Я не чувствую.

*** Жизель зашла в отведённую ей комнату и огляделась. Обстановка, называющаяся «самой подобающей для прекрасной леди», как окрестил это хозяин дома, поражала своей чопорностью и строгостью. Неприступная, натёртая лаком, огромная кровать с жёсткими матрацами и накрахмаленными простынями, от которых несло противным запахом неизвестных трав. Эта кровать, такая непохожая на ту маленькую «будто бы колыбель» из дома. Ветер свободы вновь призраком коснулся ноздрей девушки. Ветер свободы и развеваемых красных лент на чьей-то упавшей шляпке. - Ты – призрак. Ты - фантом из древних легенд. Уходи от меня. Сейчас я не должна чувствовать этих холодных объятий прошлого, - прошептала Жизель, минуту назад собиравшаяся с кем-то бороться, а сейчас сжавшаяся, нахохлившаяся, будто пташка в золотой клетке. Она вспомнила, как огромная дверь этого странного дома захлопнулась за спиной. Как по телу пробежалась стайка мурашек. Как смотрели на неё холодные, непроницаемые, подёрнувшиеся пеленой цвета стали, глаза теперешнего супруга, когда-то мерцавшие сумасшедшим огнём. «Он кричал в карете, словно бешенный, а потом сказал, что всё это – плод моего больного воображения… что же, я, может быть, и сойду с ума здесь, за прутьями, которые сдвигаются со страшной силой – это ловушка, которая никогда не отпустит…» - сердце Жизи сжалось от подступающего тошнотворного ощущения. Она взобралась по высоким ступенькам, не поднимая глаз и не оглядываясь в поисках преследователей, хотя никто и не собирался идти за ней – шагов мужа не было слышно, или все звуки потонули в сумерках серо-чёрного дома. Все стены – чёрные с белым орнаментом – напоминали безмолвные своды ледяных пещер, в которых почему-то горят пожары. Пожары, до боли похожие на красные ленты… Ленточка, будто сживая, сжалась на груди у пленницы золотистой клетки, предчувствуя надвигающуюся беду. «Пусть это – тюрьма, но пытки ещё впереди, - зря ты пообещала себе бороться с тюремщиком, коли у тебя нет сил…» - шептало беспокойное сердечко, упавшее, но всё ещё с какой-то запоздалой надеждой смотревшее вверх. Словно бы где-то наверху пылало свободное солнце огромным маятником надежды. Но там был потолок – высокий, белый, окантованный по краям серебром, пронзающий холодом, никак не солнечным светом. И холод этот, пахнущий своеобразной смертью, пахнул прямо в лицо девушке. Прямо в лицо тех надежд на борьбу с мучителями и освобождение, что когда-то созревали в маленьком хрупком сердечке. «Наступили морозы - а весна прошлого безвозвратно утеряна…» - с тоской подумала пташка и упала на кровать с подрезанными крыльями, даже не пытаясь взлететь снова. Боевое настроение улетучивалось, все чувства на этот раз поддавались молчаливой истерике. - Замолчи, - шептала она самой себе, - ты же ничего не чувствуешь – кроме, разве что, этого противного запаха неизвестной травы… Пальцы впивались в накрахмаленную простыню, жёсткую, словно камень. На лице Жизель застыло выражение глубокого отчаяния - искривлённый рот, чуть открывшийся, молил кого-то невидимого о пощаде, глаза девушки стали щелочками, из которых текли одинокие, медленные слёзы. На лбу появилось несколько нежеланных морщинок, что могли бы тут же исчезнуть с лица пленницы, а могли бы и остаться там навсегда - такие мелкие, тонкие линии, будто бы контуры, нарисованные пером на белоснежной бумаге. Личико девушки стало гораздо белее, чем бумага или снег рано наступившей душевной зимы. А в руке, болезненно сжавшейся, сквозила красная лента, выделявшаяся на фоне простыни. «Тонкая струйка крови на снегу… розовые лепестки замёрзшего цветка, ставшие единым целым! Красиво и ужасно – свобода, подчинившаяся снегу и холоду – вихри ломают цветы, вихри ломают!» Где-то, в отдалённой комнате, ударили по клавишам несколько раз – сначала в истерике, а затем – с отчуждением. С безмолвным отчуждением. Жизель, услышавшей эти слабые, ничтожные звуки, потонувшие в стенах огромного дома, показалось, что это воображение опять играет в глупые игры. - Так ведь, может быть… крик о потерянной свободе сменяется отчужденным признанием прав другого на тебя! С губ девушки сорвался отчаянный вздох, а затем – шёпот, с присвистом. Медленно, под аккомпанемент клавиш, она проговорила свою невнятную фразу и вновь упала, обессиленная, заломившая руки, не в силах даже плакать. Красная лента выскользнула из влажной руки, пропитанной слезами. Застывшая в изломанной позе, Жизель ничком лежала на кровати, уткнувшись в простыню, задерживая дыхание время от времени, будто бы проверяя: а в силах ли она сейчас умереть? Все надежды сейчас показались иллюзорными. Иллюзорнее, чем звук клавиш, доносившийся издалека. Клетка поглощала её. Постепенно. Несколько шагов – и Жизель уже окончательно в плену – то ли на самом деле, то ли в больном воображении. Красная лента… Она неслышно была поднята. Только кем? *** - Можешь не поднимать головы, несчастное дитя. Я хотел поговорить с тобой наедине – без этих слуг, перед которыми нужно строить вычурного господина, без этих твоих родственников, продавших часть себя за долги, перед которыми я – важный покупатель. Когда богатство есть, то чувства не важны… мы все – по своей сути, пленники. Заключённые собственных золотых клеток с холодными потолками. Жизель действительно не подняла головы, так как подумала, что всё это ей чудится. «Вновь кошмарный сон с кошмарным голосом, который только притворяется совершенно нормальным!» Горестный вскрик. Сердце дёргается, как кукла на ниточках. Красная лента увядает в чьих-то руках, но безумно хочет жить, подёргиваясь в слабых конвульсиях на ветру. Окно медленно, бесшумно, открывается. Ветер скользит по влажным волосам девушки, прилипшим ко лбу, расчерченном морщинами. Руки сжимаются ещё крепче, но потом бессильно разжимаются. Губы шепчут, будто выстукивают по неприступному железу: «Это невозможно… это не рядом со мной… это - всего лишь больное, страшное воображение!» - Мне самому иногда страшно. Я боюсь самого себя, когда смотрю в зеркало и вижу следы разрушения. Когда кто-то другой, подобно тебе, смотрит на моё истинное отражение и готов вопить от страха на весь мир. Мне страшно, Жизель. Именно благодаря своему страху я выбрал тебя. Прости. По спине пробегаются чьи-то пальцы. Будто по клавишам. Однако, клавиши испуганно не дёргаются. Клавиши не делают резких, прерывистых выдохов. Резкий уклон в сторону – поворот, будто бы не туда. Девушка наполовину свешивается с кровати, то ли падая, то ли застывая в состоянии невесомости. А рука, нервно прохаживающаяся по странному музыкальному инструменту, резко одёргивается и корит себя. Прижимается к чужому влажному лбу, по которому текут струйки пота. Раздаётся болезненный шёпот: «Что же я, чёрт возьми, делаю?!» - Это всё… кошмар… отпустите… я не смогу… этот дом… настоящая… - Тюрьма, - решительное слово прерывает слабый полу-всхлип. – Я сам так думал, когда советовался с доктором по поводу этого места проживания. Он сказал, что это сначала непривычно. Потом – ты больше не будешь чувствовать себя пленницей, ведь во всех действиях я обеспечу полную свободу. Только с одним условием: терпеть моё странное поведение. Врача вызовет горничная. Защитит охрана. Слухов никто не распустит. Девушка приподнимает голову. На мгновение. А затем снова, как будто под нажатием настойчивого пальца, припадает на пропитанную слезами твёрдую подушку. Настоящие камни. Повсюду. Кому-то уже поставили изваяние. Изваяние собственного сумасшествия, которое неимоверной тяжестью висит на шее. Словно гранит, который клонит вниз. Кто-то опускается на колени – медленно, сам того не желая, но понимая всю необходимость этого жеста. - Ты для меня – средство защиты от самого себя. Я ходил к тем, кто называет себя «всевидящими», я долго искал выход из создавшегося положения, прежде чем решил, что выхода нет. Там, в карете… все слова, сказанные мной – просто вздор. Я не мог сказать, не мог раскрыть сущность перед другими. У нас определённый срок – всего лишь два года. Потом тюрьма в любом случае оставит тебя. Красная лента вновь выскальзывает из рук и, подхваченная ветром, скользит, извиваясь, превращаясь в тысячу причудливых колец, летит прямо к изогнутой, отчаявшейся фигуре Жизель. Ложится девушке на плечо, ласково и нежно, как материнская рука. Будто просит, умоляет маленькую пленницу поднять голову и выслушать того, кто пришёл в неприступную комнату и теперь стоит на коленях перед кроватью. *** - Всего лишь два года. Либо недуг, называемый сумасшествием и раздвоением личности на языке докторов, отпускает меня, а потом я сам развожусь с тобой по причине своих измен, все об этом узнают и считают тебя несчастной жертвой, либо я умираю, и ты возвращаешься в свою семью, как печальная вдова с огромным состоянием. Правда – на твоей стороне. Старый сумасшедший со своей тюрьмой отходит в сторону. Два года в обмен на полную свободу. Никаких чувств. Никаких домогательств. Обещаю. Ибо все мои чувства давно притупились, превратились в полный ноль – умерли. Я ничего не чувствую сейчас… или пытаюсь. Тебе это знакомо? Жизель нервно передёргивает плечом. Перед глазами у неё всё плывёт – картинки из прошлого, предложение сумасшедшего больного мужа, красные ленты… Свобода. Самое главное слово, перечёркивающее всё. Свобода. Через два года. Сделка. Иллюзия. Последний всхлип вырывается из трепещущей груди девушки, а затем, опираясь дрожащими руками на каменные выступы простыни, она находит в себе силы подняться. Ошарашенный, изумлённый взгляд по-прежнему опущен. Тело выгнуто в очередной неестественной позе, но зато теперь Жизель способна хоть как-то говорить. Почти без дрожи. Почти спокойно. При мимолётном движении красной ленты жизнь постепенно возвращается к ней, а весенний аромат из прошлого, внезапно ставший сильнее, навевает мысли о том, что сдаваться и опускать руки все же нельзя. - Я для вас… лечение? Это психолог посоветовал взять меня из семьи – вырвать, словно клочок бумаги? Заточить птичку в золотую клетку, для начала напугав её своим сумасшедшим существом, сидящим внутри, будто в норе – какого черта?.. И после этого, заявившись, словно наглый, бесцеремонный… - Идиот. Это ты хотела сказать, да? – спрашивает спокойный голос с горькой насмешкой и едва заметной дрожью. Твёрдая, но беспомощная в своей твёрдости рука протягивается в пустоту. Губы, сжатые, холодные, будто бы стараются разжаться и прошептать несколько молитвенных слов. Отчаяние и спокойствие. Буря и монолит. Сделка. Иллюзия. - Я не хотел так поступать. Твои родители очень нуждались в деньгах. И в богатом родственнике, который помог бы им эти деньги не прокутить. А я нуждался только в одном – чтобы кошмары в тюрьме прекратились. Чтобы началась свобода. Настоящая, с весной. А не той огненной зимой, которая играет в моих безумных глазах, когда я теряю контроль над собой… - Вы – настоящее чудовище… - шепчет девушка, но уже почти без ярости. – Я, скорее всего, сбегу, чем приму эти ужасные условия. Красная лента трепещется на ветру. Её хватает обессиленная рука Жизель, сжимает плечо. Неуверенная в своих словах, дрожащая и боящаяся, что сумасшедшее существо опять вырвется на свободу. - Если вы сбежите, то всё потеряет смысл. Тебя обвинят в неверности и запрут в более ужасной тюрьме, чем моя. А я буду медленно умирать. Конечно, последняя вещь несчастную пленницу вообще не должна волновать, но всё же… кому охота быть обвинённым в убийстве – я ведь, сумасшедший, всажу в себе грудь нож. А там. Возле меня, будет лежать прощальная записка, которую я оставлю. Кровавым почерком, тебя обвиняющая. Мы все - чудовища. Мы все – пленники. Прости, дитя. Но я больше не могу просыпаться в холодном поту, когда перед глазами маячат красные ленты! Горестный вскрик застревает в спокойной интонации. Кто-то медленно поднимается с колен и направляется к выходу. - Я подумаю... – шепчет Жизи, почти ничего не понявшая из этого странного разговора. Дверь медленно закрывается. Кто-то кивает и шепчет сухое «Спасибо» одним только сердцем. А на клавишах пианино, которое, кстати, стояло не в другой комнате, а именно здесь, лежит красная лента, поблескивающая в лучах серебряного солнца, которое пытается пробиться сквозь тёмно-серые тучи. Беспомощно лежит и смотрит на свободу через стекло. Но в этом беспомощном движении скрыто то, что никогда не назовут иллюзией. Что невозможно заметить невнимательному взгляду. Надежда. Слабая. Возобновляемая. Надежда…