365 сказок

Пробуждающиеся миры приносят много историй, самых разных — грустных и смешных, тревожных, даже страшных, и мягких, как суфле, загадочных и совсем простых, в которых нет ни капли таинственности. Слушая их, я порой представляю, как они выплетаются мелодиями, звенят, дрожат на ветру. Иногда от таких историй остаются колокольчики, которые можно повесить на дерево в саду. В ветреный день все они заливаются звоном, и даже кажется, что этот звук такой силы, что где-то из него непременно родится море. Но этот мир был молчаливым. Он вился у чашки с чаем, словно вдыхал аромат, облетел всю кухню и недолго повисел у торшера, скрывшегося под уютным абажуром. После замер у окна, точно за стеклом было что-то, кроме ночных огней и скучных пятиэтажек напротив. — Какая же у тебя история? — спросил я, заметив, что остальные миры потихоньку меркнут и растворяются: им не откажешь в чувстве такта. Вот только тот мирок продолжал молчать. Тишина исходила из него такая осязаемая, что её можно было прясть и сматывать в клубки, чтобы потом ткать ковры и пледы. Я подошёл ближе и всмотрелся в прозрачную сферу. Внутри неё раскинулась безмолвная снежная пустыня. Прикрыв глаза на мгновение, я оказался там. На первый взгляд здесь было не отличить неба от степи, усыпанной глубоким снегом. Тот был не рыхлым, плотный наст не позволял провалиться, особенно если ступать осторожно. Чуть позже я всё-таки различил, где проходит граница между белой пустотой и пустотой, заполненной снежной крошкой, но это не помогло сориентироваться. Идти было всё равно куда. Ничего, что могло бы помочь в выборе направления, тут не существовало. Чем дольше я смотрел на раскинувшееся передо мной белое безмолвие, на белую пустоту и бесконечность, тем больше мне хотелось нарушить его красками и звуком. Казалось, этот мир недосоздан, в нём должно быть что-то ещё, не хватало наполнения, некоей почти неосязаемой сути, которая помогла бы ему обрести голос. Наугад я двинулся вперёд. Присматривался… Нет, до боли вглядывался в белую мглу, стараясь найти хоть что-то, из чего можно было бы… вырастить жизнь? Этот мир был живым, я не мог с этим спорить, но не хватало воплощения, мельчайшей былинки, которая сумела бы зазвучать. У этого мира ещё не было историй, он был нем и грустил, слишком отличаясь от других, умеющих болтать, смеяться, плакать и рассказывать. Здесь не было даже ветра, который мог бы запеть, тем самым разрушая тюрьму тишины! …Я шёл так долго, что устал и присел прямо в снег. Холод уже пробрался под одежду, глаза слипались, внутренний голос нашёптывал, что можно уснуть и даже такой глупой смертью изменить судьбу этого маленького ледяного мира. Ведь моё тело станет единственной краской, что исказит белоснежность, послужит началом. Вот только мне ничуть не понравилось, что жизнь в этом мире начнётся со смерти. С глупой и моей смерти — не понравилось ещё сильнее. Но тело, которое становится краской… Эта мысль меня по-настоящему увлекла. Я обшарил карманы, пытаясь отыскать хоть что-то подходящее. Как назло пальцы уже заиндевели настолько, что я почти не мог шевелить ими. Но всё-таки после продолжительной борьбы вытащил из потайного кармана небольшой нож. Светлое лезвие, рукоять, перевитая алым шнурком — почти совершенно обычный нож, небольшой и лёгкий. Вот только здесь и сейчас он станет самым важным оружием в мире. Пусть даже в мире маленьком и недоделанном. Пальцы слушаются плохо, и я всё сильнее замерзаю. Я замерзаю настолько, что мне уже не шагнуть за дверь, которая отделяет этот мир от моей тёплой кухни. Впрочем, о бегстве я и не помышляю. Мной владеет лишь одна мысль, одна идея, и я до слёз хочу её осуществить. Нож в пальцах дрожит, но мне нельзя его уронить — он пробьёт наст и мне никогда не отыскать его больше в таком снегу. Наконец я сжимаю его достаточно твёрдо, чтобы полоснуть по другой ладони. Порез несмело набухает алыми бусинами, они постепенно заполняют всю ладонь, слегка темнеют… А затем я выплёскиваю накопившуюся в ладони жизнь на снег, где она тут же расцветает яркой оранжевой кляксой. Вмиг я оказываюсь на краю обрыва, белые скалы уступами падают вниз, за ними — новая пустошь, но на краю её сияет оранжевой кляксой восходящее солнце. Лучи света золотят и красят алым снега, вырастают, множатся лиловые тени, а вслед за ними встаёт лес, пронзают верхушками белое небо горы, и оно, точно кровью моя ладонь, набирается синевы. Мне больше не холодно, или я уже лишился возможности чувствовать холод, и мне всё равно — на моих глазах вырастает мир, пробегают серебристыми лентами реки и ручьи, шевелят обнажёнными ветвями деревья, снег укладывается шапками на зелёных еловых лапах. Из-под сугробов показываются тёмные скалы, а потом меж ними вдруг начинает петлять золотистая тропка. Улыбнувшись, я понимаю, что больше не удержусь на краю. Обессиленный, я смотрю вниз — там уже раскинулось глубокое озеро, затянутое сине-голубым льдом. Ветер толкает в спину, и я соскальзываю с обрыва, падаю бесконечно долго, набираясь до краёв новым миром, и голосом его, и звуками жизни. И разбиваюсь об этот лёд. На мгновение меня обжигает морозной водой. Белое сменяется темнотой. *** Я прихожу в себя дома, в постели. Всюду тишина, не видно любопытных миров и мирков, не тикают часы в гостиной, не шумит чайник. Я промок насквозь, мне всё ещё холодно, нестерпимо саднит ладонь, но это всё мелочи, главное, что мир стал полноценным, обрёл звучание. Вот только нож… Помню, как он лежал на насте, лезвие окровавлено и от него змеится короткий ало-оранжевый след. В тот миг, когда я соскользнул с обрыва, нож падал со мной, но наверняка он сейчас погребён под толщей воды и льда, покоится на дне у мира, которому дал рождение. Что ж, так тому и быть. Поднимаюсь и долго прихожу в себя, иду в ванную, распугивая по дороге миры и мирки, спотыкаясь о причудливые тени. Я вернулся ещё не до конца, часть меня пока что бродит и не придёт, если не выманить её горячим душем, и чаем, и ароматом корицы. Струи воды приводят в чувство, и я снова улыбаюсь, ставлю чайник, задумчиво смотрю в окно. Там занимается новый день, пробуждается утро, идёт снег — и всё это разом, одной мелодией, почти что единой нотой. И уже когда я отворачиваюсь от промёрзшего стекла, слышу тонкий звук, иной, чистый и юный. Да! Это тот самый мир. Он проплывает по ту сторону стекла, бросая в кухню радужные блики, плывёт, сам не зная куда, но сколько же в нём теперь историй… Понадеявшись, что он поделится ими со мной, я возвращаюсь к плите. Вода вскипела, пора заваривать чай.