Power & Control

      

I've been trying to re-learn my name It seems like a thousand years I've been out of frame And I surrender the truth is what What I've needed from you I've been floating within your walls of opinion And I'm tired, I only want the truth I have tried so hard not to be like them I have found they don't ever say what they mean There is a truth, there is a light if you'd follow me there I've been searching for directions and I'm convinced the world doesn't know what it needs There is a hope for the hopeless, I can promise you that

Иккинг переворачивается на спину. Перед глазами пляшут чёрно-белые огоньки. Комната рябит в свете луны. По утрам расцветает тишина и покой. Никакого шума пыльных улиц, скрежета разговоров и рычания машин. Только красивый покой. Иккинг влюбляется в это чувство снова и снова. Думать о том, что было вчера, не хочется. Иккинг умоляет память забыть, но не получается. Поднимает руку — разглядывает ладонь. Чешуя волной прокатывается по запястью. Чёрная, с золотой каймой. Между пальцами пляшет огонь. И тонкая ниточка дыма тянется вверх. Иккинг отключает будильник за полчаса до звонка. Переворачивается на живот, рука свисает с кровати. А напротив — зеркало. А напротив — его отражение. Сонное и ленивое. По утрам Иккинг мягкий, свежий. Загорающийся идеями. Это под вечер он становится сам не свой, устаёт и нервно потягивается. Это, он думает, нормально. Люди умеют выматывать других людей. Некоторые, что удивляет, очень любят это делать. Кто-то делает неосознанно. У Иккинга странное чувство, что он успел за день попасть под тяжёлый взгляд каждого типа.       — Иккинг … — дверь тихо скрипит, — как знал, что ты не спишь. Стоик выглядывает из дверного проёма. Иккинг переводит на него взгляд, не поднимается. Между ними царит неловкость. Напряжение, которое просто так не снять взмахом руки, тянется не первый год.       — Да, пап?       — Мне нужно уходить. Я тебе оставил там, на кухне, яйца. В холодильнике йогурт стоит, — говорит так тихо, спокойно, что Иккинга ненароком снова тянет спать. Он кивает, говорит «спасибо». Стоик молчит-молчит, тревожит его что-то, а потом, наконец, спрашивает:       — Если ты хочешь, мы могли бы вечером поговорить о чём-нибудь. О школе новой, например … Иккинг поднимается, улыбка сама по себе расцветает на лице. Да. Он был не прочь. Раньше они часто говорили, подводили итоги прошедших дней. Чём старше становился Иккинг, тем реже случалось поговорить. Всех затягивало суетой работы, учебы, да отдельной жизнью. А потом что-то случило, переломилось и навсегда разделило Стоика и Иккинга Хеддоков на двух разных людей, живущих под одной крышей. Года пролетают с неимоверной скоростью. И никогда не спрашивают, чего хотят истинно живые души. Когда дверь хлопает, мысль заряжает — он один. Как символично. Погода как на зло испорчена. Иккинг идёт, хлопает по лужам. Поднимает голову — смотрит на угрюмое небо. Всё равно красивое. Как ни крути, какой градиент не ровняй — небо прекрасно в своём обличии. Серое, синие, лавандовое, розовое, золотое. Непредсказуемо-прекрасное. Бесконечно тянется откуда-то, несёт людям историю, а они отворачиваются и только прячутся под капюшонами. Такие смешные. Когда стоит у расписания, пытается понять, насколько распределение по группам учеников совпадает с его листочком. Уже мятый, Хезер вчера после уроков провела его по школе, показала кабинеты. Сказала, сама когда только пришла — понятия не имела, куда свою тушенку деть. Четыре этажа, два крыла, вот и думай, как не затеряться зеленой точкой среди этого шума. Иккинг вздрагивает, кто-то крупно опирается на стену рядом. Стекло стенда скрипит под натиском. В ушах от этого дребезжит.       — Ты вчера вышел сухим из воды, поздравляю.       — Извини? — Иккинг недоумевает. Высокий парень. Светлый вид, холодный взгляд. В тяжёлой кожанке и с бойкими мыслями под руку. Такие, наверное, никогда не пропадают из виду. Всегда стоят где-то на горизонте и манят к себе пальчиком. В этом «Извини?» звучит толика агрессии, потому что Иккинг не знает, какие замыслы прячутся за такими острыми типами и светлыми головами.       — Не нервничай, а то это чревато последствиями, — он смеётся, протягивает Иккингу руку, — я Николас. Хезер говорила, что тебе нужна помощь с социализацией, — Иккинг недоверчиво глядит в его глаза. Точно. Ливандовски клятвенно обещала на следующий день познакомить его со своими друзьями.       — А Хезер любит поговорить, да? — но ладонь жмёт, — Иккинг Хеддок.       — Хезер любит всё, что находится в пределах досягаемости. Пока это «всё» не начинает ей надоедать, — Николас дёргает плечами. Улыбается. А потом сводит брови, и это делает его каким-то особенно суровым. — Ладно, что у тебя с уроками?       — Два английских. Звучит не ахти, если честно. Вчера сказали, он рвёт. Николас прорывается смехом.       — Если ты первый раз на уроке Уэйна, считай, везунчик. Мужик сдирает три шкуры с выпускников. Зато ниже семидесяти его ученики на экзаменах не получают. В какой ты группе?       — В пятой вроде, — Иккинг роется в сумке, — да. В ней.       — О, вот и славно. Я в шестой, а крайние он всегда группирует за ненадобностью траты лишнего времени. Иккинг поражается. Николас, на вид, типичный хулиган. Не хватает ему разве что татуированных рукавов и тяжёлых сапог. Может быть, ещё синих мешков под глазами, чтобы точно создавать вид бойкого противника. А он вот сам подошёл, протянул руку, назвался именем и где-то в этом скрытом подтексте прозвучало: «Будем друзьями, окда?». Иккинг не против, Хезер кажется более навязчивой в своём неконтролируемом желании помочь. Николас, на первый взгляд, лишь пользуется пересечением их путей. Хотя кто его знает, вообще-то. Может, на деле та ещё тварь. Или один из зверей. Иккинг вчера так неудачно перешёл одному из них дорогу. Пока шагают наверх, Иккинг ненароком теряется в толпе. Не специально, а потому что сложно сориентироваться. Куча образов, огоньков, звуков и запахов отвлекают на себя сознание. Куча красивых глаз кружит по коридорам. Озорные люди, их озорные причуды. Иккинг немного путается, идёт за каким-то парнем, потому что забывается напрочь. Тот поворачивается, сурово смотрит, и Иккинг, кивая собственным ошибкам в лицо, отходит на пару метров. Люди, люди, люди. Потом натыкается на знакомый взгляд. Терпеливый и снисходительный. Он условно пытается вспомнить, где видел это озорство и бьёт себя по лбу. Точно!       — Мы так и не познакомились вчера, я — Дженнифер, — девчонка из столовой. Стоит рядом с Николасом и переплетает с ним пальцы. Такие разные. Он, наверное, головы на две её выше. Дженнифер даже руку приходит поднимать немножко, чтобы удобнее стоять.       — Ты говорила, я помню твоё имя.       — А я твоего — нет, — и смеётся одними глазами. Цветущая она какая-то, эта Дженнифер. Иккинг всегда поражается таким людям, улыбаются вечно и излучают сплошное тепло.       — Это Иккинг Хеддок, — Николас встревает в разговор. Треплет её по волосам и целует в затылок. — Извини, красавица, но мистер Уэйн не терпит опозданий. Она удивлённо глядит на него, а потом переводит взгляд на Иккинга. Тот даже теряется немного. Она без слов спрашивает, как это ему повезло угодить в руки к профессору. Иккинг только плечами жмёт. Дёргает зеленую рубашку за воротник и что-то ей отвечает невпопад. Нет. Николас точно не зверь. Иккингу хватило вчерашних кровавых минут, чтобы разглядеть, какая энергия и злость кипит в глазах таких людей. Они, может быть, и не плохие сами по себе, но звериное нутро не скрыть, как не пытайся.       — Вы с ней вместе?       — Бинго, Холмс, — Николас прячет руки в карманы чёрных джинс, вытягивает в локтях. Закусывает губу и улыбается каким-то картинкам в голове. — Год назад в библиотеке. Самый типичный расклад был, вообще-то. Ну, может не самый. Она за стеллажом стояла и книги листала. То есть он между нами стоял, а я потянулся убрать. И уронил полки. На неё. Потом выкапывал из книг. Такой синяк появился ещё на щеке, страшно смотреть было. Я потом неделю ходил — извинялся. А потом узнал, что она будущее видеть может и спросил, почему не отошла. Она, знаешь, что ответила? — Его буквально засвечивает солнце изнутри. — Сказала, понравился очень, а как подойти, не представляла. Думала, я из тех, кто члены по ночам на заборах рисует.  Иккинг улыбается. Прокручивает рассказ в голове и спрашивает:       — Почему ты мне об этом рассказываешь?       — Я ещё доверяю своим глазам, а ты не похож на человека, который бы что-то сделал с этой информацией, — так просто. Николас вертит головой и идёт дальше по коридору. Когда звонок звенит, торжественно открывает нужные двери перед Иккингом. И толпой учеников. И по кругу. Неделя пролетает непозволительно быстро. Иккинг даже оглянуться не успевает, как обнаруживает себя в воскресенье вечером на балконе. Может, у него действительно получился какой-то скачок во времени. Никто ведь не говорит, что там давакиры умеют делать. Вернее, не умеют. Иккинг задумывается, что он может делать? Летать он может, например. Чувство несоизмеримое ни с чем. Когда крылья только прорезались, а он оказался в небе, было невыносимо снова вставать на ноги. Потому что Иккинг может плыть по течению ветра, зачем ему ходить? Сейчас не летает. Не потому, что больше не может. Иккинг может всё, он знает. А потому что вязкое что-то коробит сердце, стоит подняться в небо на пару метров. За шесть дней, не считая новоявленных Хезер, Николаса и Дженнифер, он успевает познакомиться с другими людьми. Положительными и отрицательными. И каждый что-то за собой несёт. Цветы и легкость. Боль и тяжесть. Он не винит никого, они — это они. Такие, какими суждено было стать. В субботу, когда уроков меньше, чем желания сидеть на них, Хезер пришла в ярко-салатовом платье с резными цветочками. Сказала, что настроение у неё отнюдь не осеннее. В коридоре снова сидели, а спустя несколько минут пришёл и Николас с Дженнифер под руку. Хезер сказала, что осталось только познакомить Иккинга с Францем и Алистер и всё — считай он часть их компании. Иккинга никто тогда не спрашивал, да и по глазам было видно, он снова не против. Они так располагают к себе этой дружественной атмосферой, что он согласен на всё. В понедельник, по объявлению на первом этаже, проходит открытая тренировка первой сборной по футболу. После уроков каждый может прийти, посмотреть, каковы они — их футболисты. Защитники чести старшей школы Арлингтона. Иккинг стоит у трибун. Учебники в сумке, наушники в ушах. И что-то тихое играет, совсем не перекрывает чужой звонкий смех. Такой чистый. Он поднимает взгляд и снова видит её. Лучезарно улыбающуюся. От Астрид Хофферсон исходит странная аура. Надменность и счастье. Красота и злость. Сила и нежность. Каким чувствам она поклоняется, Иккинг даже представить себе не может. Боится ошибиться. Непонятно, что за человек кроется за золотом волос и яркостью голубых глаз. Она почему-то привлекает его, но на этом всё. Хезер говорит, что Астрид Хофферсон — сука, коих свет ещё не видел. Иккинг молчит на такие заявления. Но не могут же они появиться из ниоткуда. Астрид спускается по ступенькам, так некстати наткнувшись на Иккинга. Останавливается, закусывает щеку изнутри.       — Ты живой? Извини за Сэма, что-то у него в голове происходит, я не знаю, — она вертит головой, прикрывает глаза и на секундочку опускается в омут грузных воспоминаний.       — Всё в порядке, я понимаю …       — Нет, не понимаешь, — Астрид так резко снова поднимает голову. Голос тихий. Вглядывается. Словно душу пытается потрогать. Прямо и без страха задеть лишнее, недоступное. — Просто не вмешивайся, ясно?       — Если у Сэма что-то в голове происходит, как ты говоришь, ему нужно помочь …       — Поверь, он может сам разобраться.       — Я видел, что было в столовой.       — Лучше бы ты вообще не влезал в это, — она пропускает слова мимо ушей, взмахивает чёлкой, — ему бы не досталось от директора. Слишком быстро Астрид переходит от извинений в наступление. Иккинг теряет связующую ниточку.       — Я не мог. Ты же сама видела, он бил обезоруженного, — он способен на что угодно, но держаться в стороне, пока чужая кровь льётся на грязный пол Иккинг не может. Слишком. Астрид подходит ближе. Глаза не по-доброму горят синими огоньками. Брови сведены, и всё это делает из неё не меньшую хищную и опасную тварь.       — Майкл получил по заслугам. Никто не узнал о том, что он сделал. Почему-то ... — Голос повышается на три октавы, и она тыкает Иккингу в грудь, — Все только говорят, что зверь снова побил двоих. Безобидных учеников. — А тон сквозит такой иронией. — А Майкл далеко не безобидный … И ты подавно. Я это вижу.       — Почему ты защищаешь его? — Иккинг в изумлении. — Что бы не случилось, он сам виноват в это … — он не успевает договорить. Астрид кидает дерзкое «Нет», и что-то едкое скручивает его рёбра. Она нависает сверху, в глазах блестит столько отчаяния. Астрид что-то говорит, но Иккинг не слышит. Его так быстро придавливает к земле, что даже внутреннее нутро не может оттолкнуть незримую глазу силу.       — Вам легко судить других. Думать, что понимаете, и навязывать свои идеалы жизни. — Сипит. Зубы скрипят, и сама она такая ужасающая сейчас. В своём обличие монстра. Но Иккинг не может ответить, только хрипит, пока хищная рука боли добирается до сердца. Отовсюду слышатся голоса. Вакуум обволакивает. Ему не подчиняется собственное тело.       — Астрид! — среди волокиты теней и отблесков он слышит спасительный голос Хезер. Кто-то хватает Астрид за плечи, отталкивает в сторону, а над ним, в свете лампы, мелькает черноволосая макушка. Щадящее отпускает, перед глазами перестаёт плыть. — Ты как?! Глаза у Хезер как две монетки. Большие и блестящие. Она тянет его за руку, помогает встать. Иккинг оборачивается — Астрид стоит в нескольких метрах, грозно дышит и что-то яростно говорит Николасу. Они синхронно поворачивают голову в его сторону. Два взгляда. Удивлённый и сверкающий добротой. Запыхавшийся и абсолютно подчиняющий себе. И оба в цвет голубого неба. Сколько же их таких … Голубоглазых и абсолютно разных.       — Астрид, что ты творишь? — Хезер так тихо и так поражено говорит это, что Иккинг сам с трудом слышит.       — Ливандовски, — она вздергивает бровями. Так изумлённо и победно выглядит. Улыбается. — Нашла себе новый билет в вечность? Что, хандра по прежнему отпустила? Хезер замирает. Смотрит так растерянно.       — Перестань, — Иккинг впервые за всё время знакомства слышит в её голосе светящиеся нотки боли, — ведёшь себя, как …       — Мне плевать. Следи лучше за ним, — и пальцем снова показывает в сторону Иккинга. Но глаз, о нет, глаз она не вертит. — А то ещё одного похоронишь, слухи пойдут. — Разворачивается и уходит. Николас отступает в сторону. Уходит, оставив между ними напряжённую тишину. Хезер замолкает. Смотрит Хофферсон вслед ещё с пары секунд и возвращает взор к Иккингу.       — Что она с тобой сделала?       — Я не знаю, — говорит, но рукой касается груди. Грудная клетка на месте, и сердце остро бьётся. — Что она сделала?       — Джен сказала, что что-то не так будет. Мы подходим к дверям, а тут ты, — вместо Хезер встревает Николас, — прижимаешься к полу и руками за грудь хватаешься. Вот как сейчас. А Астрид такая жуткая, ты бы видел. И сразу понятно стало, что …       — Хезер? — Иккинг обращается к ней. Молчит упрямо и смотрит куда-то в сторону. Словно не с ними она вообще. И никакое платье с цветами не делает из неё ту Хезер, с которой Иккинг познакомился две недели назад. Она не здесь, где-то в мыслях порхает. Тяжёлых и очень неприятных. Щемящих не только её душу, но и всех вокруг. Иккинг хочет спросить, что случилось. О чем говорила Астрид. Но натыкается взглядом на Дженнифер. Она мотает головой и одними губами шепчет «не надо». Хорошо, он не будет. На открытую тренировку так и не идут. Хезер, наконец, возвращается к ним и говорит, что Астрид занимается с черлидершами, а она не хочет её видеть. И всё соглашаются. Иккинг только пару раз оборачивается. Ловит глазами силуэты учеников. И ему кажется, что хищность взгляда Хофферсон преследует. По пятам теперь за ним идёт. Иккинг очень хочет пойти домой. Усталость берет своё. Но Хезер предлагает сходить в кафе вчетвером, и он просто не может сказать ей «нет». Не после этого. Там, внутри, держа в цепких ладонях кружку чая с корицей, она снова расцветает. Словно и не было с Хезер каких-то заломов памяти. Словно и не было с Хезер ничего. Вот она — живая и действительная, а все что было — ничего не значит. Но Иккинг когда-нибудь обязательно спросит, что всё-таки значило. Новую неделю листает, и всё как на иголках. Иккинга держит в напряжении любой прожитый день, хотя люди вокруг, кажется, уверены в каждом мгновении. Он трёт глаза от усталости. Мистер Уэйн действительно монстр. И всё они немножечко монстры. Иккинг пишет доклады, а на уроках отчитывает сочинения, потому что мистер Уэйн хочет понять, может ли он — новое лицо в их смежной группе — стать частью устоявшегося за годы старшей школы коллектива. Николас сидит за спиной и то и дело хлопает его по плечу. Всё сумасбродно. Все сумасбродны. По ночам, когда одолевает бессонница, Иккинг снова разглядывает руки. Переливы чёрной чешуи. Поднимает голову к зеркалу, и глаза загораются. Ярко-ярко зеленые. Как изумруды. Сверкают звёздами в полутьме комнаты, да только луна просачивается сквозь шторки. На третью неделю дожди по утрам становятся не редкостью. Это куражит всех, но не Иккинга. Он зевает, просыпается, завтракает в тихом молчании по утрам с отцом и идёт по назначенному пути. Кто-то из одноклассников щебечет про прожитую одну треть семестра и душевно так тянется-тянется. Как настоящий кот. Николас говорит, что это Алекс Болдуин, и он правда в душе кот. Только не зверь, как Сэм Йогерсон, а скорее хитрая неприметная тень. Наблюдает, да глаза грозные строит.       — А что с ним не так? — спрашивает Иккинг, когда они вдвоём сидят за маленьким столом в конце ряда.       — С кем?       — С Сэмом Йогерсоном. Хезер говорила, что год назад он с кем-то подрался. Николас призадумывается. Дёргает плечами, расправляет складки неизменной кожаной куртки. Он так резко отличается от Дженнифер абсолютно во всём. Она милая, умная, прокручивающая в голове цветные виды и планы на людей вокруг. Он же, нет. Словно гонщик-экстремал оказался заперт в теле длинного выпускника. Но снова и снова взгляд прорывает душу.       — Слушай. Не знаю, поверишь ты, нет. Но Сэмюэль хороший человек. Неплохой, во всяком случае. Но он один из тех, кому сложно удерживать баланс внутри. Вот ты давакир, а думаешь, я хоть раз бы заподозрил это? Хезер сказала, а у тебя только реакция на людей смешная. И всё. И ты контролируешь себя. Хороший, наверное, учитель был. Хороший учитель был … Слова заставляют Иккинга напрячься. Действительно, учитель ему попался хороший. Валка улыбалась тихо, мирно и так по-матерински. Говорила, чтобы он был максимально аккуратен с людьми вокруг. Они такие хрупкие. Каждое сказанное слово может пустить трещинку в шатком мире. Трещинку, чтобы дальше, много-много лет спустя, от человека осталась только кучка битого стекла. Острого, но уже не способного выглядеть сверкающей восточной вазой.        — Сэм очень пытается. Я помню его ещё со средней школы. Ах-хах, тебе повезло не застать вот уж настоящего зверя. И Астрид … — Николас делает паузу. — Астрид тоже сначала на два метра его обходила. Говорила, чтобы и трогать не смел. А потом что-то произошло, и они спелись. Нашли общий язык.       — Что за язык?       — Мне кажется, Астрид с Сэмом сдерживают друг друга. Работают, как щит. Потому что её характер тоже не сахар, но ты заметил. — Николас показывает ложкой в сторону груди и подмигивает. И больше они об этом не говорят. Николасу, наверное, есть о чём беспокоится ещё, а Иккинга устраивает и такой ответ. Спустя месяц он всё ещё не знает, что за человек такой, Астрид Хофферсон. Если она хорошо живет в своём громком, но уютном мире, то почему бы не лезть самому? В ближайший понедельник, когда расписание услужливо подсказывает идти на урок английского, они стоят в коридоре и обсуждают план сдачи пробной контрольной работы. Мистер Уэйн обеспокоено проходится по коридору и просит всех зайти в класс до звонка. Хочет что-то сказать, а глаза такие испуганные, вглядываются в лица учеников.       — Дети, — он опирается на кафедру, трёт лоб. Иккинг переглядывается с Николасом, только только жмёт плечами. Уэйн — человек немолодой, и удивить или испугать его, кажется, невозможно. Человек своего дела, в костюме и морщинками у глаз. Глубоких, исключительно преподавательских глаз. — Учителей попросили отменить ваши первые уроки. Внеплановый классный час … По классу проносится тихий вой. Перешептывания прорезают уши: Иккинг слышит их все. Мистер Уэйн молчит, собирает мысли в кучку, от этого что-то вязкое наполняет кабинет. Дискомфорт прокатывается от пяток до макушки, Иккинг чувствует. Группа переглядывается, кто-то улыбается, кто-то вопросительно дёргает бровями и машет головой.       — На севере района и, следовательно, города среди людей начали ходить слухи о возвращении подавителей. Иккинг ничего не понимает. Поворачивает голову, смотрит на Николаса. Может, он сможет ему объяснить, почему все так резво поутихли. Но профессор продолжает:       — Ромель Джестер, ученик нашей школы, подозревается в убийстве человека. Новостей нет. Это домыслы и коллективный разум состава учителей и двух локальных участков полиции. Джестер имеет внутренние склонности к … Чему бы то ни было. Он не появлялся в школе с начала сентября. Мы никого ни в чём не обвиняем. Но, если вы сможете поговорить с ним, пожалуйста, узнайте, всё ли c ним в порядке. Дальше урок проходит, как на иголках. Иккинг не участвует в разглагольствованиях класса. Молчит, смотрит на других. Сказать ему нечего, зато он впервые видит такую гамму различных эмоций на лицах целых двух групп. После, когда звенит спасительный звонок, Николас заторможенно шагает. Обнимает в коридоре Дженнифер. Та светится, как и прежде, будто бы ничего и не знает. Иккинг тоже ничего не знает, но общее настроение подавляет его внутреннее вдохновение. Одна Дженнифер, как лучик солнца среди этого шквала.       — Я так и не поняла, что произошло? — она держит Николаса за руки, вглядывается в глаза, пытается хоть так понять. И ничего не выдаёт в ним изменений. Николас — тот же Николас, с которым Иккинг познакомился три недели назад. Но пальцы подрагивают, глаза метаются. Он внезапно усмехается, говорит:       — Люди — монстры, поверь, — а потом они уходят. Кивают Иккингу, расписание не совпадает. Фраза звенит в голове и прежде, чем он сможет её забыть, в конце коридора, блестя в свете утренних лучей ставшего таким редким солнца, появляется Астрид. Смеющаяся и совершенно счастливая.       — Поверю, — выдыхает и разворачивается.