Дни мира, дни войны

Сюзанна пыталась научить её плести крючком кружева, но пока выходило плохо. Маргарита сидела в гостиной с крючком уже третий час, тихонько чертыхаясь себе под нос, но салфетка всё равно выходила кривой. — Выкинуть бы её к черту! — А мне н-нравится. Маргарита вздрогнула. — Теперь ваша очередь меня пугать? — П-простите. Можно? Он кивнул на кресло рядом с ней. — Разумеется. Какое-то время царила тишина. Д'Эльбе поначалу сидел выпрямившись, точно примерный ученик на уроке, но постепенно расслабился, устроился поудобнее и безотрывно наблюдал за тем, как она вывязывает петли, тщетно пытаясь добиться того, чтобы они были ровными. Они гостили у Буаси уже две недели. Пора было и честь знать — и им с Пьером, и д'Эльбе, и Маргарита чувствовала странную грусть по этому поводу. Не сказать, чтобы за прошедшее время они с д'Эльбе много говорили, но то тут, то там брошенные фразы постепенно накапливались. Он был прямолинеен так, что это порой казалось неприличным — и он знал об этом, стараясь помалкивать. Была в этой прямолинейности и неумении хитрить какая-то своя прелесть. Во всяком случае, своих истинных эмоций он скрывать не умел, и за обычной малоподвижностью его лица Маргарита видела что-то, что опознать могла с трудом, какой-то сумбур, смятение чувств, в природе которого, возможно, не отдавал себе отчёта и сам д'Эльбе. — Мне будет не хватать вас, — начала Маргарита прямо — в конце концов, это была единственная верная стратегия. — Вот как? — Он заметно напрягся. — Почему? — Вы по-своему интересный собеседник. "А ещё вы неожиданно бываете трогательным". -Мне...мне вас тоже. — Д'Эльбе кинул на неё беглый опасливый взгляд, точно проверяя, всё ли он сказал верно, не поскользнулся ли в тысячный и тысячный раз на льду непонятных для него человеческих условностей. — Странно, правда? Мы почти не говорили, но я чувствую к вам...некоторое расположение. Чего доброго, Буаси окажется прав, пытаясь сосватать нас друг другу, — она улыбнулась и он выдавил ответную неловкую улыбку. — Вы п-питаете отвращение к этой идее? Вопрос поставил её в тупик. — Я не знаю. — Маргарита отложила вязание. — А вы? — Н-нет. Она вопросительно посмотрела на него, ожидая объяснений, и д'Эльбе, замявшись, неуверенно начал. — Я совершенно н-не понимаю людей, н-но вас это не останавливает. В-вы не смотрите н-на меня, как на больного. Это...п-подкупает. — Вот как? — Маргарита не знала, что ещё можно ответить. — Нужно было так мало...и всего лишь просто сочувствие... — Должно быть, что бы вы не имели в виду. *** Последние летние дни на Нуармутье вышли особенно жаркими и душными, так что Маргарита едва заставила себя выйти на рынок. Народу там было мало, разве что Жанна несла тяжёлую корзину. — День добрый, — кивнула ей Маргарита. — Помочь? — Да не отказалась бы. — Жанна тяжело выдохнула и вытерла лоб тыльной стороной ладони. — Проклятая жара, хочется лечь и носа из тени не высовывать, пока не смеркнется. — Зимой намучаемся. Не ровен час снег выпадет поверх нашей непролазной грязи — и пиши пропало, на дровах разоримся. — Это да... Идти надо. Вы вроде как помочь хотели? Маргарита кивнула, но тут раздался нерешительный голос: — Мадемуазель Жанна, позвольте мне вам помочь? Маргарита обернулась. — О, добрый день, месье Тинги. Тот улыбнулся ей. — Рад вас снова видеть. Улыбка, которую он послал Жанне, была куда более робкой, а она только фыркнула ему в ответ. — Ну так уж и быть...месье. — И гордо отправилась вперёд. Маргарита пошла с ней бок о бок, а бедняга Тинги повлёк следом тяжеленную корзину с продуктами. Судя по его натужному пыхтению, он уже давненько не держал в руке ничего тяжелее писчего пера. — Я вижу, что ты стала более благосклонна, — улыбнулась Маргарита. — Ну...во всяком случае, он не норовит облапать. Даже подарки стал приносить. И это после того, как я сказала, что честная девица, а если он хочет за свои побрякушки что-то там получить — так бордель через дорогу, налево, и там для этого самое место. — А если он с серьёзными намерениями? И будешь ты мадам де Тинги... Жанна только хохотнула. — Ох, если бы! Он сам грустно объявил, что женат. — Я бы развёлся, но так кто даст? — безнадёжно послышалось сзади. *** — Тебе письмо. — Брат протянул ей конверт, на котором незнакомым почерком было выведено её имя. Подписи не было. — Тайный поклонник? — фыркнула она, вскрывая конверт и усаживаясь в кресло, чтобы прочитать послание. Неужели с ней опять хотят судиться за те два солеварных сарая, что должны были стать её приданым? Но нет — на плотной желтоватой бумаге аккуратным, даже старательным почерком было написано следующее: "Мадемуазель, Я подозреваю, что этим письмом нарушу ещё несколько правил хорошего тона. Кажется, мне когда-то об этом говорили — лет двадцать назад, и я не помню уже, что именно. Надеюсь, я не нанесу вам смертельного оскорбления или чего-нибудь подобного, а если так — простите меня. Вы же не сердитесь, вы же сами говорили, что я вас не раздражаю? Простите, простите. И ещё раз простите, потому что я подозреваю, что напишу уж и вовсе несуразное. Я не знаю, как нужно писать о таких вещах, а в книжках всегда всё по-дурацки, и все разговаривают, как на сцене. Я никогда не писал таких вещей, не говорил их вслух, не думал, не испытывал, и даже не знаю, правильно ли я всё понимаю — впрочем, как всегда. Кажется, я вас люблю. Смешно, я видел вас всего ничего, а говорил с вами и того меньше. Может быть, я просто чересчур был впечатлен вашей добротой ко мне, вашим рукопожатием, отношением, как к равному и не какому-то там юродивому слабоумному идиоту. Может быть, я просто злоупотребляю этим, особенно сейчас. Но кому мне писать ещё? Буаси только порадуется, что его план начал увенчиваться успехом, а больше у меня никого нет. Скажу откровенно — если бы вдруг случилось чудо, и вы согласились бы стать моей женой — это было бы счастье. Скажу и больше, но о дурном — что я мало бы что мог предложить в ответ на ваше согласие и расположение. Доход мой скромен, поместье не блещет богатством, вдобавок к нему прилагается моя престарелая матушка (и характер её...довольно испортился с годами). Вы знаете меня — и, наверное, не сталкивались ещё и с десятой долей моих странностей. Я не могу рассчитывать на ваш положительный ответ, и пишу это, скорее, как исповедь, чтобы облегчить душу. Простите, если я нарушил ваш покой. Простите, простите. Это всё глупость и нелепость, вы, должно быть, без сожаления сможете выкинуть это письмо в огонь и сохраните свою свободу. Прошу лишь об одном — не отвечайте на это письмо, даже если найдёте способ передать ответ. Позвольте мне мечтать, если я не могу надеяться. Морис д'Эльбе". Из прострации её вывел брат, слегка потормошив за плечо. Она молча протянула ему письмо. — И? — только и спросил он. — Я...я в смятении, Пьер. Я не знаю, что ему ответить. — Ну не отвечай. — Но это же жестоко! Как я могу так с ним обойтись? — Он тебя просил. — И оставить его всю жизнь мучиться? Когда его единственный близкий человек — это, чёрт возьми, Буаси? Когда его ненавидит и считает уродом родная мать? Когда он... — Это жалость? — Это...а разве это важно? Разве это так важно? — Да. — Я не знаю. Но я не могу оставить это так. — Буаси обрадуется. — К дьяволу Буаси и его идеи! — Не ругайся. — А то что?! Весь мир сочтёт меня какой-то...неправильной? Как там — юродивой слабоумной идиоткой? О, найдётся по крайней мере один человек, который меня поймёт. Как бы там ни было, Буаси был, кажется, недалёк от истины. — Успокойся. — Что? Да...пожалуй, ты прав. Я могу метаться сколько угодно, как львица в клетке, но это не исправит ничего. Нужно успокоиться и написать ответ. — Подумай хорошенько. И не соглашайся из жалости. — Почему ты даёшь мне советы? Откуда ты знаешь, как вести себя с теми, кто любит тебя? Кто вдруг тебя научил? — Жизнь. И, мимолетно погладив её по голове, брат ушёл. Маргарита осталась одна. *** "Месье, Я помню о вашей просьбе оставить письмо без ответа, но мне остаётся только попросить у вас прощения так же, как вы просили его у меня. Я тоже никогда не писала таких писем. Я не знаю, как положено любить мужчину, но к вам я испытываю некоторого рода расположение, симпатию и...нежность. Меня не пугают обрисованные вами перспективы. Я тоже мало чем могу похвастаться — два солеварных сарая в приданое, тридцать восемь лет и рябое лицо — вот и всё, что у меня есть ощутимого, а из мира эмпирического — дурные манеры и сварливый характер (если не верите — спросите Буаси, впрочем, я уверена, что он и без того наговорил обо мне ужасов). Нас обоих не баловала жизнь. Мы теряли близких и терпели неприятие со стороны окружающих — в большей или меньшей степени. Я могу ошибаться, но мне кажется, что это достойное основание для того, чтобы хорошенько подумать о возможности брака. (Буаси ещё должен мне желание, и, видит Бог, я потрачу его, если он только помыслит о том, чтобы посмеяться по поводу удачного завершения своей брачной авантюры!) Мы не дети, молодость давно позади — и могила, возможно, ближе к нам, чем рождение. Время летит, и мне хочется успеть целовать, пока мои губы не посинели и не истлели. Возможно, это не та возвышенная любовь из книг, что так превозносится, но я давно уже смирилась с тем, что прекрасный рыцарь загулял по кабакам, а верный конь его сдох и пущен крестьянами на колбасу. По чести говоря, даже если бы он явился ко мне теперь, в блеске своих доспехов, он был бы нужен мне не больше, чем старый башмак с оторванной подмёткой. Я предпочла бы ему вас. Вы так трогательно искренни, но в то же время отчаянно пытаетесь сберечь мои чувства. Вы пытаетесь закрыться ото всех, люди считают вас нелюдимым, бесчувственным, бес-тактным или хуже того, но я видела вашу беззащитность перед одним лишь добрым словом и прикосновением. Я знаю, что буду вам нужна. Что вы будете ценить меня и уважать, что вы никогда не позволите себе оскорбить меня, даже если любовь ваша исчезнет без следа. Я не знаю, я чувствую, возможно, я ошибаюсь в этом, и во всём на свете, и солнце встаёт на западе, и вода сухая, а вместо неё в море плещется песок, и небо лиловое. Простите, я несу глупости, и вы можете запутаться в них. Я не знаю, чувствую ли я к вам любовь, но, во всяком случае, я искренне расположена. И если про брак вы не преувеличили в порыве чувств — я согласна. Маргарита д'Отрив".