Catching death

Они сидят рядом, дышат одним на двоих воздухом. Стылым, вяжущим во рту, пахнущим облезлой штукатуркой и прелой землей. Как в Деревне Победителей Двенадцатого ранней весной. Хеймитч сковыривает с ногтя подсохшую кровь — поранился, пока сюда шел, — языком цокает, не ловкач он, так, конченный спитый мужлан, которого еще потряхивает с похмела. Не выспался, загунул под утро, а проснулся от тычка под ребра. Идти ему велели, уезжать. И он тут. Греет задницей холодный бетон, ждет хоть какого-то действа. Но нет. Баста. Осевшая тишина дерет барабанные перепонки, раздражает только. Он осматривается все же. Комната под камеру тесна, давит стенами и потолком, словно желает ими слиться воедино. Сырость кругом, а у входной двери известь ошметками. Бывшая подсобка, не иначе. Грязный бетон весь в следах — истоптанный своими пленниками, прежними, что были до. Хеймитч задирает голову. Мрачновато тут, душно, задохнуться можно. Ну конечно, откуда здесь взяться дневному свету? В камеру с зарешеченным окном почти не попадают спелые лучи полуденного солнца, бьются, стучат по засранному мухами и временем стеклу, но обламываются, кривятся под углом, отражаются, откуда пришли. По затылку веет сквозняк, забирается под воротник куртки. Эбернети закусывает зубами щеку, складку на переносице обозначает, потом кашляет в кулак. Ну знает, что больно. Паскудно, несправедливо, исковеркано. Знает, не первый год замужем. Швы вспоротые не заштопаешь, они лезут дальше, разрастаются, как колючий сорняк, не избавиться. Ему-то, оказывается, досталось по минимуму, едва зацепило по периметру. Ей же по полной. От дна до краев. Сначала наполнилось, потом осушилось. Пусто теперь, поло совсем. Вакуум. Они общаются молчанием, приправленным усталыми взглядами. Китнисс изучает щербатый пол с глубокими трещинами, сплетает пальцы в замок. Он же смотрит на нее долго и пытливо, пялится в опущенные веки, с которых давно смыта краска, и замечает мелкую дрожь коротких ресниц. Всё. Конец. Блядское фиаско. Мужчина знает, что девочка больше не льет слезы, не сдирает кожу с пальцев рук и коленей, разбивая их о камень прочных стен ее временного заключения, не орет истошно, почти нечеловеческим воплем, похожим на вой переродков, не катается по полу, трясясь и скуля, потому что жилы горят, а душа истлевает последними живыми искрами, догорает. Второй день она тиха, как притаившаяся в норе мышь, не говорит и не двигается, лишь раздувает ноздри, вбирая в измученное тело порцию кислорода, едва поддерживая в себе жизнь. — Тебе надо поесть, — мягко произносит бывший ментор, пододвигая рукой поднос с едой к ее ногам. Она не реагирует. Моргает редко. Шевелится лишь грудь, приводимая в движение слабым дыханием. Ему не надо к ней лезть, наверное, оставить в покое, дать свыкнуться с мыслями. Китнисс превратилась в поломанную куклу, которой вдоволь наигрались, и теперь выбросили на свалку, лишив былой живости и силы. В мире, которого добивалась Койн, ей места нет. В этом мире у нее просто никого нет. Пита убили демонстративно, показали смерть по телевидению, когда Капитолий был почти захвачен, окружен повстанцами. Типа шантаж или последняя подлянка от Сноу — никто не понял. Никто и не старался понять. Солдаты Койн подступали все ближе, почти пережимали горло Капитолию, и жизнь пекаря из Двенадцатого Дистрикта была несущественной ремаркой, слабым ходом ферзя на шахматной доске. У Китнисс еще тогда сдали нервы. В самый разгар войны, при грохоте орудий и автоматных очередей, она съехала на землю и орала, как чумная. Хеймитчу кажется, что Гейл погиб из-за нее. Вернее, он погиб из-за нее, да. Они замешкались на месте, привлекли внимание. Сходящая с ума Сойка-Пересмешница исторгала вопли, впитывая глазами казнь Пита Мелларка на мерцающем экране, и солдату Хоторну, закрывающему ее своим телом, пришелся смертельный поцелуй от снайперов Сноу. Пуля взрыла левый глаз — мгновенная смерть. Сойка лежала под тяжелым телом Гейла, и только богу известно, что творилось с ней в тот момент. Одно ей точно было неведомо. Примроуз Эвердин и миссис Эвердин погибли вместе с толпой загнанных в окопы детей Капитолия. Когда с планолета под четким гербом Панема явилась не гуманитарная помощь на спускающихся парашютах, а сущая гибель, мощные бомбы, кровопролитный фейерверк. На площади до сих пор находят оторванные конечности — маленькие, детские, как игрушечные. Жутко, конечно. Сноу-то оказался невиноват. Не бомбил он детей. Не разменивается он на подобные крайности, так отвечал. Ему по руке только Игры, а не изуверство с бомбежками. И суд наградил всех. Сноу, Койн, их верных приспешников. Все потеряли головы в переносном смысле по первости, и потеряли их под самый конец напрямую. Таков исход. А Китнисс была настолько не в себе, что Эбернети грешным делом решил, что спятила она, утратила рассудок. Но нет, потом очухалась, забуянила даже, так ее в эту тюремную камеру закрыли. Пока она тут драла когти и ломала зубы, Капитолий стряхнул с себя пепел войны, сделал первый вздох, как новорожденный. А их отпустили. Его и ее. В Двенадцатый. В общем-то, давно пора домой, здесь им делать нечего. Но бывший ментор-то думает. Койн ведь похерела весь смысл революции, который они все несли на своих плечах. Кто-то больше, кто-то меньше. Они были полулюдьми и полузверьми. Стали полумертвыми и полуживыми. Их цель скрепляла, давала сил, терпения, воли. Сейчас внутри галимая пустота, которую ничем не заполнить. Надоело уже. Мужчина встает на ноги, протягивает руку, за локоть поднимает Сойку. Она слабо сопротивляется, отталкивает. Ему многое еще надо ей рассказать. Но все после. Сейчас их заждался планолет в Двенадцатый. Домой, к истокам. Во время полета Китнисс смотрит в пол, себе под ноги. Ее губы слегка шевелятся, бубнят что-то. Хеймитч наклоняется ближе, желая услышать ее шепоток. Неразборчиво, лишь звуки изо рта. И что прикажете с ней делать-то? Ну проводит он ее до дома, заведет внутрь, усадит на диван. А дальше? Мужчина тяжело вздыхает. Не может он ее оставить одну после всего случившегося. Не может. И не оставляет. Первый снег выпадает тонкой коркой, хрустит под подошвой. Зеленая листва яблонь пожухла от мороза, а плоды наливные еще висят, тяжестью подгибая ветки. Воздух в родном Дистрикте чистый, оставляет внутри острую свежесть. Он идет первым, позади плетется Эвердин. Ни слова так и не сказала, будто дала обет молчания самой себе. Прежней девчонки с косой и луком уже нет, как ни бывало. Вместо нее высушенная и вычищенная изнутри марионетка, глотающая слезы, живущая вечным сплином и болью души. Хеймитчу ее жаль. Безбожно жаль. Он останавливается и сжимает ее холодные негнущиеся пальцы своими, прячет в сухой и твердой ладони. Греет. В его доме прежний беспорядок, пыль, вонь от грязной посуды и пустые бутылки по углам. Да и плевать. Завтра разберется. Сегодня же он усаживает девушку в кресло, стоящее на кухне, а сам начинает ковыряться в запасах, чтобы хоть что-то наскоро сообразить сжевать. Суетится, гремит кастрюлями, разбивает нечаянно тарелку. Осколки летят на деревянный пол, рассыпаются. Веником их в мусорное ведро и снова за дело. Кашу готовит долго, подгорелую из пшена, но сдобренную растительным маслом, льняным вроде. Сойка не ела несколько дней. Исхудала и посинела. Как еще жива? Сидит, зыркает на него, облизывает губы. Ну, может, аппетит появился? Он кормит ее с ложечки, как маленькую. Дует на горячий комок, отправляет ей в рот. Девчонка ест, жует медленно, но не отказывается. Так-то лучше. Прогресс есть. Потом он видит слезы. Крупные кристаллы блестят в тусклых глазах. Сверкают при свечах. И Хеймитч лишь разводит руками. Не знает он, что делать, когда баба плачет. Никогда не сталкивался, а если сталкивался, то ему было откровенно похер. Но на девчонку он не может забить, отвернуться и не чувствовать ее состояния. Что она с ним делает? Лепит под себя словно. Няньку, надсмотрщика, повара что ли? Он не обязан выполнять прихоти и лечить душу. Эбернети закатывает глаза. Не прикидывайся, давай, болван. У них никого не осталось. Правда же? Правда. Есть только ты и я. Им надо учиться жить заново. Прокладывать путь изломанными пальцами, делать первые шаги, снова раскрывать глаза миру. Это придет не сразу. И не по мановению волшебной палочки. Это вообще может не прийти. Но он что-то да может сделать. Он же ментор. Учитель по выживанию. Вот и будет учить. Но не выживать, а жить по новой, латанной-перелатанной жизни, и никогда не оставит. Он обещает. Он это может обещать.