Never wanted to dance

…Уилл с очевидным сомнением теребил пуговицы на халате. Медицинский мундир начинал ощутимо поджимать с боков, но менять так называемые «пищевые привычки» он не собирался ни под каким предлогом. Заедать ежедневные стрессы было, очевидно, не слишком полезно, но справляться с этими порывами Уилл никогда не умел. Мальчишка, доставленный этим же утром с запущенным воспалением лёгких, был ершистым, нескладным и подростком в столь полном значении этого слова, что для его возраста это было в высшей степени несолидно. Его костлявые плечи во время обычного обходового разговора были напряжены так, что Уилл предложил вызвать пареньку со звучным французским именем массажиста, в ответ на что был послан в удивительные дебри человеческой невоспитанности. — Что, прямо туда? — Осведомился он с тёплой улыбкой и всё-таки расстегнул халат. — Заблудиться боитесь? Так я вам карту запросто нарисую, — сообщил мальчишка хриплым из-за болезни голосом. — Если не собираетесь лично меня размять, то валите уже, куда шли. — Мистер… — Уилл сверился с историей болезни. — Мистер Глифул, со всем уважением… — Я подписывался на лечение, а не ваше пидорское сюсюканье, — отрезал Глифул и скрестил руки на груди. — Лечите или оставьте меня в покое. — У меня нет лицензии массажиста, — покачал Уилл головой. Мальчишка фыркнул и перевернулся на бок. Одеялом он при этом накрылся так, что наружу торчала одна только вихрастая макушка. Зрелище было бы очаровательным, если не знать, какой скверный характер прилагается к этим кудряшкам. Уилл знал — но всё равно умилился от всего сердца. В тот раз он ушёл. В очереди на обход у него было ещё с десяток больных детишек, и он, дежурный врач, не мог тратить всё время на капризы очередного хамоватого пациента — хотя с удовольствием налаживал почти дружеские отношения с каждым поступавшим в его отделение. Глядя на доктора Шиффера, любой сказал бы, что если быть врачом — это призвание, то для педиатрии необходимо нечто большее. Нечто, чего у самого Уилла было в избытке. Свою работу он любил, как любил и пациентов, и к каждому стремился отыскать свой индивидуальный подход. В следующий раз к Ламанику он пришёл уже в полной небоевой готовности. — Как ваши дела? — Спросил он, хотя и безо всяких вопросов видел — мальчишка только что выбрался из могилы и даже не успел обрадоваться этому факту. — Вашими молитвами, — хмыкнул тот. — Кто-то спёр мой пудинг, пульт от телевизора сломан, а с собой у меня только одна книга, которую я прочёл в седьмой раз. При всём уважении, гуманнее было бы дать этой заразе меня прикончить. — Я мог бы принести вам какую-нибудь книгу, — предложил Уилл, где-то внутри себя отчётливо осознавая — обязательно принесёт и даже купит, если не отыщет в личной библиотеке. Весь вид Глифула выражал глубокую степень скептицизма. Он неприятно ухмыльнулся доктору и скрестил руки на груди. — Ага, как же. Властелин колец, всю трилогию в подарочном экземпляре, и пудинг в придачу. — Фанат Толкина?.. — У вас сейчас очень глупое лицо, вы в курсе? — Почему? — Улыбнулся Шиффер. — Понятия не имею. Может, вы идиот? — К чему эти оскорбления, Ламаник? — Сдался Уилл. Он был расстроен. Снова у них не получалось нормального разговора. — Ну, может быть, я нагло самоутверждаюсь за ваш счёт, а может, вы мне просто не нравитесь, и не нравится это место. Мне погано, от ваших лекарств тянет блевать, и я не спал уже около семидесяти часов, но это не точно. Выбирайте сами. — Я могу чем-то вам помочь? — Уилл едва заметно нахмурился. Не спать трое суток… Не нужно было иметь медицинское образование, чтобы знать, насколько опасной могла быть такая бессонница для ослабшего четырнадцатилетнего организма. — Морфин выпишете? — Нет, — Уилл рассмеялся и, смутившись, нечаянно выронил историю болезни. — И зачем вам морфин? — Всяко лучше снотворного, — пожал плечами мальчишка, а потом вдруг улыбнулся — осторожно, одними уголками губ. — Наркотический дурман, эйфория и всё такое. Хотя я и от обычного снотворного не откажусь. — Я выпишу вам донормил, — кивнул Шиффер, подбирая с пола планшет с прикреплёнными к нему бумагами. — Не самое лёгкое снотворное, но, полагаю, ваши родители… — Те, которые покойники, или которые видят во мне ходячий процент налогового вычета? — Что, простите? — Несколько опешил Уилл. — У меня нет родителей. Так что там с донормилом? Выписывайте, проблем не будет. — Хорошо, — согласился Уилл прежде, чем понял, что делает. — Донормил и лёгкое успокоительное. Ледяной взгляд Глифула намертво приморозил его к месту. — Успокоительное? — Для того, чтобы снотворное действовало лучше, — кивнул Уилл. — Считаете, что я недостаточно спокоен? — Я считаю, что донормил лучше действует с успокоительными в паре, — невозмутимо отозвался Уилл. Обход задерживался уже минут на пятнадцать. Ламаник не спрашивал — он констатировал, как ему казалось, факт. — Это вас мои опекуны надоумили, — категорично заявил он. — Я знаю. Они меня ненавидят. Будь их воля, я бы до самого совершеннолетия не слезал с седативных. — Ваши опекуны кормят вас лекарствами без рецепта? — Вам других пациентов осматривать не надо? — Закатил глаза Глифул. — Дайте мне мои таблетки и идите знаете куда? Я вам даже карту нарисовал, вот, возьмите. Как и обещал. Теперь точно не потеряетесь. — Не грубите, — посоветовал Уилл и ушёл, машинально сунув в карман листок со схематично изображёнными мужскими гениталиями и указывающими на них стрелочками. Ни в третью, ни в четвертую короткую их встречу поведение Ламаника не менялось. А на пятую Уилл в самом деле принёс ему трилогию Толкина — в таком же издании, которое хранилось на отдельной полке у него самого, три увесистых книги — и пудинг. Ванильный, шоколадный, клубничный… все вкусы, имеющиеся на полках местного супермаркета. Родители, приёмные или какие угодно ещё, не навещали сына, который ещё недавно находился на грани экстренного перевода в реанимационное отделение. Уилл расспросил медсестёр: Ламаника просто сдали сюда по рабочей страховке приёмного отца и оставили до полного выздоровления. — У меня для тебя хорошие новости, — объявил Шиффер, с удовольствием поглощая один из тех пудингов, который не пришёлся пациенту по вкусу. — Выпишут через полторы недели. — Превосходно, — без особого энтузиазма поддакнул тот. — Просто замечательно. Мне обоссаться от счастья? — Не стоит, — хихикнул Уилл. — Придётся менять простынь, у ночной медсестры и без того плотное расписание. — Она за вас замуж собирается, вы в курсе? — Куда собирается?.. — Медсестра с сегодняшней смены. Рыжая такая, мелкая. Думает, будто я сплю, и обсуждает с подружками, как бы затащить вас в койку и поскорее охомутать, — объяснил Ламаник. — Вы ходили с ней на свидание месяц назад. Точнее сказать, просто пили кофе, но она убеждена, что отсюда два шага до кольца на пальчике. Надо полагать, вы с вашей смазливой физиономией и докторским банковским счётом тут самый завидный жених на выданье. — Ламаник… — Уилл от всей души пытался придумать что-то нейтрально-вежливое в ответ, но получилось только: — Я, как и ты, за другую команду. Ледяной тон снова прорезался у подростка в голосе. — Как и я? — Как и ты, — кивнул Уилл. Ламаник молча показал ему средний палец. А потом вдруг разом посерьёзнел. — Я вроде бы до сих пор не сказал спасибо за книги, — он притих и провёл ладонью по золочёным корешкам. — Я не ожидал. Мне никогда ничего не дарили. — Толкин — это то, что должно быть у каждого, — выкрутился Уилл. Атмосфера в палате стала странной, у Ламаника во взгляде что-то переключилось, как по щелчку, и Шиффер не желал сейчас лезть в это с попытками доморощенного анализа. Вместо этого он спешно ретировался в ординаторскую и не появлялся у Ламаника в палате вплоть до утреннего обхода. То, что после этого разговора Ламаник сменил модель поведения и начал активно давить на жалость, было почти ожидаемо. Но Уилл, даже понимая, что происходит, всё равно поддавался манипуляции. Осознанно — хотя навряд ли это можно было считать достойным ему оправданием.

***

Неделя пролетела быстро. За два дня до выписки Ламаник, растерянно крутивший в руках подаренного ему плюшевого котенка, вдруг всхлипнул и принялся быстро утирать выступившие на глазах слезы. — Что такое? — Всполошился Уилл. Убийственная для нервных клеток картина навсегда врезалась ему в память — вцепившийся в игрушечного котёнка мальчишка со слезами на глазах. Ламаник нервно комкал плюшевые лапы и выглядел таким грустным, что все инстинкты Шиффера вопили в голос: утешить, обогреть, заласкать до полуобморочного состояния. Ламаник поднял на него взгляд своих жутковатых, льдисто-голубых, почти прозрачных глаз. — Скажу, если пообещаете, что поможете, — выдохнул он тихо. — Что? — Только и смог что выдавить из себя Уилл. — Я не хочу возвращаться, — Ламаник почему-то перешёл на шёпот. — Там очень плохо. — Плохо?.. — Дома у моих приёмных родителей. Я им совсем не нужен. Они разыгрывают семью, потому что так надо, но… Болеть паршиво и всё такое, я в курсе. Но за несколько дней здесь с парой часов общения с вами я был счастливее, чем… — Он запнулся. — Чем вообще когда-либо. Я здесь по хорошей страховке. Может быть, реально сделать так, чтобы я остался ещё ненадолго? Уилл растерялся, будто первоклассник на конкурсе талантов. Глупое, бесконечно глупое сердце предательски ёкнуло. «Виноваты кудряшки», — решил для себя Уилл. Тугая шапка каштановых кудрей, а ещё змеиные глаза. И костлявые плечи, и худые руки. Впалая грудь с проступающими на каждом вдохе рёбрами, к которой он предусмотрительно прикасался исключительно фонендоскопом. И эти тощие лапки в ядовито-зелёных носках со смешным узором то ли из морковок, то ли сердечек. И затравленный взгляд только-только взятой из приёмника зверушки. Виноваты, как ни погляди. — Ты… почему? — Только и смог что выдавить из себя доктор. — Мне тут нравится, — просто ответил Глифул и отвёл взгляд в сторону. — Даже если вы не можете проводить со мной много времени… С вами хорошо. Как дома. — Если хочешь, я могу навещать тебя после выписки, — сказал Уилл и так же отвёл от Ламаника взгляд, вперившись им в собственные колени. Присутствуй сейчас в палате Билл — быть Шифферу осмеянным с такой честной и хлёсткой жёсткостью, что всякие мутные мыслишки пропали бы сразу же. Билл всегда помогал ему выходить из того странного состояния, в котором Уилл проводил, наверное, треть жизни: видишь манипулятора — понимаешь его хитрости — всё равно ведёшься, потому что, со слов того же Билла, «весь человеческий вид эволюционировал из обезьян, а ты — из водорослей». — Обещаете? — Спросил Ламаник тихо. Он был ещё не так хорош во вранье — даже сквозь нарочито жалостливый взгляд просвечивала колкая, уверенная расчётливость. Хватка у приютских детей — тех, кому с ранних лет приходилось зубами и когтями выгрызать себе проявления любви и привилегии детей семейных, — была железная. Ламаник исключением не являлся. Неудивительно, что податливый и жалостливый доктор, так легко прогнувшийся под первую же неумелую манипуляцию, быстро стал для него желанной целью. По крайней мере, в чём-то Ламаник не соврал. Приёмные родители, в чьём доме жило ещё трое таких же, как Ламаник, приютских детей, не обращали на воспитанника никакого внимания. Лишь бы одевался в чистое, не ввязывался в явные проблемы и улыбался инспекторам во время плановых проверок. Ламаник мог уходить из дома когда угодно, не возвращаться на ночь, не объяснять, где он и с кем. Эти возможности Глифул использовал по полной, но за голову Уилл схватился только пару месяцев спустя. Мальчишка стащил его ключи и сделал копию: пока Шиффер был на ночном дежурстве, Ламаник без стеснения проник к нему в квартиру и улёгся спать на его кровати. Уилл знал: негодника следовало разбудить, как следует отчитать и немедленно выдворить из дома. Ламаник во сне заворочался и, уютно свернувшись в клубок, крепче сжал в руках того самого серого плюшевого котёнка. Уильям поправил ему одеяло, прикрыл форточку, чтобы Ламаник невзначай не простыл, и ушёл спать на диван в гостиной. Ещё через месяц у Уилла в квартире осела примерно половина вещей Глифула. Его одежда висела на спинках стульев, его книги заняли половину имеющихся полок, его стоптанные чуть ли не до прозрачности тапки поселились около кровати Уилла и, судя по всему, владелец собирался оставить их там навсегда. — Я чувствую себя Польшей, — пожаловался мужчина во время одного из дружеских визитов в морг. — Меня захватили, а я только и могу, что «пше-пше, курва». Билл попросил его подержать только что вырезанную из трупа почку и свободной рукой со стоном облегчения почесал нос. — Последние минут двадцать об этом мечтал, — объяснил он другу. — Польша — это где гуляш или где супы в хлебе? Могу провести профилактическую беседу. Гарантия сто процентов: исчезнет тут же. Вместе со шмотьём и тапками. — Да я не особо-то возражаю, чтобы он жил со мной, — покачал Уилл головой и улыбнулся, возвращая почку Биллу. — Ты же знаешь, что я не трачу столько, сколько зарабатываю. Поди не разорит меня это дитё. Просто странно всё это… Как будто у меня появился ребёнок, но не пришлось учить его пользоваться туалетом. Билл только с видимым осуждением покачал головой, но комментировать услышанное никак не стал. Происходящее с Уиллом в последующие месяцы мало поддавалось цензурному описанию. Когда Ламанику исполнилось шестнадцать, на день его рождения Уилл взял накопленные за последний год отгулы и повёз его на все выходные в Нью-Йорк. В их номере в гостинице было две кровати, но стояли они впритык, и Ламаник не позволил Уиллу отодвинуть свою постель в сторону. Весь первый день он вёл себя как-то странно. Сокращал расстояние между ними, то и дело брал Шиффера за руку, зазывно хлопал ресницами, несколько раз повисал у мужчины на шее — хотя прежде подобные проявления эмоций были ему не свойственны. Всё встало на свои места, когда уже в номере Ламаник припер Уильяма к стенке и, стиснув в пальцах ткань его водолазки, чтобы не позволить отстраниться сразу, полез целоваться. Мир перевернулся, и Уилл почувствовал себя даже не безнадёжно тонущим — уже основательно захлебнувшимся. — Ты что делаешь? — Прошептал он, пытаясь снять с себя чужие пальцы. — Пытаюсь с тобой переспать, разумеется, — фыркнул Ламаник и неловко принялся возиться с пряжкой у него на ремне. — Мне же исполнилось шестнадцать. Теперь можно. — То есть… всё это время… Весь вид Ламаника сейчас выражал собой раздражённое нетерпение. — Ты серьёзно собрался разыгрывать святую наивность? Не лучшее время, Шиффер. — Я не разыгрываю, — покачал головой Уилл. — Я действительно не задумывался о тебе в таком ключе. В голубых глазах мелькнула и тут же спряталась за тем же напускным раздражением паника. — Если бы я хотел отыскать себе сахарного папочку, пошёл бы в ближайший бар. Мы живём вместе. Ты обо мне заботишься. Привёз меня сюда, и все эти месяцы… ты… — Ламаник, — мужчина уже полноценно перехватил его руки своими и несильно сжал. «Какие холодные», — удивился он походя. — Это неправильно. Нам не стоит… — Да плевать я хотел, — выдохнул подросток, перебивая его. — Я достаточно взрослый, ясно? Я докажу. Отпусти. — Не отпущу, — вздохнул Уилл. — Хочешь доказать, что взрослый — мой за собой посуду. — Ты тоже меня хочешь, не ври. Тебе понравится. Я никому не расскажу! Уилл снова вздохнул. — Дело не в этом, малыш. Мои чувства к тебе — другие. — Ясно. — Голос Глифула прозвучал совсем глухо. — Ну и пожалуйста. Как хочешь. Знаешь, куда можешь катиться со своими чувствами, ясно? — Он оттолкнул Уилла и отвернулся, лихорадочно подхватывая с постели свой рюкзак и куртку. — Мы в Нью-Йорке, в конце концов. С лёгкостью отыщу кого-нибудь лучше тебя. Разумеется, позволить этому случиться Уилл не мог. Иллюзия выбора исчезла окончательно, когда он обнял Ламаника со спины, вжимаясь в него всем телом. — Не надо, — прошептал мужчина едва слышно. Здравый смысл матерился голосом Билла, его же голосом орал как резаный и умолял остановиться ещё до того, как всё безвозвратно покатится к чертям. — Будь по-твоему. — Со своей благотворительностью катись туда же, — огрызнулся Глифул. — Не хочешь со мной трахаться? Мне без разницы, но знаешь что? — Он вывернулся в кольце чужих рук и вскинул голову, внимательно вглядываясь Уиллу в лицо. — Я прав, а ты ошибаешься. Ты ещё передумаешь. И сам ко мне приползешь. И вот тогда всё действительно будет по-моему. — Я уже приполз, если ты не заметил. — По-твоему, это всё, чего я заслуживаю? Подачки? Жалость? — Теперь Ламаник начал откровенно злиться и трепыхнулся у Уилла в руках так яростно, что тот в какой-то момент подумал, что подросток его ударит. — Думаешь, мне от тебя это нужно? — Если честно, иногда я вообще не понимаю, что тебе от меня нужно, — нашёл в себе силы улыбнуться мужчина. И потратил на попытки осознания весь следующий год. …А ведь он действительно верил, что в его отношении к Ламанику нет другого подтекста, кроме своеобразного отеческого. И теперь, когда все карты были сыграны, он последовательно растерялся, и только потом его начало накрывать осознание всего, чему он прежде не придавал значения. Зачем, например, спать на диване в гостиной, если полностью уверен в том, что, оказавшись с этим мальчишкой в одной постели, не потеряешь над собой контроль? Зачем посылать куда подальше всех тех мужчин и женщин, которые постоянно вились поблизости? Зачем сокращать до минимума общение с лучшим другом — потому что у того с Ламаником неприязнь возникла с первого взгляда? «Кажется, я совсем дурак», — сделал вывод Уилл, и с готовностью погрузился в новый виток отношений с бывшим пациентом. Ламаник же, почувствовав, что отклик начал принимать осознанные формы, обнаглел ещё пуще прежнего. Начал требовать больше и больше же получать. Научился принимать заботу как должное, хамил, не скрываясь, и вёл себя так, что его слишком часто хотелось отчитать, выпороть — никакого подтекста! — и поставить в угол. Несмотря на всё это, Уилл научился видеть в нём другое. Подмечать, как Ламаник любуется им тайком. Украдкой улыбается, чаще забывает о собственных заморочках касательно соблюдения личного пространства. Как радуется и старательно прячет радость, когда Уилл возвращается с ночного дежурства, и как допоздна не ложится спать, дожидаясь в гостиной, если ночует у Шиффера дома, а тот задерживается на больничной смене. — Мог бы уже ложиться со мной, — равнодушно хмыкнул Ламаник, когда в одно не слишком прекрасное утро Уилл, кряхтя и охая, разминал затёкшую от очередной ночи на диване спину. — Ясно же, что мы в любом случае будем вместе. И спать, и вообще. А если сомневаешься в этом, просто спроси себя: почему за три с лишним года ты так и не обзавёлся второй кроватью, а? — Ставить некуда, — проворчал Уилл. — А я думаю, что ты просто трус. Надо было всё-таки тебя завалить тогда, в Нью-Йорке. Самому тебе в жизни смелости не хватит. — Прямо сейчас мне не хватает здоровья, — простонал Уилл и попытался помассировать рядом с лопаткой, но ничего, само собой, не вышло. Ламаник молча поднялся из-за стола и вышел с кухни. Пару минут со стороны прихожей слышался невнятный шорох, словно подросток что-то искал, а потом, будто гром посреди субботнего утра, оглушительный грохот и треск. В гостиную Уилл ворвался как раз вовремя, чтобы обнаружить свой вытащенный из кладовки ящик с инструментами, сидящего на полу Ламаника и диван, изломанный несколькими неумелыми, но прицельными и старательными ударами топора. Ламаник ухмыльнулся и поднял на Уилла до самых костей пронизывающий взгляд. — Ой, — ласково сообщил он. — Я нечаянно. — Ты… — Уилл так и не нашёлся, что сказать. Сел рядом с Ламаником, забрал у него топор, отложил в сторону и поинтересовался: — И где мне теперь спать? — Понятия не имею. Под столом? В кладовке? На коврике в прихожей? — Твоя доброта не знает границ. — Ты совсем идиот? — По всей видимости, да, — ответил Уилл и уже совсем без внутреннего протеста приобнял Ламаника, укладывая его голову себе на плечо. Несмотря на то, что с этого самого дня всякий раз, когда Ламаник оставался у Уилла на ночь, спали они вместе, до секса дошло далеко не сразу. Ламаник не настаивал, явно боясь своего первого раза сильнее, чем пытался это показать, и Уилл, в свою очередь, тоже тянул до последнего. Он познакомился с приёмной семьёй Ламаника и, хотя сам Глифул и даже посвящённый в детали Билл подняли эту затею на смех, заручился их разрешением — точнее сказать, попустительством — на развитие отношений. Он вляпывался в Ламаника с каждым днём все сильнее. Старался дать ему больше, пытался забаловать сразу за всё: за безрадостное детство, безразличных опекунов, собственную нерешительность… Доктор Шиффер зарабатывал достаточно много и тратил на себя слишком мало, чтобы Ламаник не испытывал ни в чём нужды. Непустой бумажник ему, тем временем, был невероятно к лицу. Мальчишка обладал придирчивыми и дорогими вкусами, интуитивно чувствовал, как вести себя и как распоряжаться деньгами. Судя по всему, положение содержанца у Уильяма на шее ничуть его не тревожило, а сам Уилл готов был по уши влезть в долги, лишь бы и дальше наблюдать своего мальчика таким: обеспеченным, окружённым заботой и лаской, и переполненным уверенностью сытого во всех отношениях человека. Но деньги, конечно же, всех проблем не решали. Отношения пошли трещиной в день, когда под конец выпускного класса Уилл заикнулся о намерении оплатить ему обучение в любом из выбранных колледжей. — Колледж? — Вскинул брови Глифул. — Так не терпится от меня избавиться? Слово за слово — и завершилось всё злой и хлёсткой пощёчиной. Дивана в гостиной больше не было, так что спал Уилл, с грехом пополам свернувшись клубком в нераскладываемом кресле. Никаких колледжей. Ламаник согласился обучаться после школы дистанционно, но не хотел и слышать о том, чтобы уехать от Шиффера хотя бы на несколько семестров. И даже не подумал извиниться за то, что поднял на того руку. А когда Уилл осознал, что эти отношения окончательно скатились в тартарары, что они с Ламаником оба напрочь больны, слишком зациклены друг на друге, слишком помешаны — тогда бежать от Глифула было поздно. Он разучился жить без Ламаника и не хотел делать этого. Мнимая самодостаточность дала сбой. С каждым днём любить его было всё тяжелее. И не любить Уилл тоже больше не мог. Ламаник чувствовал перемены в настроении сожителя и потому срывался всё чаще и всё сильнее. Уилл — опять же, со слов Билла — безответная тряпка, терпел, страдал и терпел снова. Какая-то часть его понимала, что так продолжаться не может. Либо Глифул в своей несдержанности и очевидной склонности к насилию зайдёт слишком далеко, либо сам Уилл не выдержит — а хлипкому подростку хватило бы и одного удара взрослого, физически развитого мужчины, чтобы отправиться в больницу. Решение уйти Ламаник принял неожиданно. Просто объявил после одного из дежурств Уилла, что решил его бросить, и как ни в чём ни бывало продолжил поглощать ужин. — Ты уверен? — Спросил Шиффер севшим голосом, выронив вилку. — Ты — исчерпанный ресурс, — пожал плечами Глифул. — Нытик и тряпка. Ничего личного, знаешь, но ведь мне всего двадцать: оно мне надо, тратить на тебя время? Он съехал с квартиры Уилла неделей спустя, прихватив с собой все свои и часть личных вещей самого Шиффера. Съехал — и больше ни разу не выходил на контакт. Когда становилось совсем погано, Уилл всё равно создавал его иллюзию присутствия рядом. Следил за его жизнью из всех соцсетей, на которых сумел отыскать его личные странички, ознакомился с программой колледжа, куда Ламаник, как оказалось, поступил у Уильяма за спиной. Следил за его одногруппниками, сохранял каждую фотографию, на которой так или иначе засвечивался Глифул. Он наблюдал за тем, как меняется жизнь Ламаника, столь внимательно, что совсем позабыл контролировать свою собственную. Даже практически безразлично воспринял тот факт, что Билл, его единственный оставшийся друг, наступает на те же грабли. Наверное, нужно было сказать Сайферу, что этот кудрявый, тощий как дворовый кот, нервный юноша подозрительно напоминает другого такого же, кудрявого и нервного. Наверное, нужно было хоть раз рассказать другу до конца, как происходит «влюблёвывание» — он снова цитировал Билла, — чтобы тот, и без того травмированный достаточно, не доводил своё состояние до абсурда. Может быть, было бы нелишним собственноручно гнать от Билла это изящное создание ссаными тряпками — спасать то, что ещё можно спасти. Уилл ничего не сделал. Ничего не сказал. Безразлично нажимал на слив метафорического унитаза, глядя, как исчезает всё то, что Ламаник соизволил после себя оставить, и даже не пытался схватить за руку Билла, который уже тянулся к рычажку. Наверное, по всей территории штата не существовало человека, который ненавидел бы себя сильнее, чем Уилл. Некоторую надежду вселяло то, что Диппер был всё же другим. Диппер был умным без Глифуловской изворотливости, хотя, как и любой искренне влюблённый человек, большую часть времени проводил в крайнем идиотизме, Диппер был смелым и добрым. Он почти не умел врать и так отчаянно стремился вытащить Билла из того болота, в которое тот по своей же глупости и угодил, что Уилл невольно задумывался: может быть, действительно не надо лезть в эти отношения? Всё-таки, у этих отношений имелось какое-никакое, но будущее. С Ламаником каждый день ощущался как последний. …когда Пайнс пропал, а Билл обнаружился абсолютно потерянным и, к тому же, избитым, Уилл был готов застрелиться прямо там, у полицейского участка. От жалости, от обиды, от злости на самого себя, на Диппера, поступившего так с его другом, на Билла, поступавшего так с Диппером, с собой — и с Уиллом тоже. Уилл давно смирился с чувством потери. С безысходной, вытягивающей все силы горечью, но переживать её заново за лучшего друга, зная, что этого можно было избежать, оказалось настолько же трудно. С тех пор, как детективное агентство отыскало новый адрес Диппера, Билл в квартире Уилла не появлялся. Тот мог только гадать, где сейчас Сайфер: Билл ответил на звонок, коротко сообщил, что все в порядке, но дома, когда Уилл заглянул к нему, не объявился. В подвешенном состоянии прошло почти три недели, когда в дверь Уилла, не привыкшего к гостям, постучались.