Lyceum

Вы любите, когда на вас смотрят? И нет, не с восхищением. Не с завистью. И под этими прожигающими тебя насквозь взглядами не хочется идти от бедра, гордо подняв голову вверх и расправив плечи. Все шепчутся, смотрят исподтишка, кто-то уже, не стесняясь, тычет пальцем и злорадно улыбается. Хочется просто исчезнуть, испариться или же сжаться, как комок бумаги с неудавшимся рисунком, и закатиться в какой-нибудь тёмный уголок, чтобы уборщица потом смела тебя веником за порог этого прогнившего здания. Лежать в куче мусора, такого же, как ты сам, в конце концов превратиться в компост и принести хоть какую-то пользу. Злые смешки и осуждающий шёпот за спиной кажутся громче, чем громогласный звонок, созывающих всех на пару. Дима понимает, что перемена закончилась, только по пустоте лицейских коридоров, в спешке влетает в кабинет и занимает единственное свободное место — в самом центре. Вы любите чего-то не знать? Не знать чего-то важного, напрямую касающегося вас. Тревога пустила свои крепкие корешки в мыслях с первого же косого взгляда. Да в чём дело-то, блять? Ни в чём, братан, ты всё равно не оценишь шутку. Ведь она про тебя. Ларин устал уже считать возможные варианты всеобщей потехи. Торопливо выгружает на стол учебники и случайно чуть не смахивает на пол какой-то квадратный листок. Все, затаив дыхание, наблюдают за его движениями и мимикой, предвкушают взрыв. «Посмотрел — передай другому». Ларин не хочет переворачивать записку. Его гложет любопытство, но боится того, что увидит. Дима вертит бумажку в руках, разглаживает складки кончиками пальцев и совсем не слушает учителя. Но он просто растягивает время, рано или поздно придётся узнать, сделает он это сам, или же ему расскажет кто-то. Сколько раз он не провёл бы пальцами по пористой поверхности бумаги и повернул в руках этот злосчастный листок, то, что на нём изображено, никуда не денется и не сотрётся из памяти всех этих людей. Тех, кто затаив дыхание, ждал и пристально смотрел. В кабинете тихо. Размеренно тикают часы, и учитель молча царапает уравнения на доске, слышен редкий шелест страниц и скрип карандашей. В лицейской библиотеке тоже тихо. Пахнет старой бумагой, сырым деревом и пылью. Откуда-то доносится стук по клавишам: кто-то то ли агрессивно, то ли в спешке что-то печатает. Ларин сощурился и уставился в монитор, на чистый экран Ворда. Лишь одно неполное предложение — начало проекта по биологии. Квадратное отражение этого белоснежного листа въелось в его зрачок, в его бледное в свете монитора лицо. За окном уже стемнело, и библиотеку освещала лишь тусклая лампочка в старинном абажуре. Похоже, прошло достаточно времени, пока Дима, с невидящим взглядом уставившись в монитор, листал страницы воспоминаний у себя в голове. Не самых приятных, так сказать. Ладно, пожалуй, пора собираться.  — Ой, мальчики, вы всё ещё здесь? — не успел Ларин закинуть на плечо рюкзак, как за спиной послышались мелкие старушечьи шажки. Небольшая стопка книг в бабулиных руках, казалось, возвышалась над её ссутуленным худеньким телом. Валентина Константиновна — лицейская библиотекарша.  — Да вот, я уходить уже собираюсь. Куда ж вы так себя нагрузили? — одиннадцатиклассник перехватил кипу макулатуры из рук пожилой женщины.  — Да вот, надо списать старые учебники. Жалко, а такие хорошие книги были, что, их выбрасывать теперь? Давайте вы мне поможете занести их в кладовку, взамен можете забрать себе какие хотите книжки, не пропадать же добру…  — Мы? — всё это время Ларин в упор не замечал ещё одну живую душу, что под шумок хотела свалить, пока его не припахали таскать всякую херню.  — Да, вы. Знаешь же Юрочку? Историк, хороший мальчик, всегда книжки целые приносит. Юристом, наверное, будешь, да? Возьмёшь себе учебников по обществоведению, ЕГЭ все сдашь на высший балл…  — Да у меня ещё дела…  — Хорошие книжки, советские! Дельные были в Советском Союзе учебники, не то что сейчас, поколение дураков растёт… Ну я не про вас, конечно, мальчики, вы парни хоть куда, и умные, и крепкие, десять книжек, наверное, за раз унесёте… Юру неожиданно так сильно треснули по груди, что его лишние отложения жира слегка затряслись. Может, эта женщина только притворяется беспомощной? Последняя полка наконец была освобождена, а все книги ровными стопками (работа Ларина) были разложены на полу в кладовой. В этой маленькой пыльной комнате не хватало места даже для одного человека, не то что для двоих.  — Будешь брать что-то? — Хованский, сидя на полу, листал какой-то справочник исторических дат, залатанный скотчем где только можно, и даже после такого ремонта из книжки вываливались страницы и какой-то другой хлам. Среди улетевших листков он заметил фотографию, да, ту самую. И Хованский был уверен на сто процентов, что это она, ведь парень изучил её тщательнее, чем все журналы Play Boy — единственная порнография, которая была у него в юношеский период. Одна фотография — это просто случайность, чья-то неосторожность. Две фотографии в совершенно разных книжках — это уже явно сделано нарочно. Это хобби такое — прятать порно с самим собой в библиотеке? Может, это сделал кто-то другой? Залившись краской, Юра сунул всё в портфель, пока его друг по несчастью ничего не заметил. Друг ли? Весь вечер в кладовой царила какая-то тёплая атмосфера, хотя парни почти не переговаривались друг с другом. Может, это из-за жёлтого, уютного света голой лампочки, старинных шкафов и пыльного, но мягкого ковра под ногами. Не было какой-то скованности, конфликтов, хотя Ларин иногда ворчал насчёт того, что Юра очень неаккуратно складывает книги и руки у него вообще даже не из задницы растут, а ещё ниже. Но даже если они могли понять друг друга с полуслова (например, куда класть книжки и «уберись, я сам всё сложу»), Юра не мог сказать, что знает Ларина. Он был всё такой же загадкой, и вытянуть из него хоть слово было уже достижением. Такое чувство, будто он осознанно закрывался от людей. Но от этой всей чрезмерной таинственности хотелось узнать настоящего Диму. После появления той самой эротической фотографии желание сунуть свой длинный (но не как у Ларина) нос за его ширму мизантропии разгоралось всё сильнее и сильнее.  — Ой, знаешь, мне кажется, я за сегодняшний вечер похудел, — заметив на стене небольшое зеркало, Хованский поднялся с пола и начал ощупывать свои бицепсы, будто за полчаса там могло прибавиться мускулов. Работа проделана была немалая: несколько огромных шкафов были полностью освобождены для новой макулатуры. Ларин перепроверял, ровно ли лежат книги, и всё поглядывал нервно на часы. Удивительно, время вроде пролетело быстро, а за окном уже окончательно стемнело. Дима ещё раз, нахмурясь, проверил время — похоже, куда-то опаздывал. Валентины Константиновны давно уже не было видно, похоже, хитрая старушенция скинула свою работу на детей и свалила домой ужинать. И им пора уже. Шаги громким эхом раздавались в стенах лицея, пока парни чуть ли не вприпрыжку спускались по лестнице.  — Сейчас приду домой и как наверну целый таз, нет, ведро пельметосов, — урчание живота заглушило звук неподдающейся двери. — Что за хуйня? — Юра подёргал ручку снова — ничего.  — А ты в ту сторону открываешь? — жалобный скрип был знаком того, что домой сегодня они не попадут. Хитрая старушенция свалила домой, забыв про двоих учеников, любезно согласившихся помочь ей.  — Ну мы попали… Делай после такого людям добро. Нахуй надо было её слать и сваливать домой.  — Что делать будем? Оба парня в растерянности стояли у двери: Ларин нервно кусал губы и смотрел в пол, Хованский же не прекращал попытки выбраться из лицея (или оторвать ручку?). Налицо были признаки раздражения — он краснел и начинал тяжело дышать. Плохой знак.  — А нет никакого охранника? — кудрявый всё никак не хотел сдаваться.  — Ты в каком веке вообще живёшь? Охранника нет, есть сигнализация.  — Мы что, ночевать тут будем?  — Ну, похоже, что да, — Ларин совершенно спокойно реагировал на тот факт, что ночевать он будет не в тёплой постели. Тревожило его что-то другое. Отыскав на вахте ключ от спортзала, парни двинулись туда. Если в тесной и тёплой кладовке было тёпло и более-менее уютно, то высокие стены и завешенные сеткой окна только угнетали. Ветер свободно танцевал по открытому пространству и пробирал до костей. Маты попаʹдали на пол с громким эхом и жалко заскрипели под двумя телами, безжалостно ёрзающими в попытке согреться. Юра кутался как мог в свою жалкую ветровку и всё время поглядывал на Ларина, что в метре от него шиковал в своём длинном пальто, которое стало уже ассоциироваться у Хованского только с ним. Вроде так тихо, но слышно, как за окном воет ветер и начинает капать очередной дождь, как скрипит мат, и даже дыхание чётко отдаётся в ушах.  — Хватит ёрзать уже, иди сюда уже.  — А? — Юра не понял, что от него хотят.  — Будто я не понимаю, что тебе холодно, но ты ж скорее язык откусишь, чем попросишь помощи. Я поделюсь пальто. Да и мне самому не так уж и жарко, а вместе теплее. — Ладно… — Хованский на карачках подполз ко второму мату, что лежал всего в метре от него, и осторожно, боясь сделать лишнее движение, прилёг на самый краешек. — Только без пидорства. Они лежали на одном мате, голодные и уставшие, прижавшись спинами, ведь мат вам это не двухспальная кровать. Грелись под одним пальто, прижимая руки к груди, чтобы не мёрзли пальцы. Оба были не любители нарушать личное пространство, но мало ли какие случаи в жизни бывают. И сейчас не тот случай, когда они рядом сидели на лестнице, они спят почти что в одной кровати, а такое не каждый может позволить себе даже с близкими друзьями. Кажется, именно в такой момент лучше всего задавать личные вопросы, откровенничать. Они сейчас совершенно одни, они вместе переживают не самую свою лучшую ночь в жизни, и обычно в такие моменты зарождается дружба, но Юра чувствовал, как сам Дима напряжён. Слова сейчас будут лишними. Звонок телефона был очень не в тему и слишком внезапно. Ларин скинул с себя импровизированное одеяло из пальто и ветровки, поднялся на ноги, и его лицо выглядело… несчастным? Без Димы стало намного холоднее.  — Привет… Прости, прости, я не хотел расстраивать. Я сегодня не могу, никак не получается. Даже Юра слышал голос какого-то мужчины? Парня? Того, кто яростно кричал на Ларина по ту сторону телефона. Парень же, ссутулившись, будто хотел спрятаться от обидчика, мог лишь слушать крики и даже не пытался возразить. На том конце наконец бросили трубку, и Дима обессилено уложил своё тело на мат, предварительно вырубив полностью устройство связи.  — Почему ты просто не пошлёшь этого мудилу нахуй? Кто он тебе такой вообще, чтоб указывать?  — Я не могу. Ночка действительно была не лучшая. Не самый мягкий мат, не самое тёплое помещение, не самый приятный сон. У Ларина, которому снится кошмар, очень забавно дёргаются веки, и он даже сквозь сон пытается спрятать лицо. Повсюду пустые бутылки, в воздухе витает запах табака и перегара, а ковры воняют пролитым на них алкоголем. В квартире уже пусто, всего два человека, ведь тусовка давно закончилась, и разошлись даже самые неутомимые. В незаправленной кровати валяются два парня и делят одну сигарету на двоих. Фильтр передаётся из одних губ в другие, и потом это превращается в ленивый пьяный поцелуй. Тот, что повыше и выглядит старше, встаёт и, ничем не прикрывшись, тянется за ещё не вскрытой бутылкой вина и очередной пачкой сигарет. Пробка с небольшим хлопком вылетает из бутылки, и тонкие стенки бокалов обнимают алую жидкость.  — Я тебя так люблю, — эти слова звучат далеко не в первый раз, но их важность от этого не потерялась. Ларин-из-сна готов повторять их снова и снова и не чувствовать в груди зияющую пустоту. Ведь Ларин-из-сна думает, что его любят в ответ так же сильно, как и он сам.  — Я тебя тоже люблю, — пара горячих поцелуев в шею, и его любовник замирает, любуясь произведением искусства перед собой. — Ты сейчас такой красивый, ты не представляешь. И достаёт камеру.