Дни мира, дни войны

Беременность, к счастью, протекала хорошо для её лет — разумеется, периодически случалась тошнота или головокружение, но, во всяком случае, она не лежала полумёртвой днями и ночами. Это было странное ощущение — знать, что внутри тебя растёт новое человеческое существо. Однажды вечером Морис сказал, что его удивляет, как из довольно странных телодвижений между двумя людьми появляется третий, и Маргарита была вынуждена согласиться с ним. Это были дни безмятежности. Чисто прибранный, подновлённый дом, тишина — Мария-Тереза шарахалась от неё, как от чумной и только что-то бормотала себе под нос, мелкие заботы по хозяйству, весна за окном, как нельзя лучше подходившая для того, чтобы стать временем счастливых надежд. Вечерами Маргарита шила ребёнку рубашки, обмётывала по краям пелёнки. Разумеется, крестильное стоило заказать и не поскупиться, но ей доставляло неизъяснимое удовольствие самолично кроить мягкую ткань, аккуратно сшивать края и иногда вышивать по вороту какую-нибудь мелочь. Говорят, что будущие матери часто глупеют и не думают ни о чём, кроме будущего ребёнка. Наверное, с ней так и было, но она не видела в этом ничего дурного. Многие годы она стремилась к тому, чтобы стать, наконец, счастливой женой и матерью — и теперь эта мечта сбылась. Роды вышли трудными. В её годы некоторые женщины обзаводились внуками, а она впервые производила ребёнка на свет, но всё прошло благополучно. Морис так и караулил под дверью, и почти прибежал, едва лишь получил разрешение доктора. На ребёнка он и не взглянул, упав на колени рядом с кроватью Маргариты и озабоченно вглядываясь в её лицо. Несмотря на страшную усталость, она тихо рассмеялась. — Не стоит так волноваться, я не первая женщина на свете, пережившая роды. — Но ты могла и умереть... — Не говори глупостей, когда я жива. И родила сына, между прочим. Он смотрел на неё почти с недоумением, словно мысль о том, что у него может быть ребёнок, не укладывалась в его сознании. Маргарите стало немного обидно. — Возьми его на руки. Он повиновался, с трепетом приняв из рук служанки (кормилицу малышу следовало подыскать на днях) попискивающий свёрток и почти опасливо глядя на сморщенное красное личико. — Правда он красивый? — Маргарита мечтательно зажмурилась и устроилась поудобнее. Промежность отозвалась отголоском недавней раздирающей боли, но ничто не могло поколебать её душевный покой. — Не знаю... — с сомнением протянул Морис. — Он красный какой-то. Даже немного фиолетовый. — Это пройдёт. Все дети такие — да и ты сам выглядел не лучше, когда родился. Им приходится не один час вылезать оттуда. Он посмотрел на неё почти с ужасом. — Разве ты не знал? — Ну...знал, конечно. Но я не представлял себе, что это...реально и как-то может произойти поблизости от меня. — И по твоей вине, — усмехнулась Маргарита. — Но это не обвинение, — поспешила уточнить она. — На самом деле я рада. — О...ну хорошо. Отдыхай. Морис снова отдал ребёнка служанке и вышел, осторожно прикрыв дверь. *** Забот прибавилось. Конечно, кормить ребёнка самостоятельно, согласно новой моде, она не стала, но с удовольствием проводила с ним время. Малыш Шарль рос на глазах, почти каждый день она замечала маленькие изменения — как он начал узнавать её, тянуться маленькими ручками, вот уже научился садиться... Её сын казался ей самым совершенным существом на земле, воплощенным ангелом. В порыве слепой материнской любви она готова была потакать ему во всём, не спускать его с рук, так и носить у своей груди, зацеловывать тёмный пушок на макушке и слышать смех, и успокаивать плач. Морис, к её раздражению, не разделял её восторгов. Кажется, даже и понятие "сын" не нашло отклика в его душе. Он словно боялся ребёнка, почти не брал его на руки, и даже когда Маргарита на этом настаивала — держал так, словно он был подожженной гранатой. — Кажется, его вырвало чем-то белым! — с ужасом прибежал он к ней. — Это отрыжка от молока. Совершенно обыденное явление. — Маргарита даже не подняла головы. — Не бойся, он не умрёт. И маленький Шарль, живее всех живых, здоровый и крепенький малыш — в неё, не в отца — дёргал Мориса за неубранную прядь волос и тянул её в рот, радостно воркуя, а Морис только беспомощно наблюдал за этим. Иногда его беспомощность раздражала. Для любой, самой искренней привязанности станет накладным вечно помнить, что нужно вовремя позвать на обед и ужин, сунуть свежую рубашку и исподнее, периодически самостоятельно причесать ему волосы, в которых вечно запутывались колтуны — а Морис мог, глазом не моргнув, просто выстричь особенно большие — и ещё множество всего. Когда Шарль только родился. она шутила, что у неё двое детей, теперь это раздражало. Туча, омрачившая радость жизни в Вожиро, помимо постоянно присутствующего облачка существования Марии-Терезы, к счастью, брезгливо-равнодушной по отношению к любым детям, включая внука, пришла не одна. В конце осени годовалый Шарль простудился, играя перед распахнувшимся окном и слёг. Мориса, как всегда, интересовало что угодно. только не ребёнок. Он всерьёз увлёкся этими новыми веяниями переустройства общества, голосовал на выборах в Генеральные Штаты (долго ворча по поводу того, что его сровняли с третьим сословием по недостатку документов), с восторгом возглавил Национальную гвардию их прихода... Мужчины играют в солдатики, когда их жёны сидят над постелями больных детей. Шарль метался в лихорадке. Она не отходила от него ни на шаг, когда наступил кризис. Доктор сказал, что если он переживёт три ночи -кризис минует, и Шарль будет жить. Он пережил — две. Вечером третьего дня дыхание малыша стало совсем слабым. Он метался, и Маргарита, не выдержав, взяла его на руки. Ей было всё равно, заболеет она или нет. — Мама... — тихо пробормотал Шарль в забытьи, словно в ответ на её судорожные объятия. Под утро он перестал дышать. Она ещё какое-то время продолжала укачивать уже бездыханное тельце с мотающейся безвольно головой. Дверь скрипнула. — Доброе утро. Ты всё сидишь? Она не ответила. — Как Шарль? — Подойди и посмотри. — Она не узнала собственного голоса — он стал каким-то хриплым, каркающим, словно у старой вороны. Морис подошёл и осторожно положил руку на лоб ребёнка. — Но...он же умер? Или нет? — спросил он с искренним, детским любопытством, за которое хотелось убить его, не сходя с места. — Он умер, — начала Маргарита, чувствуя, как из-под ног словно уходит земля, а в груди растёт белая, удушающая ярость. — Наш ребёнок умер, а перед этим болел. А перед этим он был жив, но тебе было на него плевать. Ты ничем не лучше своей матушки, и точно так же смотришь на ребёнка, как на непонятную зверушку, и тыкаешь пальчиком. Где ты был, когда наш ребёнок болел? Возился с Национальной гвардией, с живыми солдатиками взамен своих оловянных болванов? Ты сладко спал по ночам, когда наш ребёнок бредил. Ты видел десятый сон, когда он умирал! — она сорвалась на крик, глядя растерянному мужу прямо в глаза. — Я...я не знал, что нужно делать... — попытался было оправдаться он, но Маргариту было уже не остановить. — Нужно было всего лишь от рождения иметь чуточку сострадания и совести! Морис дёрнулся, точно его ударили, но она продолжала, словно забивая гвозди в живую плоть. — Интересоваться жизнью дальше собственного носа! Беспокоиться о близких! Запомнить, наконец, что обед в два, а ужин — в шесть! Не быть настолько бесполезным и безвольным созданием! Казалось, что Морис сейчас расплачется, но вместо этого он робко протянул руку и коснулся её ладони, словно желая убедиться, что между ними не выросла вдруг толстая стена из стали и стекла. Маргарита дёрнулась. — Уходи, — закончила она глухо. — Прошу тебя — уйди. И он молча вышел. *** Ничто не помогало преодолеть пропасть между ними — даже смерть Марии-Терезы, последовавшая вскоре. Казалось, что ветер выстудил обоим кровь и душу, и даже спали они теперь по разным сторонам кровати. Даже во сне к Морису не вернулась родившаяся было привычка прижиматься к ней во сне и греть об её ноги свои ледяные ступни -тёплые чулки он не любил, шерсть царапала ему кожу. Наяву он смотрел на неё загнанно и виновато, как когда-то — на мать, почти так же, и иногда Маргарита даже думала простить мужа и снова если не полюбить, так хоть смириться с его странностями, но потом она снова приходила на крохотную могилу, увенчанную свежим крестом, и едва удерживалась от того, чтобы наговорить Морису обидных, ядовитых и мерзких слов снова — или не удерживалась. В конечном итоге, заслышав повышенные тона в её голосе, он попросту впадал в прострацию — глаза стекленели, вся фигура горбилась, и он медленно раскачивался из стороны в сторону, сидя в своём старом кресле за письменным столом в каморке — его последнем убежище. *** Когда он уехал в эмиграцию, едва удосужившись сказать об этом, она поначалу испытала облегчение. Иногда её, бывало, мучила совесть за то, как она обращается с Морисом — в конце концов, он не виноват в том, что его чувства сумбурны, а чужие он не воспринимает. Следовало если не полюбить, то хоть простить его и спокойно доживать свою старость — настолько спокойно, насколько это возможно в охваченной смутой стране. Но она ничего не сказала, хотя и немного жалела об этом, глядя, как одинокий всадник исчезает вдали. Будет ли он скучать по ней? Если не как по жене, то хотя бы как по женщине, заботящейся о том, чтобы он не забывал есть? Она не знала. Жизнь в Вожиро теперь удивительно напоминала годы одинокого существования на Нуармутье, но теперь за плечами была свадьба и короткое счастье материнства, когда она осмелилась мечтать о том, что у неё, наконец, появится своя семья. Жизнь напомнила ей о своих правах. У неё вряд ли могли родиться ещё дети — ещё после рождения Шарля все дела по женской части пошли у неё вкривь и вкось, так, что положенной крови не бывало по несколько месяцев. Сначала ей хотелось выть от того, что её единственный ребёнок, которого она хотела воспитать счастливым и довольным жизнью, которого она хотела выпустить в большой мир хорошим человеком, с помощью Мориса или почти без неё, что Шарль мёртв и разлагается в этой болотистой, насквозь отсыревшей земле. Потом она привыкла и смирилась. Маргарита д'Эльбе умела хоронить близких — и жить дальше, кое-как, отчаянно цепляясь за иллюзию того, что всё будет хорошо. И всё же ей не хватало Мориса — она призналась себе в этом довольно быстро. И когда был издан указ о конфискации имущества эмигрантов — Маргарита была рада написать ему сухое, подчёркнуто официальное письмо с просьбой разобраться со своим поместьем.