Красный, синий, голубой

             — Маруся сказала, что ты вчера очень поздно приехал и что тебя привёз какой-то ухарь на большой машине. — Мама начала свои еженедельные расследования.       — Да, я был вчера в клубе.       — В каком?       — Н-н-ну… Ты всё равно не знаешь.       — В клубах танцуют. Ты тоже танцевал?       — Нет, я аккомпанировал, — вдруг решился сознаться я.       — Ох! — Мама даже повернулась ко мне, оставив блин подгорать на чугунной жаркой арене. — Кому?       — Певец… певица клубная. Поёт джаз, соул. Ты не знаешь её всё равно!       — Может, и знаю! Что это ты меня такой тёмной считаешь! Именно я вытащила тебя на Джейми Каллума месяц назад!       — У тебя горит блин. Да, было круто. Но эту певицу ты не знаешь.       — Начинающая?       — Мам, отстань. Не говорю, значит, есть резон.       — Это ты для клуба постригся? Тебе хоть там понравилось?       — В клубе нет. Певица да. Кстати, насчёт Каллума. — Надо переводить разговор на что-то не травмирующее мамину психику. — Я тут одну композицию его разбирал, помоги мне с проигрышем. Не беручий какой-то там септаккорд.       — Разберём. А певица эта молодая? — Чёрт, зачем ляпнул?       — Нет, старше меня, — слукавил я, ведь так-то Сана не особо старше.       — Жа-а-аль, — расстроилась мама. — Поедешь в клуб ещё?       — Вряд ли.       — И зря! Если там хорошие люди, ценят твою игру, то упускать нельзя. Пусть даже бесшабашные, с джинсами рваными, с дырами в ушах. Пусть. — Мама отчаянно хотела мне счастья, даже вопреки модному дранью в одежде. — А как ты там оказался?       — Клиент один пригласил. А с чем будут блины?       — Есть икра мойвы и есть сметана. Ишь, какой клиент-молодец. Это тот, который тебя подвозил? Маруся сказала, что больно уж он вызывающе выглядит. И на футболке непотребство какое-то нарисовано.       — Она даже футболку разглядела! — возмутился я. — И что ей не спится?       — Ох, Маруся мучается давлением, бессонница у неё. А что ты там разбирал у Джейми Каллума? — теперь уходит в сторону мама. Знает, что тема контроля за мной и маминых шпиков опасна ссорой. А всё, что связано с музыкой, нас сближает.              Сначала музыка была нашим общим миром, куда мы погружались с мамой в поисках защиты от отцовской мужланской кубатуры. Наша тайная хижина взаимопонимания и гармонии. Потом, после операции и всей этой чертовщины с глазами, именно музыка стала способом перетряхивать собственные эмоции и осваивать мир иным способом. Поэтому и джаз. Игра свингом, неакадемическое атакующее звукоизвлечение, допустимость во благо соврать в ноте и ритме, возможность наслушать опыт, игра не мозгами, а чувствами — всё это как нельзя лучше отражает потребности слепого меломана. Беседы с психологом Шведовым, физкультура с Бадри Тариеловичем и музицирование с мамой — то, что заставило меня жить. Музыка — как бегство от всего мучительного. Вот и сейчас композиция британского самородка станет бегством от неудобных разговоров и утомительных расспросов. Будем играть в четыре руки, мама начнёт смешно изображать трубу, заставлять меня импровизировать, причём не на парафразе, а линеарно, сочиняя новую мелодику. Сама будет мне мешать: «Нет-нет, тут вверх, ля-ля… и синкопируй, нет, лучше вниз и форшлагом, треньк!» Потом потребует, чтобы я аккомпанировал ей к трём композициям Норы Джонс, английские слова она станет безбожно коверкать или подменять их «м-м-м» и «та-та-та», зато наше общее настроение станет светлее, а жизнь легче.       Ведь я понимаю, что маме не менее тяжело, чем мне. Талантливая пианистка всю молодость скиталась за отцом по воинским частям, терпела его скотство. Я полагаю, ради меня. Чтоб у сына был пример, ради мифической маскулинной преемственности. И неважно, что она была не согласна с той мужской сутью, что хотел взрастить в ребёнке вояка-муж: никаких колготок мелкому и пидорских штаников с рисунками, стрижка-полубокс, читать только Гайдара и Крапивина, ремень на видном месте, утром в зной и мороз пробежка, а после контрастный душ, несмотря на постоянные кровотечения из носа — свидетельства больного сердца. Отцу казалось, что порок можно победить силой воли и свежим воздухом. У его сына, у будущего мужика, не должно быть никаких нервов, девчачей бледности, обмороков, да и сердца-то, наверное, не должно быть. Он учил меня по-армейски заправлять кровать, работать веслом, давать сдачи, пользоваться дрелью и, конечно, стрелять. Сначала пульками из учебного оружия в тире, потом из боевого пистолета на гарнизонном полигоне, ну, и из охотничьего ружья в лесу. Мама была против стрельбы, но отвоевать смогла только право на занятие музыкой.       Музыка и победила в конечном счёте… Но маме от этого никакой радости: муж убит на ненавистной охоте дурной пулей. А сын, заряженный криками: «Кабан! Кабан, ебать его копытом! Кабан! Стреляй!» — эту дурную пулю направил. Хорошо, рядом был старый отцовский друг Карим, он не растерялся, подхватил упавшего от шока мальчишку и помчал к месту, где можно поймать связь. Сообразил, что у пацана сердце всё же есть и оно больное.       На вертолёте парня доставили в столицу, в знаменитый военный госпиталь, там колдовали над сердцем опытные хирурги — удачно. Спасли сына и даже стентировали зловредный от рождения сосуд, но у операции были и последствия.       Один на сто тысяч — это я. Просто везунчик! Избранный… Остановка сердца нарушила что-то в зрительной коре головного мозга. Помню, что не мог понять, где нахожусь, почему так холодно левой руке, кто со мной говорит, откуда вдруг мамин голос, почему чернота, ведь я хлопаю глазами. От этого начиналась паника, одышка, чудилось, что я в гробу, что и поделом…       Когда осознал, что ослеп и врачи исключали шансы на восстановление зрения, впал в жестокое уныние, настоящую депрессию. Все новости о том, как двигалось «дело о несчастном случае с офицером на охоте», отражал отупелой немотой или глухими рыданиями.       Каково же было матери? Враз лишилась мужа и вот-вот потеряет сына. Сколько в ней оказалось силы и мудрости, чтобы вытерпеть моё отчаяние и нежелание жить. Она нашла заикающегося Шведова, который уже через три беседы знал о том, как на самом деле произошёл выстрел, и который убедил меня, что «кабан был на самом деле». Она перевела меня на реабилитацию к Бадри Тариеловичу, который не щадил моё «я», не тешил надеждами, а заставил встать, не ныть и научиться по-новому существовать. Она вернула мне музыку, убедив, что «лучшее только впереди». Мама никогда не разговаривала со мной об отце, о той охоте. И дядя Карим больше не появлялся в нашей жизни. О цветном детстве мне время от времени напоминала только толстая заноза вины и редкие приступы хоплофобии*.       На воскресный вечер я приготовил себе аудиокнигу «Бегущий человек» Стивена Кинга — помнится, в детстве смотрел такой фильм. Сохранилось ощущение экшена, что-то про антиутопию, лгущих олигархов и невинно осуждённого Шварценеггера, которого попробуют сделать разменной пешкой в смертельной игре. Я уже напялил пижаму, притащил в комнату тёплый чай и печеньки, уселся с ногами в кресло напротив компа, завернулся в плед и включил запись. С удивлением понял, что главный герой — Бен Ричардс — вовсе не заключённый и в книге фигурирует его жена и больной ребёнок… Но даже до завязки сюжета не добрался. В дверь требовательно постучали… Тётя Маша, что ли? Я же совсем негромко включил звук!       Распутался из пледа. Пять шагов, дверной косяк, тумба, вешалка, дверь.       — Кто?       — У вас продаётся славянский шкаф?       — Что-о-о? Какой…       — Это я, Тим, открывай! — это был Эдгар.       — Зачем ты пришёл?       — Не орать же на весь стояк? Тут уже партер занимают… — Действительно, надо потихоньку его выпроводить. Открыл дверь. И даже сделал шаг назад. — Молодец, смелый заяц!       На меня навалилось мокрое, холодное, алкогольное, сдавило со всех сторон и колюче поцеловало в висок.       — Ты… ты… Скотина! Какого чёрта? — Я стал отбиваться.       — Всё-всё! Миру мир! — Был отпущен.       — Ты пьян?       — Можно подумать, что был бы трезв, ты бы меня расцеловал! Да, пьян. Немного. Дай, думаю, зайду, проверю, пришёл ли в себя мой крот, запишусь заодно на массаж, а то ведь выгонишь… — Слышу, Эдгар стягивает обувь, расстёгивает куртку.       — А зачем ты раздеваешься? Я тебя в гости не зову!       — Ну и не зови, я сам пройду. Свет-то где включается?       — Мне не нужен свет.       — Вот ведь… Сплошная экономия. — И Эдгар, толкнув меня, направляется в комнату. Я за ним. — Что слушаешь? О, печеньки! А что это за фиговина на кружке?       — Индикатор уровня жидкости.       — Для слепых специально? Кру-у-уто. Как эту говорилку выключить?       Из «говорилки» раздалось: «Последний вопрос, мистер Ричардс. Не трудитесь врать: это выяснят на экзамене на физическое состояние и дисквалифицируют вас. Употребляли ли вы когда-нибудь героин или галлюциногенный синтетический амфетамин…»       — Употребляли, употребляли, мисс! Это Кинг? О… Выключил. Там всех убьют, поэтому нахер.       — Эдгар, уходи, — в моем голосе уже просьба.       — Неужели ты выгонишь пьяного друга на улицу? Там дождь, между прочим! — Он опять подошёл близко ко мне и ухватил меня за плечи. Стоял неровно. — И потом, за руль мне нельзя. Я и так сюда добирался околотками, чтобы не спалиться.       — Ты на машине?!       — Так точно.       — Я вызову такси.       — Не-не! Я лучше тут. У тебя и диванчик расправленный. — Эдгар выпустил меня, и тут же послышался скрип диванной пружины. — Красота! Мне нравится у тебя. Минимализм! А ты знаешь, что у тебя вон на той стене фотография висит?       — Фотография? — Я подошёл к стене, около которой стояло пианино, протянул руку к холодному, металлическому ребру багета. Мама сказала, что это китайская картинка жанра «цветы и птицы» с изречением «Твой дом там, где спокойны твои мысли», это типа по фэн-шую надо… Я тогда равнодушно согласился: спокойные мысли мне бы не помешали.       — Да. Фотография. Очевидно, это твоя мама, твой отец и мелкий ты. Ты не знал? Хм… забавно… — Диван проскрипел совсем не забавно. А ведь я знал, что мама не увлекается никаким фэн-шуем. — У тебя мокрой расчёской прилизанная челка, рубашка в полоску, испуганный взгляд. Прям как сейчас. Мать — красавица, на платье бантик, смешная причёска с локоном страсти. Батя в форме над вами возвышается, грудь колесом… Не видно, какие погоны…       — Майор, — пролепетал я. Заноза за грудиной провернулась, протаранив сантиметр жизненной мякоти.       — Хочешь, сниму фотку? — вдруг совершенно чётко, без пьяненькой развязности спросил Эдгар.       — Нет… — Я отошёл к креслу. — Я хочу, чтобы ты ушёл.       — Ну, прости… Просто мне показалось это странным. У слепого висит фотка! Да ещё и фотка отца… — Голос стал опять пьяным.       — Почему странно, что на фотографии отец? — просипел я.       — Потому что я всё о тебе знаю.       — Всё — это что?       — Всё. Мы даже чем-то похожи. Правда, я гор-р-раздо опаснее. У меня здесь, — он похлопал по телу, — намного больше зла, чем у тебя. И всё же я тот, кто тебя понимает.       — Что ты несёшь? С чего это мы похожи?       — М-м-м…       — Ты хам и извращенец! Всех ненавидишь!       — Н-н-не всех…       — От тебя исходит угроза! И Сана права, ты фейк, ты не тот, за кого себя выдаёшь! Хамелеон. Ты опасен! И непонятно, что тебе от меня нужно. Совершенно точно, что не массаж. И не гуманитарная помощь несчастному слепому. Если б ты хотел помочь, то не потащил бы в «Устрицу», где вы все друг друга готовы сожрать, где кругом одни калеки. Ты бы не бросил меня там одного: я до сих пор не могу отделаться от запаха крови от этого забойщика скота, от жирных пальцев Кита, от… — И я поперхнулся, потому что услышал тихий храп. Мой спич улетел в никуда. — Эдгар? — В ответ ровное тяжёлое дыхание. Растолкать? И что? Смогу выгнать? Не полицию же вызывать — засмеют.       Три шага. Эдгар лежит на диване, раскинув руки, ноги на полу. Пожалуй, пусть лучше спит, а то чёрт знает, что у пьяного на уме… Джинсы мокрые, должно быть, грязные, на пальцах остаются какие-то комочки. Представляю, на что похожа будет простыня! Но раздевать и двигать его не буду. Рубаха из рельефной ткани выпросталась из штанов, оголяя впалый живот и тонкую волосяную дорожку до пупка. Сердце еле слышно; если верить Сане и собственным ощущениям, то здесь татуировка — хамелеон. Я представил, что лупоглазая головка повёрнута к сонной артерии и вытягивает к ней длинный липкий язычок. И по стародавним представлениям об этих ящерках, почерпнутым из детских книжек, я пальцем нарисовал воображаемый хвост-завитушку. Эдгар не реагирует, значит, вправду спит. Гордо выпирает кадык, как свидетельство того, что этот человек яблоко греховное выбрал побольше**. На шее, скулах ощутимая небритость. Там, где яремная впадина, рождается тихий звук на вздохе. На губе припухлость — это ссадина? Шрам на брови. Вероятно, он рассекает её на две неравные части. Этот шрам даже во время сна источает боль. Он синий. И на висках синее. Как может быть такой человек красивым?       Где же я буду спать? Да и буду ли? Смогу ли уснуть? Нестрашно, завтра на работу всё равно не с самого утра, центр работает с обеда.       Решил, что умощусь на кресле. Забрал подушку, вновь завернулся в плед. Попытался слушать «Бегущего человека» через наушники. Но не тут-то было. В башке пульсирует мысль: «А вдруг он встал, а я не слышу?» Или другая: «Он всё про меня знает? Откуда? Зачем? Что «всё»?» Или третья: «Зачем мама повесила фотографию на стену?» И опять первая.       Выключил аудиокнигу.       Развернул кресло навстречу вражескому дыханию, как будто приготовился наблюдать. Стал слушать ход его сна. Как метроном: вдох-выдох, беру-отдаю, принимаю-избавляюсь, люблю-ненавижу, живу-умираю, вдох-выдох. И опять снился дракон, обвивал, шипел, уносил, хихикал.              Проснулся в постели. Взвывающий звук отжима в стиральной машине. Пахнет чем-то съедобным, жареным. Смутно вспоминаю, что вчера было.       — Ага, проснулся! Здоров ты дрыхнуть, — голос из коридора.       — Я надеялся, что ты по-тихому свалишь…       — С чего вдруг такие надежды? — Эдгар прошёл в комнату, сел на диван.       — Ну, например, проснулся, протрезвел, совесть как бы тоже, и ты мирно исчез.       — Тс! Совесть какая-то! Я там блины нашёл, колбасу и сыр, вкусноты наворочал, вставай. — И он подхватил меня под шею и усадил. Я ткнулся лбом в его плечо, отстранился, блин…       — Ты что, раздет?       — Абсолютно гол.       — Ты идиот?       — А что такого? Ты всё равно не видишь. Знаешь, есть картина Эдуарда Мане «Завтрак на траве». Прикольная. В лесу сидит белая обнажённая баба, натуральная такая, не отфотошопленная, и два мужика, полностью одетых, один даже в шапке и с тростью. Рядом корзинка с какой-то душещипательной снедью, на заднем плане ещё одна деваха в воде… Нормальный завтрак. И это шедевр! Им можно, а нам нельзя? Можем на полу поесть, тебе трость и шапку принести? Будет косплей.       — Придурок…       — Одежда моя в машине, отстирывается. Вставай, не думай о моей наготе. Ну… или думай. Я не против.       Пришлось подчиниться. Необычное утро. Завтрак с голым мужчиной. Блины, начиненные колбасным фаршем с сыром. Горячий кофе (сам я не могу варить его). И почти отсутствие разговоров. Его не заботило, что я «вижу ушами»: он просто молчал или даже не отвечал на вопросы. Долго сушил одежду утюгом, но так и натянул на себя влажную по швам.       К трём Эдгар отвёз меня к «Максиме». А сам угнал, не попрощавшись и не сказав, явится ли хотя бы на массаж. Я так и не понял: зачем он приходил ко мне? И ещё… как мне объяснить всё Витале? __________________________       * Хоплофобия — (от др.-греч. ὅπλον — оружие и φόβος — страх) патологическая боязнь оружия.       **По легенде первый мужчина на Земле вкусил запретный райский плод, поперхнулся, и он застрял в горле, отсюда второе название кадыка — «адамово яблоко».