Catching death

Джоанну жгут раскаленным железом, прикладывают красный металл к живому, и она орет. Дико, страшно, во всю глотку. Руки и ноги прикованы к стене, обручами душат запястья и щиколотки. Не шевельнуться. В нос ударяет вонь собственного жареного мяса, тошнотворного, выеденного пытками из ее тела. Сколько там еще? Хрен знает. Она затерялась во времени, в бесконечном потоке боли и воплей. Своих, чужих. Воют стены, воют люди. Сноу добрался до нее, как и обещал. Вон как приложился, клеймо оставил. На правой руке всего три пальца теперь, два понравились чертовому ублюдку, себе забрал. Наверное, дрочить на них будет, пускать свою вонючую слюну по редкой седой бородке. Мейсон так ему и проорала, когда из отсеченных фаланг мелкими, но упрямыми струйками текла алая кровь. Красная-красная. Такая красивая. Она вытерпела, выдержала его взгляд. Ни разу не отвернулась, не заскулила. Шипела лишь, давилась рвущимися из сухой глотки криками, матами крыть успевала. А он чикал ее пальцы, как розы в своей большой оранжерее, да целовал их подушечки. Больной старикан. Говорят, если потерять мизинец, то остальные пальцы ни к чему, слабыми становятся, бесполезными. Сноу, наверное, это знал, не тронул. Лишь указательный и средний, чтобы топор держать не могла, не выебывалась. Плюнуть ему в харю у нее получилось замечательно. Смачный харчок растекся слизью по морщинистой щеке. Джоанна даже расхохоталась в голос, ехидно и глумливо, вкладывая все отвращение и ненависть в одно простое действие, что смогла совершить. Сноу посмеялся следом, сложил отрезанные фаланги в какую-то слоновью шкатулку, стер рукавом белоснежного сюртука слюну и сказал, что сегодня ее последний день в подземелье Президентского Дворца. Завтра переводят. И новое место Джоанне Мейсон обязательно придется по вкусу. Старых знакомых встретит. Вместе веселее вроде как. «Мятежница» — прошептал глава Панема и ушел, рассеяв после себя мерзкий запах белых роз. Потом ее бедную черепушку обрили, отшкрябали от залежалых гнезд из спутанных волос, напитавшихся грязью и кровью. Даже водой облили. Открытые раны и гематомы по всему телу загудели, боль пробудилась от спячки, начала кидать импульсы в без того воспаленный мозг. И все, что могла делать девушка — это глухо стонать, глотая слишком соленые слезы. Пока не пришел ее главный мучитель и не выцарапал ножом на груди это гребаное слово. Слово Сноу из его вонючей пасти. «Мятежница» теперь распарывает ее кожу от ключицы до ключицы. Корявые буквы сияют мясными швами со смачно запекшейся кровью. Ее нарекли именем. Новым, спелым. А настоящее решительно посыпали серо-коричневым пеплом, белесой золой завеяли. Джоанна поднимает опухшие веки. Обрубки пальцев чуть-чуть зажили, она может видеть их, когда с усердием поднимает голову, хрустит шейными позвонками и поворачивает ее направо. От такого зрелища ее неизменно начинает мутить, и девушка ощущает рвотный спазм — содрогается пустой желудок, изо рта вместо рвоты течет лишь вязкая и склизкая слюна. Она не ест уже пятый день, обдает своего мучителя звериным взглядом, но миску не принимает, так и остается полулежать, упираясь затылком в угол подвала. Кажется, она перестает чувствовать свое тело. Оно то ли затекло, то ли напрочь лишилось нервных окончаний. Может, это к лучшему. Джоанну пожалело собственное тело. И она ревет. В знак благодарности. Совсем спятила, наверное. Когда в подвале становится еще темнее, Мейсон слышит шарканье по бетону. Кто-то кружит по коридору меж дверьми с пленными. Там еще Пит Мелларк, вспоминает она. И Энобария вроде была. Точно, эта скалящаяся сучка с заточенными зубами часто воет по ночам, будит Джоанну, не дает прикорнуть хотя бы полчаса. Разве кто мог подумать, что эта тварь может скулить, как подбитая шавка? Забавно получается, аж тянет заржать во всю глотку. Но смеяться не выходит, а вот какой-то старческий кряк из глубины высохшего, как наждачная бумага, горла вылетает. Ладно, Джоанна не такая конченая сволота, чтобы надсмехаться над себе подобными. Хм. Пит же еще? Его она не слышала ни разу. Может, и нет его тут, поблизости. Может, он где в другом месте? В президентских апартаментах? А что? Сноу он нравился. Вот мальчика и пристроил. Это она никому не нужна. Ни одной живой душе. Всем на нее похуй. Всем. Похуй. Как назло наворачиваются слезы. Тупые сантименты. Крупные капли копятся в жидких ресницах. И, конечно, когда в очередной раз Мейсон жалеет себя, появляется его улыбка, его руки, его глаза. Из-за Финника она все еще не тронулась умом. Ему бы сказать спасибо, сжать полукультей крепкую твердую ладонь, поклониться в ноги. Утрирует и что? Ей можно хоть чем здесь заниматься, пока живая гниет и превращается в мертвую. Пф-ф-ф. Никто не виноват, что ей не повезло. Вообще никто. Она спасала Финника Одейра, а он спасал Энни Кресту. Он бы не ушел без своей рыжеволосой сумасшедшей невесты. Как пить дать. И что оставалось делать Джоанне-то? Быть эгоисткой и бросить Энни, которая никак не должна была оказаться на Квартальной Бойне? Но она попала туда, в эту душную коптильню кровавой мясорубки, где люди ломали людей, каждую кость и каждый сустав. Это ж Голодные Игры, мать вашу. Вы-то чего хотели? Зрелищ? Вот вам зрелища. Подавитесь. И Мейсон дала им уйти. Финнику и Энни. Им вместе. Рука об руку. А сама побежала отвлекать Миротворцев, уводить их со следа. Следующая мысль не успевает родиться в ее мозгу — мощный взрыв сотрясает стены и потолок, с ярым лязгом вышибает металлическую дверь с петель. Мейсон даже привстает. Любопытство. Новое шоу специально для нее? Так она готова. Посмотреть. И, наверное, поучаствовать. А потом она видит эти кудри. Бронзовые. Злаченые. Вьющиеся, слегка потускневшие. Видит глаза. Темные и буйные, как само море Четвертого Дистрикта. Красивые бирюзовые глаза Финника Одейра, которые выражают такую боль и такую озабоченность, что девушка поневоле улыбается. Она улыбается, как умалишенная, хуже, намного хуже, чем Энни Креста. Ну вот, она дофантазировалась. Глюки ловит. Охренеть. — Одейр, твою мать, — хрипло, едва проталкивая звуки из горла. — Пришел мной полюбоваться, да? Смотри-смотри, мне не жалко. — Я пришел забрать тебя отсюда, — а голос-то его реальный. Вот дела. Если бы у Джоанны были силы — она бы присвистнула. Но мужчина клацает железом — ломает замки ее оков, которые спадают, отпускают исхудавшие запястья с ветками вен-прожилин. И ей вдруг становится легко, почти невесомо. Краем сознания Мейсон ощущает тепло и твердость мужского тела, запах соли и осени, сильные руки, которые держат ее надежно и крепко, быстро уносят из этого страшного места, которое она не сможет забыть до конца своих дней. Джоанна не открывает глаза, но слышит, что вместе с ней спасают Пита Мелларка и даже сучку Энобарию, которая плачет так тонко и надрывно, как маленький ребенок, что сердце самой Мейсон отзывается, жалобно поскуливает. А Финник ее не выпускает. Измученную, обессилевшую, тонкую и бледную, полумертвую. Девушка слышит пульсацию его сердца. Такого родного и такого дорогого ей, что это звучание кажется самым важным, не то, что ее собственное. И пусть. Чертовка из Седьмого Дистрикта набирает полные легкие воздуха. Ее обыденный ад закончился, но она еще не знает, что ад воспоминаний страшнее физических расправ.