Lyceum

Просыпаться под мелодичные трели будильника, из-за ласковых лучей солнышка, пробивающихся через окно, от поцелуя любимого человека — всё это не для Хованского. Хованский проснулся от дикого желания ссать. Пританцовывая, он скакал по этажу в поисках туалета. Нашёл. Но там было занято. — Можно побыстрее? Я скоро обоссусь уже! — Хован со всей силы тарабанил в дверь. Пол был ледяной и мокрый, залитый то ли водой, то ли мочой — непонятно. Вместо туалетной бумаги — клочок газетки с портретом какого-то политика, в раковине только холодная вода и тоненький обмылок в грязной, будто в масле, мыльнице. И кроме этого — ужасная вонь, от которой чуть ли не слезились глаза. А дома в туалете лежал мягкий и жёлтый, как цыплёнок, коврик и пахло фиалками. Но Юра не дома, как бы ни хотелось туда вернуться. — Тебе делать нечего, хули в такую рань встал? — сосед Юры по комнате, Руслан, натянул одеяло на голову и отвернулся к стенке. На часах было 5:34. Хованский плюхнулся в кровать, посмотрел на потолок с ползающими по нему паучками, проверил сообщения Вконтакте — всё равно не спалось. Жёсткий узкий матрас, плоская подушка, тоненькое одеяло — как тут уснёшь? Дома Юра привык спать в обнимку с небольшой клетчатой подушкой. Просто подкладывал её под щеку, и глаза сами закрывались. Мать сшила её далёкие десять лет назад, когда еще была в состоянии это сделать. Да, сентиментально. У всех есть свои слабости, и у Юры их немало. Но это просто привычка — никаких нежных чувств. Что-то, что поможет почувствовать уют. Головная боль всё нарастала — похмелье дало о себе знать. Хованский слабо помнил, как вернулся с тусовки, кажется, тогда было не сильно поздно, максимум два часа ночи. Вахтёр благополучно уснул, так что он смог незаметно (ага, спотыкаясь и матерясь) прокрасться в свою комнату и, снимая на ходу куртку и штаны, упасть в кровать. Эта тусовка не была похожа на те, что проходили в его родном городе. Без той однообразности и пустых разговоров ни о чём. Всё было совершенное иное. Наебенившиеся филологи начинали декламировать стихи, математики пытались записать на каком-нибудь уснувшем бедняге как можно больше знаков после запятой числа Пи, историки же спорили, кто развалил СССР — Горбачев или Ельцин. Не было той пошлости, от которой Хована только воротило. Да, некоторые целовались и зажимались в углу, но всё было по-другому. Может, дело в людях, ведь Юра привык пить с теми, кто его ненавидит. Он пил от безделья и чтобы убежать от проблем, а сейчас появились люди, с которыми ему действительно... весело? Сейчас нужна была жирная пища. В запасах у Хованского только пара бичпакетов и сосиски «Мишутка», ближайший Макдональдс откроется только через два с половиной часа, а по всему общежитию (в такую рань!) разлился пленительный аромат гренок и плавленого сыра. В памяти всплыло каждое его ленивое воскресное утро, когда он просыпался под запах поджаренного батона, выходил из комнаты в растянутых пижамных штанах, и бабушка ему улыбалась самой своей счастливой улыбкой. Юра сам не заметил, как стоял у двери на общажную кухню и вслушивался в шипение масла и... тишину. Кажется, кроме раскалённой сковородки, на кухне ничего и никого не было — повар куда-то испарился, к большому счастью Хованского. Он жил в общежитии всего неделю, а уже покушался на завтрак какого-то бедолаги. Ну, он сам виноват, что оставил еду без присмотра. — А ты знаешь, что брать чужое нельзя? Вилка выпала из рук и с шумом ударилась о пол. — Нельзя ж так людей пугать! — показательно схватившись за сердце, Юра обернулся. — Снова ты? Умеешь незаметно появляться и заставлять людей наложить в штаны. Да, тот самый его вчерашний знакомый. Он узнал его сразу, по голосу, по его мягкому «р». Уже не в чёрном пальто эксгибициониста: в только что выглаженной белой рубашке и брюках, что немного спадали с его бедер — велики. Стоял с невозмутимым лицом и поправлял галстук, будто только что его завтрак не пытался украсть рыжий кудрявый десятиклассник. Очень элегантно. — Я знал, что не красавец, но не настолько, чтоб от моего вида шарахались. А ты, Юра, я посмотрю, очень некультурный. То мусоришь, то еду крадешь, что же будет дальше? — Ларин отстранил Хованского от плиты и чётким отработанным движением перевернул гренок. В нос ударил резкий и немного хвойный, свежий аромат духов. Юра, не произнеся ни слова, бросился из кухни — желудок запротестовал. Парфюм (не вонь туалета и не вездесущий аромат еды) вывел его из строя. Не в первый раз все его внутренности выворачивало наружу, не в первый раз он сидел на холодном кафеле и подбирал кудри, спадающие на лицо. Алкоголя за его недолгую жизнь было выпито достаточно, но пить он так и не научился. Каждый раз для него всё кончалось дикой головной болью и часами, проведёнными на коленях у унитаза. Каждый раз он обещал себе, что покончит с алкоголем и тусовками, и каждый раз забывал об обещании. «Это не зависимость, — твердил он себе, — У меня есть повод выпить». За день рождения Леонардо ДиКаприо, в честь покупки новой футболки. Он не признавал свою слабость. Он думал, что исправится, когда появится причина, а этой причины всё не было и не было. «Зависимые люди — слабые, а я не слабый!» — утверждал Юра. «Я не как они. Я смогу». Хованский ненавидел алкоголиков. Хованский ненавидел самого себя.