, миледи, прошу вас. Лицом ко мне, к Витеньке задом — жаль, этот пидор не оценит такой чести… Юра продолжает нести еще какую-то хрень, распаляясь все сильнее и сильнее, когда Яков подходит к нему ближе, ловко перегибается через бортик, и с осязаемым удовольствием хватает его за удачно оттопыренные уши. — Блять, ну дядя Яша! — басит Плисецкий, сопротивляясь изо всех сил, пока Фельцман тащит его за раскрасневшиеся уши прямиком к выходу с катка. — Ну что я такого сделал-то, а?! — Этой ночью, — удивительно спокойно начинает Яков, — мы вылетаем в Хельсинки. А ты, — он тянет за уши еще сильнее, вызывая мальчишеский писк, — упрямо пытаешься наебнуться мне тут. Моча в голову ударила, Плисецкий? Пошли-ка, проветримся. Блокираторы, сыночек, не забудь. Виктор, все это время молча наблюдавший за происходящим, слишком громко фыркает и тут же привлекает к себе нежелательное внимание тренера. — А ты, Никифоров, чего блаженствуешь на свете? А ну на разогрев! Бабичева, тебя это, кстати, тоже касается! — Пиздец, — повторяет Мила, стоит Якову и Юре скрыться в коридоре. — У тебя тоже нервишки шалят, Вить? — Да нет, — почти не врет Виктор, который способен думать сейчас лишь о том, что увидит Юри, коснется Юри, наорет на Юри уже завтра. Завтра. — Хотя должны, наверное. Все-таки полгода хуи пинал. — В прямом смысле пинал. — Ага. Подъеб засчитан. Мила хихикает беззлобно и стремительно выкатывается на лед — Виктор на автомате следует за ней и невольно улыбается, вспоминая, как Юри в первый раз в жизни попробовал легендарную питерскую шаверму. — Солено, — сказал тогда он, задумчиво пережевывая пищу богов, и добавил: — Жирно. — В этом и суть, — рассмеявшись, заметил Виктор и крепко-крепко обнял Юри, закутанного в свои тысячи одежек. — Но тебе же нравится? Юри посмотрел на него сконфуженно, поправил свободной рукой очки, съехавшие на кончик носа, и выпалил: — Нет. И тогда Плисецкий, гулявший вместе с ними и по обыкновению бывший страсть каким голодным, выхватил у Юри шаверму, крича о том, какая же он неблагодарная тварь, и прикончил ее за какие-то считанные секунды, от удовольствия закатив глаза к самому небу. А теперь Юри в Японии, питается только святым духом и для разнообразия — зеленым чаем и рисом, у Плисецкого истерика, вызванная черт знает чем или кем, а Виктор… Виктор ведет отсчет до долгожданной встречи и практически не думает о самом Чемпионате мира. Он знает, что это ненормально, связывать всю свою жизнь с одним человеком, но ничего не может с этим поделать. Просто Юри такой… Виктор не знает, как это объяснить, но когда он рядом с ним, весь мир обретает долгожданную цельность; словно фрагменты пазла наконец-то сложили воедино, и перед взглядом предстала неповторимая картина, прекрасная в своей полноте. А когда Юри уехал — все распалось, перепуталось, поблекло, и Виктор остался один среди обломков; Виктор снова потерял свое только найденное вдохновение. Что, в принципе, не мешает ему сейчас ебашить без остановок; так, если честно, даже проще. Вечером Виктору все же удается поговорить с Юрой — тот приехал к нему со своим чемоданом, дабы в одиннадцать часов ночи вместе отправиться в аэропорт. Виктор заваривает черный чай с бергамотом, пока в пароварке томятся зеленые овощи на ужин: брокколи, стручковая фасоль, горошек, шпинат, немного — болгарского красного перца для цвета; Юра кривит лицо, глядя на готовящееся угощение, но не возражает, прекрасно понимая, что это для его же блага. На просторной кухне — практически полная тишина: лишь тиканье настенных часов нарушает ее, напоминая о том, что мгновение не остановится, как желал этого Гете. Виктор ставит перед Юрой его порцию, когда тот говорит: — Я хотел сняться с соревнований. Вот как, думает Виктор удивленно, и в заинтересованности присаживается напротив. — Отабек получил травму на тренировке, — продолжает Юра, пожевывая нижнюю губу. — Серьезную. Что-то с коленной чашечкой — я был настолько шокирован, что нихуя не понял из того, что он мне говорил об этом. Ни о каком Чемпионате мира для него и речи быть не может. И вообще неизвестно, сможет ли он восстановиться. Блять, — Плисецкий прячет лицо в ладони и шепчет сдавленно: — Я даже не знаю, смогу ли выйти теперь на лед, не думая об этом. Это несправедливо, он же один из сильнейших противников. Один из лучших. Блять! — и бьет кулаком по столу, чудом не задевая вилку с тарелкой. Виктор теряется, потому что даже отдаленно не представляет, как успокаивать людей, тем более — подростков. С Юри все было немного иначе — его можно было обнять, поцеловать в лобик, зачитать ему звучное стихотворение какого-нибудь поэта Серебряного века и всё, пронесло (на самом деле Виктору никогда не приходилось успокаивать Юри, ведь тот попросту замыкался в себе, прятался в своей раковине и потом, придя в относительную норму, напротив, успокаивал самого Виктора; но важно ли это сейчас?). Юра тяжело дышит, трясется, в уголках его глаз намечаются слезы, но он держится, пытаясь подавить резкий приступ истерики — храбрый, невероятно сильный мальчик, жаль, Виктор понял это так поздно. — Хуево, — всё же заключает Виктор, почти потянувшись к руке Юры, лежащей на столе, но тут же передумывает и замирает, не решаясь нарушать его личное пространство. — Но, Юр, это не повод ставить под удар свою карьеру. И Отабек бы тебе этого не простил. — Да знаю я, блять, — шипит Плисецкий, остервенело смахивая слезы с щек. — Но скажи мне, Витя: ты бы смог кататься теперь, зная, что твоего Кацуки не будет рядом на льду? — Нет, — честно признается Виктор и, кажется, наконец-то понимает Юру. — Но ты должен, Юр. Хотя бы ради него. Юра усмехается горько и нанизывает несчастный шпинат на вилку. — А я буду, — говорит он уверенно и отправляет овощ в рот; пережевывает; кривится. — Фу, какая же мерзость. — Зато полезно, — тоном знатока вещает Виктор и улыбается Юре мягко. — Все будет хорошо. Честно. Алтын справится с этим, но для начала должен справиться ты. — Вот как. Ну, — Юра улыбается криво, — попробуем. По прибытии в Хельсинки они суетливо заселяются в отель и тут же отправляются по номерам, чтобы успеть отдохнуть до открытой утренней тренировки. Юра заселяется с Фельцманом, им же с Милой достаются одиночные номера, чему они не могут нарадоваться. Поставив чемодан у шкафа, Виктор плюхается на кровать и первым делом пишет: Ты уже здесь? Ответ, как ожидалось, приходит незамедлительно.К твоему счастью — да. Поплескаемся в бассейне?
Ты больной человек, Джакометти. Ты же знаешь об этом?Разумеется. Так ты спустишься?
Виктор в задумчивости прикусывает щеку изнутри и все же отвечает: Да. Жди меня возле ресепшенаОки-доки \(^ヮ^)/
И только выйдя из своего номера и столкнувшись нос к носу с Юри, великолепным, растрепанным, любимым Юри, Виктор понимает, что это была плохая идея. Он не готов к этому. Не сейчас, только не сейчас — господи, ну ты и… Блять. Они просто стоят в дверях и молча пялятся друг на друга, не принимая никаких попыток сказать что-нибудь или обняться, в конце концов. Молчат и смотрят; смотрят и молчат. Виктор тупо разевает рот в попытке что-нибудь проблеять, когда Юри, воровато оглядевшись по сторонам, кладет холодную ладонь на его грудь — господи, как же это охуенно, — и с неожиданной решительностью заталкивает обратно в номер, вваливаясь следом. Хлопает дверью; поворачивает замок; переводит замутненный взгляд на Виктора и говорит: — Привет. А у Виктора лишь чудом не происходит остановка сердца. — Привет, — кивает он, наблюдая, как Юри с опаской прижимается спиною к двери и неловко моргает, и делает шаг вперед. — Утром открытая тренировка. — Угу, — соглашается Юри, вжимаясь в дверь сильнее. — Давно прилетел? — беспечно интересуется Виктор, наклоняясь как можно ближе и впиваясь взглядом в губы Юри. — Утром, — шепчут они торопливо, соблазнительно раздвигаясь, и Виктор сглатывает. — Успел отоспаться. Позвонить в Ю-Топию. Поужинать. Всё такое, знаешь. — Знаю, — улыбается Виктор и нависает над Юри, упираясь руками в дверь с обеих сторон от его головы. — Ты в порядке? — Мм, — протягивает Юри неопределенно и делает шаг ближе — Виктор ловит его в свои объятия и чудом не падает на свою многострадательную задницу вместе с этим сокровищем в руках. — Что я должен ответить? — Можешь не отвечать, — милостиво позволяет Виктор, и Юри, облегченно выдохнув, резко поддается вперед и целует его, прокусывая нижнюю губу до крови. Охуеть, крутится в голове у Виктора, когда Юри опрокидывает его на кровать и усаживается сверху, продолжая самозабвенно исследовать его рот — как будто там могло что-то измениться за два месяца, дурак. Не этого Виктор ожидал, только прилетев в Хельсинки, явно не этого — Юри запускает ледяные ладони ему под джемпер и — боже, — иступлено гладит поясницу, впивается в нее ногтями, стонет прямо в рот, что же он творит, господи, Юри, да ты же больной на голову, охуеть просто, где же ты прятался так долго от меня такой вот, блять. У Виктора мозги плавятся, а это большая потеря, ведь их и так не особо много, дрожат руки, когда он запускает их в волосы Юри, и так хочется, и так колется, но блять, у них завтра открытая тренировка, послезавтра короткая программа и вообще… — Эй, Юри. Юри, — повторяет Виктор, мягко отталкивая возлюбленного от себя, — тише же ты, остановись. Юри всё же отрывается от Виктора и смотрит на него благодарно и неудовлетворенно одновременно. — Я… я что-то сделал не так? — интересуется он хрипло и нащупывает где-то на кровати свои все еще целые — Виктор, по крайней мере, на это надеется, — очки. — Что ты, нет, — торопливо заверяет его Виктор и крепко обнимает, сжимая до хруста. — Всё прекрасно, Юри. Но сейчас нам надо остановиться. — Да, — все же соглашается Юри, утыкаясь Виктору в плечо, — ты прав. Прости, я, кажется, немного переборщил. Просто… Я так скучал по тебе. Сам виноват, так и хочется выпалить Виктору, но вместо этого он отвечает с нежностью, так и переливающейся через края: — И я скучал по тебе, Юри. Очень сильно скучал. Юри улыбается как-то грустно в ответ и прикрывает веки. — Мне все же не следовало приходить, — бормочет он устало, пока Виктор аккуратно смахивает отросшую челку с его глаз. — Все и так слишком сложно. — Сложно, — соглашается Виктор. — Но я рад, что ты пришел. Юри хмыкает и приподнимает голову; глядит так влюбленно и так болезненно, что Виктор не выдерживает и невольно зажмуривается, пытаясь спрятаться от этого режущего взгляда; чувствует: Юри ласково проводит кончиками пальцами по его щеке, расправляет нахмурившиеся брови, касается прорезающейся сизой щетины, задевает губы, кончик носа, кадык. Виктору хочется убежать, потому что он правда не был готов к этому — он только ждал этого, ждал так, что коленки тряслись, но не думал, что все случится так быстро; что Юри сам придет к нему и начнет выплескивать всю тоску, накопившуюся за время разлуки. Это больно. Ебать как больно, неужели Виктор действительно заслужил всё это дерьмо? — определенно заслужил, спросите любого, кроме Юри, конечно. — Мне жаль, — шепчет Юри так тихо, что Виктору еле удается расслышать, — так жаль, Виктор, пожалуйста, давай правда покончим с этим, я… Вот значит как, Юри. Ну охуеть, ты очень оригинален. — Мы уже проходили это, Юри, — напоминает Виктор, перехватывая холодную ладонь у своего лица. — И мой ответ не изменился: нет, khuy tebe, а не «покончим с этим», — и целует косточку на тонком-претонком запястье. Кажется, Юри всхлипывает. Виктор открывает глаза и видит, что лицо Юри спокойно и сухо — значит, всхлипывает все же он. Блять. — Виктор, — теряется Юри и притягивает его к себе ближе, — Виктор, ну что ты… — Ты вообще понимаешь хотя бы иногда, что говоришь?! — вскипает он и резко отстраняет Юри от себя; смахивает слезы с лица, хмурится. Юри растеряно хлопает ресницами и не может найти слов. А Виктор тем временем продолжает: — Да я же… боже, Юри, я так стараюсь, yebat' kak стараюсь, неужели ты совсем близорукий и не видишь этого? Юри, — Виктор хватает его за плечи и начинает трясти, — делай все, что хочешь, но только не бросай меня, понимаешь? Юри… Никифоров, ты совсем скатился, поздравляем. Никифоров, то, что ты сейчас творишь, — это ебаный стыд. Никифоров, это просто зашкварный пиздец. — Отпусти меня, — просит Юри сипло, и Виктор резко осознает, что все еще крепко держит его за плечи — наверняка останутся синяки, благо, костюмы для программ непрозрачные. Чудесно, Никифоров, просто чудесно, сегодня ты действительно превзошел самого себя в уровне долбоебства. Гордись собой, мудак! Виктор разжимает пальцы, и Юри мгновенно отскакивает на самый край кровати, заторможено потирает плечи; смотрит стеклянно и как-то опустошенно. — Я пойду, — говорит он, продолжая сидеть на месте. — Я не хотел сделать тебе больно, Юри. — Знаю, — кивок, — я знаю. Увидимся завтра. — Тебя проводить? — Не стоит, — Юри встает с кровати, поправляет торопливо одежду, надевает невредимые очки и направляется к выходу; оборачивается прежде, чем открыть дверь, говорит: — Возможно, сейчас в это тяжело поверить, но ты будешь в порядке, Виктор. Рано или поздно, но будешь, — и выходит, аккуратно прикрывая за собой дверь. Виктор так и не вспоминает о том, что должен был встретиться с Крисом. Он забирается в душ, включает чуть ли не кипяток на полную мощь и ошпаривает себе им кожу, пытаясь успокоиться. Не помогает. Вообще. Никак. Ни хуя. — Ты — как это по-русски? — kidalovo, — заявляет следующим утром Джакометти, обиженно надувая полные губы. — Я правильно сказал? — Правильно-правильно, — успокаивает его Виктор, в знак приветствия касаясь спины. — Мила научила? — Да. Научила, пока я был внизу, от скуки флиртуя с парнем на ресепшене, и ждал тебя. — Прости, — ни капли не чувствуя себя виноватым, бросает Виктор и делает жадный глоток воды из бутылки. — Я неожиданно оказался занят и не успел написать тебе об этом. — Юри? — просто спрашивает Крис, в мгновение становясь серьезным, и Виктор также просто отвечает ему: — Да. — Ох, — вздыхает Крис понимающе, — в таком случае, ты прощен. Где он, кстати? — Без понятия, — пожимает плечами Виктор, стараясь звучать как можно более равнодушно. — Вполне возможно, что он просто проспал — обычно его будил я, но теперь, как ты видишь, это не так. — Так вы?.. — Нет, Крис, мы не спали вместе. Он ушел к себе. — Вот как. — Может, хватит об этом? — не выдерживает Виктор, постепенно вскипая, и именно в этот момент замечает Юри. Да что же это такое, а? Юри тонок и бледен, сосредоточен и полностью погружен в себя, поэтому не замечает, как заинтересованные взгляды всех присутствующих на тренировке моментально впиваются в него, рискуя испепелить. Но Виктор, разумеется, всё прекрасно видит, поэтому стремительно направляется в его сторону, мысленно убеждая себя: ты же тренер, Никифоров, с ним только так и надо. Да какой из Виктора тренер, боже — так, жалкая пародия. Ведь он кто угодно для Юри — кумир, соперник, друг, возлюбленный, возможный жених, причина для стресса, в конце концов, — но никак не тренер. Это понимают все. И все же он несет ответственность за Юри и его состояние перед соревнованиями, поэтому касается его плеча, привлекая к себе внимание, и улыбается ярко и лживо — всё для многочисленных камер, напичканных здесь. Юри вздрагивает, оборачивается и, признав Виктора, выдавливает усталую улыбку в ответ. — Как настрой? — интересуется Виктор жизнерадостно. — Прекрасно, — подыгрывает Юри ему, при этом поглядывая колко и отстранено. — Надеюсь, и у тебя такой же. — Разумеется, — Виктор продолжает широко улыбаться, чувствуя себя полным придурком, и предлагает: — На лед? — На лед, — вздыхает Юри и покорно следует за ним. Виктор всю тренировку не отрывает взгляда от Юри и понимает одну крайне важную вещь: он идеален. Объективно идеален, тут не может быть никак сомнений — даже Плисецкий застывает, осознавая этот очевидный факт. Виктору на мгновение становится немного обидно, ведь успех Юри — не его заслуга; Юри сам себя отшлифовал, довел до совершенства, и это похвально. Виктор никогда не любил его так сильно, как сейчас. На следующий день Юри бьет рекорд в короткой программе и занимает первое место, оставляя Виктора позади себя в турнирной таблице. Виктор безумно счастлив и плевать, что он сдал позиции. С какой кстати его это должно заботить сейчас? — он давно уже спустился с небес на землю и перестал быть недостижимым божеством, обратившись в простого смертного. К тому же Юри был хорош. И… — Он заслужил это, — подтверждает его мысль Юра, казалось бы, нисколько не обеспокоенный своим третьим местом на данный момент. И Виктор знает, в чем — точнее, в ком, — дело. — Ты мог бы и лучше, — замечает он как бы невзначай, и Юра кивает. — Ага. Но даже бы в этом случае твой Кацуки уделал бы меня. Ты только посмотри на него — кажется, он продал свою душу дьяволу или какому-нибудь японскому демону. Он никогда не катался так охуенно. Это так работает? — Это? — Любовь, — поясняет Юра небрежно, при этом красноречиво покрываясь багряными пятнами. Наверное, думает Виктор, наверное, так. Но все же Юри не контактирует с Виктором больше, чем требуется. Он снова закрылся на тысячи замков, снова решил поиграть в молчанку, и Виктор понимает, что сам виноват в этом — кто же тогда его за язык потянул сказать все это. Юри, казалось бы, никак не реагирует на свой рекорд — лишь улыбается вежливо и по привычке отвечает на крепкие объятия Виктора, как бы подразумевая: все, что угодно, Никифоров, только отъебись от меня, наконец. А Виктор, к собственному удивлению, на данном этапе доволен и этим и отъебываться в ближайшее время явно не собирается. И все же Виктора прорывает, когда Юри откатывает свою произвольную. Так прорывает, что его, потного и заебанного после отката собственной программы, с двух сторон удерживают Крис и Юра, дабы он не бился так явно в истерике и не привлекал чрезмерного внимания. Виктор смотрит, как Юри катается, и понимает, что перед ними всеми рождается новый бог, намного лучше прежнего. И этот новоявленный бог посвящает свою программу, свое катание, свою жизнь только ему, Виктору. Именно поэтому Виктор не выдерживает — кидается на Юри, стоит тому покинуть каток, и начинает судорожно целовать туда, куда дотягивается, наплевав на всех вокруг. Рука Юри привычно ложится ему на талию, а сам он фыркает и тепло посмеивается, и от этого ебать как хочется сдохнуть. Господи, Юри, ну за что ты такое охуенный, это незаконно, тебя надо запретить, что же ты вытворяешь, а… — Ты был невероятен, — сбивчиво бормочет Виктор, — прекрасен. Идеален. Я восхищен тобой. Я горжусь тобой. Я люблю тебя. Я, — Виктор начинается истерично посмеиваться и все же глядит Юри в глаза, полные застывших слез, — сейчас умру от счастья. И Юри улыбается ему так широко, как только способен. В уголке слез и поцелуев Виктор не может усидеть на месте, постоянно ерзает, крепко сжимает плюшевые игрушки в своих руках и дергает за рукав олимпийки Юри, когда оглашают результаты. Юри снова побил рекорд. Юри отвоевал золото. Юри охуел. Трибуны дико визжат, и Виктор, кажется, визжит вместе с ними. Такого не бывает, не может быть в принципе, но все же случилось. — Юри, — шепчет Виктор, наклонившись к мужчине ближе, — открой глаза. И Юри открывает — кажется, он не верит. Но веры Виктора им точно хватит на двоих. На пресс-конференции Юри преимущественно молчит, оставаясь задумчивым и каким-то потерянным. Виктор же вовсю беседует с журналистами, распинаясь о великолепии Юри, о явном улучшении его технике, о том, как он упорно работал над собой, когда одна, казалось бы, милая журналистка интересуется: — Так что же теперь с вашей свадьбой? Виктор, напрягаясь, крепко сжимает ладонь Юри под столом, но все же отсмеивается как можно беззаботней и отвечает: — Посмотрим, — и подмигивает, как оказалось, своей соотечественнице. Все же русские, думает он, — самая беспардонная нация. По окончании конференции Юри теряется среди толпы, и Виктор, успев отойти от первого шока, понимает: все ебать как плохо. Так плохо, как не было никогда. Юри снова себя накрутил, он же по-другому попросту не умеет. Победил, но все равно оказался чем-то недоволен — небось, думает, что Виктор с Юрой ему поддались, он не заслуживает своей победы, все это случайность и вообще… Крис достает ключи от номера Юри, и, честно говоря, Виктор не желает знать, на что он пошел ради этого. — Всего лишь отвлек внимание, — успокаивает его Джакометти. — Это было не так уж и сложно. — Спасибо, — искренне благодарит Виктор и мчится к лифту. Говоря откровенно, он не понимает, что за чертовщину творит весь день; все три дня; весь год — да вообще всю жизнь. Он словно постоянно находится в состоянии аффекта и невменяемости, потому что не способен контролировать свои мысли и действия, просто не способен. Видимо, это стресс, а может, он в конец уже заебался ворошиться во всей этой хуйне — ведь он не железо, не сталь, не бронированная машина, как кажется всем остальным; всему этому может быть множество объяснений. Но это все равно не оправдывает того, что, ворвавшись в комнату к Юри, он падает ему в ноги, кладет голову ему на колени, словно истомившаяся по хозяйской ласке псина, и начинает захлебываться собственными рыданиями, все еще не понимая, каким образом до всего этого докатился. Юри же продолжает упрямо молчать, и от этого Виктору становится еще хуже. Вот она, пиздодрама всей его жизни: проглотивший язык Кацуки Юри. — Ты устал, — все же говорит Юри после тягостных минут тишины, прерываемых только всхлипами, и успокаивающе гладит Виктора по голове. — Ты просто устал, Виктор. «Устал? — вполне возможно. Отличный эвфемизм тому, что ты сотворил со мной, Юри» — Тебе будет лучше, — обещает Юри, перемещая руки на трясущуюся спину Виктора, и нет, ему определенно не будет лучше; это же очевидно. — Я… — пытается сказать что-то еще Юри, но останавливается и просто скатывается к Виктору на пол; обнимает его крепко и начинает укачивать с своих объятиях, словно ребенка. На банкете они не появляются оба, и не то чтобы кто-нибудь действительно удивлен. Юри не остается на Гала и улетает обратно в Японию, скомкано попрощавшись с Виктором в коридоре. Виктор все понимает, правда понимает, поэтому даже не обнимает его напоследок — просто кивает, уже не пытаясь выдавить и подобия улыбки. Всё очень плохо. Виктор снова напивается в баре, но на этот раз рядом с ним сидит не Крис, а Яков, который утешает в своей суровой и пиздатой манере. — А вот завел бы себе бабу, и такой хуйни не было бы, — убеждает он, закидываясь очередной рюмкой водки. — Уже бы карапузы пошли, и никуда бы она от тебя не делась. — То есть ты предлагаешь нам с Юри завести детей? — приподнимая брови, уточняет пока что более-менее трезвый Никифоров, и Яков ржет, давясь собственным языком. — Нет, я предлагаю завести тебе бабу. — Поздно, дядя Яша, поздно, — наигранно сокрушаясь, качает головой Виктор и просит бармена еще по одной. — А помнишь, — начинает Яков, уже значительно охмелевший, — как мы с тобой по телефону базарили, когда к тебе Юрка свалил в Японию? — Допустим. — А помнишь, что ты мне сказал? — Я много чего тебе сказал тогда, знаешь. — Ты сказал, что не собираешься жениться на этом Кацуки и вообще все это несерьезно. И что теперь? У тебя блестит обручальное кольцо на безымянном пальце, и ты страдаешь не из-за того, что просрал золотую медаль — об этом, кстати, мы еще с тобой поговорим, но позже, — а из-за того, что Кацуки оказался разумней тебя. Видишь ли, — Яков тяжко вздыхает, — он понял, что утянул тебя на самое дно и благоразумно решил отступить. А ты? А ты нажираешься со мной, старым козлом, который второе десятилетие мечтает уйти на покой, и блеешь о том, как любишь его. И не идиот ли ты? — Идиот, — покорно соглашается пьяный Виктор. — Идиот похуже, чем у Федора Михайловича. — Еще и начитанный идиот, — фыркает Фельцман и встает с барного стула. — Пошли по номерам, тебе завтра еще показательную откатывать. — А я не хочу, — упрямится Виктор совершенно по-детски. — Не хочу и не буду. — Ну и дурак, — в сердцах бросает Яков и гордо уходит, слегка покачиваясь из стороны в сторону. * Двадцатого апреля в Хасецу выпадает снег, и Юри не может поверить картине по ту сторону стекла. Он протирает глаза, надевает очки и снова выглядывает в окно — действительно, все на улице укрыто белоснежным покрывалом, в том числе цветущая вишня, и это кажется какой-то злой шуткой, потому что не может, это не может, просто не может повториться вновь, спустя год — слишком нереалистично, в духе голливудских мелодрам с обязательным счастливым концом. До чего же глупо даже подумать об этом, Юри. Спускаясь вниз, Юри сталкивается с Мари, держащей ту самую лопату для уборки снега. Она улыбается ему так, словно знает нечто большее, и, вручая это нехитрое приспособление, зачитывает напевно:На горной тропинке вишневых цветков лепестки, — а я-то гадаю, откуда бы взяться теперь метели в наших краях!..
Юри смотрит на нее в удивлении и все же принимает лопату из ее рук, спускается дальше. Мари усмехается за его спиной и продолжает свой подъем наверх. Ему стало лучше, действительно лучше. Он регулярно принимает прописанные Мацубара-сан препараты, исправно посещает ее два раза в неделю и, кажется, постепенно выбирается из того беспросветного болота, в которое загнал себя сам. Помимо тревожного расстройства, у Юри обнаружились подавленная депрессия и синдром самозванца, с которыми — теперь он понимает это — невозможно справиться в одиночестве, без помощи специалиста. Отрицание проблемы не есть избавление от проблемы, и лучше понять это поздно, чем никогда. Антидепрессанты делают Юри немного заторможенным и вялым, но зато он не чувствует себя так, словно внутри него расползается безграничная черная дыра, поглощающая все вокруг. Теперь все спокойнее, привычнее и, может, до сих пор лишенное яркости, но зато — стабильное. Так ему лучше, действительно лучше. Минако предлагала позвонить Виктору и рассказать ему, что происходит, но Юри ожидаемо отнекивался, не желая беспокоить его такой мелочью. Их последняя встреча, к великому стыду Юри, была смазанной, горькой и болезненной для них обоих, и Юри не знает, как это можно исправить. А нужно ли вообще это исправлять? Возможно, Виктор теперь понял, что у них с Юри ничего не выйдет? И все же Юри до сих пор носит кольцо. (И Виктор, судя по его Инстаграму, тоже) Иногда Юри пишет Плисецкий, интересуется его состоянием, ругается из-за того, что Никифоров ведет себя как последняя сволочь, жалуется на Милу, вечно подтрунивающую над ним, и просто просит снова прилететь в Россию и попытаться в который раз оценить местную шаверму. Юри отправляет ему кучу эмодзи, имитирующих улыбку и смех, заверяет, что рано или поздно встретится с ним, интересуется состоянием Алтына и просит не винить Виктора в его поведении. И еще он узнает о том, что Виктор официально уходит из спорта, и долгое время не может успокоиться, чувствуя себя косвенно виноватым. Но Мацубара-сан последовательно доказывает ему, что у спортсменов, более того, двадцативосьмилетних спортсменов, есть множество причин для того, чтобы завершить спортивную карьеру. И Юри даже верит ей — скорее делает вид, что верит, но все же. Ведь ее доводы не лишены смысла, а Юри, вполне вероятно, накручивает себя. За ночь снега выпало просто немерено, и Юри тратит практически весь день на его уборку, но так даже лучше: он, сосредоточившись на монотонной работе, привычно забывается и на время перестает чувствовать то, чего ему не следует чувствовать. Это ценно. В гостинице тепло и заманчиво пахнет скорым ужином, и Юри невольно улыбается, впервые за долгое время чувствуя себя в полной безопасности. Он дома, среди тех, кто любит его и никогда не оставит в одиночку справляться со своими проблемами — ему совершенно нечего опасаться. И Минако, улыбающаяся ему пьяно, и Мари, привычно теребящая в руках пачку сигарет, и мать, и отец, и чета Нишигори — все они будут горой стоять за него при любых обстоятельствах. И все же Юри с тайной надеждой ожидал от Мари того, что она говорит ему сейчас: — Вик-чан прилетел, — как бы небрежно бросает она, выпуская дым изо рта. — Ждет тебя в онсэне. Здорово все устроилось, не правда ли? — Ты хотела сказать, здорово ли все устроила ты? — усмехается Юри, неторопливо снимая куртку. — Посмотрим. И многое ли ты ему рассказала? — Ну, — Мари хмыкает, — он знает, что у тебя терапия. И что ты на таблетках. И — возможно, он догадывается об этом, — что ты спишь в обнимку с его плакатами. Прости? — Не похоже, что ты действительно чувствуешь себя виноватой, — замечает Юри с укором. — Может, дело в том, что я и не должна чувствоваться себя виноватой? Я помогаю устроить твою личную жизнь, братик. А то вы так никогда не поженитесь. — А свою личную жизнь ты уже успела устроить, значит? Мари, не ожидавшая такого вопроса, резко закашливается, и Юри заботливо хлопает ее по спине, тайно злорадствуя. — Парфюм Минако не идет тебе, — добавляет он как бы кстати и впервые за всю свою жизнь видит, как Мари краснеет. — Виктор ждет тебя, — напоминает она и скрывается за очередным поворотом в коридоре, пытаясь избежать лишних расспросов. Кажется, такая модель поведения у них семейная. Но на этот раз Юри не собирается сбегать или прятаться. Он разувается и решительно направляется в сторону онсэна, понимая, что теперь он готов встретиться со своими страхами лицом к лицу. Виктор нежится в горячем источнике, блаженно прикрыв веки, и кажется чрезмерно постаревшим и потрепанным. А Виктору почти тридцать, - напоминает себе Юри с легким удивлением, ведь, казалось бы, это так мало, но в то же время так много. На этот раз Юри не застывает в дверях, в неверии раскрыв рот, а приближается ближе, присаживается рядом на корточки и говорит: — Zdravstvuy. Виктор открывает глаза и улыбается так, что внутри Юри все рвется на части. И он улыбается в ответ.