365 сказок

В камине шуршало и потрескивало пламя, и хотя в комнате всё ещё было прохладно, от живого огня распространялось удивительное ощущение — неповторимого уюта. Королева чаш уселась прямо на полу, удерживая в пальцах бокал. На этот раз там плескалась густая синеватая жидкость. — Вчера ты рассказывал жуткую сказку, — сказала она, не отрывая взгляда от камина, отчего в глазах прыгали блики. — И я сегодня не хочу слышать ни одной. — Чем же она тебе не понравилась? — спросил я, присаживаясь рядом. — Потеря себя… пусть даже и с последующей трансформацией. Разве же именно такой жизни жаждала девушка с мечом? Сдаётся мне, что совсем нет. — Мы можем предполагать одно, а когда столкнёмся с иным вариантом развития событий, поменяем решение. Возможно, она поступила так именно потому, что новый путь устроил её куда больше, — предположил я, но Королева чаш скривилась. — Притягиваешь за уши. Она хотела иной жизни, но ей пришлось предать короля и уничтожить его. — Думаешь, так она его предала? — Убийство того, кого поклялась защищать, — она покачала бокалом, — самое настоящее предательство. И не спорь со мной, я точно в этом убеждена. — Хорошо, — не стал я спорить. — Понимаю, что тебя пугает. Но порой чтобы найти себя, нужно себя потерять. Она фыркнула и оглянулась на меня. — Вот и придумай притчу об этом, чтобы я поверила. — Чтобы ты отказалась верить, — я усмехнулся. Однако мысль о притче не уходила, я всматривался в пляшущее пламя, перебирая образы, которые могли бы подойти для такой истории. Как назло ничего не хотело складываться в связный рассказ. Внутри меня не было подходящих слов. Королева чаш засмеялась. — Подбираешь историю, да? — Вроде того, — не стал я отрицать. — Я приду её послушать в другой раз, — она поднялась. — Сейчас мне пора. Вскоре я остался наедине с камином, прохлада в комнате постепенно сменялась теплом. Этот дом был мне чужим, и я сам собирался скоро уйти, но магия живого огня останавливала меня, уговаривала задержаться ещё немного. *** Элейн помогала отцу творить дивной красоты мозаики. Не было лучшего мастера по эту сторону гор, и она гордилась тем, что может хотя бы немного участвовать в совершенно магическом действе. Всякий раз раскладывая разноцветные кусочки, из которых потом собирались картины удивительной точности, она поневоле сравнивала себя с ними. Будто бы её душа тоже являлась мозаикой, вот только Элейн не могла отделаться от ощущения, что собрана неверно, что внутри неё совсем не так картина, что должна быть. Отец учил её ремеслу, но она плохо понимала его и никогда бы не сумела стать настоящим мастером. Иногда ей чудилось, что она вообще не должна находиться здесь. В такие дни Элейн убегала из селенья и взбиралась по горной тропе к одиноко стоящему дереву, часть ветвей которого уже давно высохла, но всё никак не отламывалась. Они гордо вздымались вверх, и, глядя на них, Элейн представляла, что для семьи является такой же сухой и бесполезной, но зачем-то гордо носит имя, оправдать которое не в силах. Она приходила назад только к ночи, и отец никогда не ругал её. Он видел больше других, чувствовал больше прочих, Элейн знала, что он читает её, как раскрытую книгу. И пусть мать всегда ворчала, Элейн не слушала — только отец был важен. Однажды утром она выкладывала простой орнамент по краю большого мозаичного полотна. Звено за звеном вырастала причудливая цепь из цветов и листьев, придуманная отцом Элейн, и чем больше их становилось, тем сильнее Элейн тревожилась. Словно с каждым мгновением она сама уходила прочь, оставляя лишь послушное тело, пустое и ничего не умеющее делать хорошо. — Тебе бы прогуляться, — отец коснулся её плеча. — Иди. Она подняла глаза и кивнула, понимая, что он в очередной раз рассмотрел в ней всё ту же горечь, всё тот же изъян внутренней мозаики. Подхватив лёгкий плащ, Элейн выбежала из дома и внезапно расплакалась. Нет, она совершенно точно собрана не так, как следует, представляет из себя не то, что надо! Узкая тропинка вновь увела её прочь, к дереву, взиравшему на лежащее внизу селенье беспристрастно и молча. Элейн уселась у корней и задумалась, незаметно для себя уснув. Её разбудил холодный ветер. Дотронулся до щёки, мягко провёл по подбородку, и Элейн едва не расплакалась от нежности касания. Открыв глаза, она увидела, как синее небо с пробуждающимися звёздами расчерчивают чёрные ветви. Точно и небеса были мозаикой… Совершенной мозаикой. Вздохнув, Элейн отвернулась, а потом поднялась и бросилась по тропе вверх. Ей не хотелось домой, она жаждала наконец высвободить из груди пугающее ощущение собственного несовершенства. Прежде она никогда не поднималась так высоко в горы, и совершенно точно она никогда не бродила тут ночью. Однако что-то толкало её вперёд, и Элейн бежала, пока не рухнула на колени. Занималась заря. Оглядевшись, Элейн поняла, что не знает, где находится, но на душе от этого стало легко-легко. «Разве я вообще должна быть там? Почему у меня нет ножа в руке? Быть среди гор, вдыхать этот воздух, стать… охотником…» — она зажмурилась, представив вдруг, как мозаика её души, столь несовершенная, перекладывается в иной рисунок. И пусть она совсем не знала, куда идти, это её ничуть не смущало. *** — Слишком просто, — засмеялась Королева чаш, остановившись у моего стола. — И в то же время я понимаю, о чём ты. Теперь понимаю. — Уж извини, ты не просила о сложности, — усмехнулся я. Она дёрнула плечом и подошла к окну. Обнажившиеся ветки расчертили небо на кусочки, подобие витража или мозаики. День уходил, и синева обернулась золотом. — Что с ней стало потом? — Королева чаш не повернулась ко мне, задавая вопрос. — С Элейн? Она научилась охотиться на горных тропах, — скорее предположил я, чем знал точный ответ. — И пересобрала себя новой? А что сказал её отец? — Королева чаш приложила ладонь к стеклу. *** Однажды вернувшись домой после удачной охоты, Элейн застала отца в саду. Он отдыхал под недавно расцветшим деревом. Подойдя ближе, Элейн уселась у ствола. — Как дела? — спросила она, внезапно позабыв, что вообще собиралась сказать. — Потихоньку, — отец усмехнулся. — И у тебя. — И у меня, — согласилась она. — Теперь ты цельная… — он качнул головой. — И это лучше, чем быть подмастерьем всю жизнь. — Я считала, что ты желал мне такой судьбы, — удивилась Элейн. — Разве нет? — Я хотел видеть тебя мастером, — он коснулся её ладони. — И теперь ты — мастер. В душе Элейн воцарился мир. Они сидели рядом под деревом, набирающим силу в солнечных лучах догорающей весны, и мозаика их душ была совершенной.