Дни мира, дни войны

К осени в воздухе постепенно начала разливаться обречённость. Маргарита чувствовала её в каждом взгляде и голосе. Все устали, а победа была далека и призрачна. Морис почти не спал, осунулся и похудел, хотя казалось, что это невозможно — чтобы он похудел ещё сильнее. В середине лета он стал генералиссимусом, и отчаянно пытался примирить что ни раз ссорящихся между собой предводителей. Не было согласия в Королевской Католической армии — и никто, тем паче Морис, не был в силах примирить спорщиков, каждый из которых хотел быть независимым от командующего. С востока пришли республиканцы — не национальные гвардейцы, не новобранцы, а закалённый в боях гарнизон Майнца. Первый отряд был разбит — но главные силы наступали. Сражение пришлось на хмурый октябрьский день. Ещё до рассвета Морис поднялся и начал одеваться, тихо, стараясь не разбудить её. — Думал уйти, даже не простившись? — шепнула она в темноту. — Не хотел будить. Но раз уж ты проснулась... Они обнялись. Почему-то было очень страшно, так, что к горлу подкатывал ком, хотя Маргарите прежде казалось, что больше ничто не может её напугать. — Возвращайся живым, — сдавленно шепнула она. Шаги удалялись. *** Весь день и вечер отдалённо гремела канонада. Маргарита молилась. Она никогда не была особенно религиозной, и считала, что прежде всегда стоит надеяться только на себя, но от неё сейчас ничего не зависело. Пусть не победа. Ей было плевать на политику, королей и Конвент. Она молилась о том, чтобы ни ей, ни кому-то другому не пришлось больше дрожать от страха за своих близких. Чтобы не было больше потерь. Чтобы эта война, наконец, закончилась. Уже смерклось, когда она поняла — началось неорганизованное отступление, а по-простому — бегство. Они были побеждены. Морис вернулся живым — на руках своего адъютанта, точно ребёнок или безвольная кукла. На груди расползлось кровавое пятно. — Картечь, — бросил кто-то. — Ему повезло, что был верхом. Боншану попало в живот. — Брр...не лучшая смерть. Она не видела, не понимала, кто рядом с ней, кто говорит это. Адъютант передал Мориса другим перед тем, как спешиться. Морис тихо вскрикнул. — Мадам! Мадам, вы слышите? Не найдётся корпии и бинтов? Она заставила себя отмереть, передвигать ставшие вдруг каменно тяжёлыми ноги, зайти в дом... Плакать было не время. *** В Ландбодьере оставаться было опасно, но идти было некуда. Большая часть армии переправилась в панике за Луару, многие утонули... На войне, в отличие от карт, недостаточно было нескольких фишек, чтобы построить мост. Почти всё время она проводила рядом с Морисом. Казалось, у него был шанс, рана не воспалилась, даже начала подживать, но надежда казалась такой зыбкой... Можно было только отдирать присохшие повязки, слыша, как он скрежещет зубами, только бы не стонать, не пугать её — но от этого было только страшнее, перевязывать чистой тканью, пытаться накормить. Каждый вздох, каждое движение отдавалось болью в простреленной груди, и губы у Мориса постоянно были красными от собственной крови, запекавшейся в уголках рта. Он едва мог говорить, только шепотом, мелко и часто дыша и заходясь кашлем, от которого часто терял сознание, не выдержав боли, и невозможность даже просто услышать его голос угнетала ещё больше. — Куда дальше? — спросила Маргарита однажды вечером. Он только покачал головой — теперь им негде было укрыться. *** Шаретт приехал утром. Морис только поморщился при этом известии. Почти ни с кем из соратников у него не сложилось приязни, но отношения с Шареттом были не просто холодными, а всё больше походили на взаимную ненависть — так, во всяком случае, сказал ей сам Морис. Маргарита никогда не видела шевалье Шаретта, но с первого же взгляда поняла, в чём дело. Ей, прожившей почти всю жизнь в портовом городе, частенько доводилось видеть подобных личностей. Неопрятная внешность, вальяжные, расхлябанные движения, нарочитая небрежная фамильярность — Франсуа-Атаназ Шаретт де ла Контри был самым обычным морским офицером из нищей фамилии с дурным воспитанием, на которого свалилось местечковое всевластье и вскружило ему голову. Уже за то, что он попытался приветственно хлопнуть Мориса по плечу, Маргарите захотелось выставить его за дверь и запереть её на десять замков. — Чего, некуда бежать вам стало? — Шаретт усмехнулся, обнажив желтоватые от табака зубы и без приглашения уселся, закинув ногу на ногу и бросив шляпу на пол. Под ней обнаружился засаленный клетчатый платок, из-под которого торчали неровными сосульками рыжие волосы. Она слышала, что Шаретт был любимцем женщин и мимолетно подумала о том, что и понятия не имела, сколько женщин вокруг неё страдали близорукостью...и, должно быть, неизлечимым насморком. — Я не собираюсь бежать, — с трудом выдавил Морис и закашлялся. — Так и будете ждать, когда вас республиканцы пристрелят? Ну ждите-ждите. Морис попытался ответить, но кашель настиг его снова. — Вы можете предложить что-то ещё? — спросила Маргарита вместо него. Шаретт равнодушно скользнул по ней глазами, на секунду задержавшись разве что на груди, точно оценивая, но во взгляде его не мелькнуло не капли интереса — и Маргариту это ни капли же не расстроило. — Разумеется, мадам, иначе бы я не стал тратить время. Я приехал предложить вам с мужем небольшую прогулку в место, которое вряд ли смогут захватить республиканцы — это ведь остров Нуармутье. В первую минуту она не поверила своим ушам, а потом с трудом сдержала смех. Возвращаться туда, где всё началось — это напоминало дешёвый слезливый роман, если бы за окном не шла война, а в этой комнате бандит, нацепивший белую кокарду на пёстрые тряпки, не ухмылялся, сидя у постели её израненного мужа. — Морис? — К-ххх...кто командует...? — выдавил он наконец. — Мой человек. Он, конечно, придурковат немного, но верен, как пёс. Да и жил там какое-то время... — Отрив...подошёл бы...лучше... — Да я не сомневаюсь, д'Эльбе, — голос Шаретта стал опасно вкрадчивым, — что, дай вам волю, вы бы везде поставили своих шестёрок. И даже если губернатором острова пришлось бы поставить слюнявого юродивого — я предпочёл бы взять его. Это мои земли, — резко закончил он, — уясните, что ваша власть закончилась...если хотите жить, конечно. Повисла напряжённая тишина. — О, разумеется, я не настаиваю, — Шаретт снова стал любезным — по крайней мере, должно быть, он сам считал себя таковым. — Вы всегда можете отказаться. Это было стократ отвратительнее, чем поражение от республиканцев. Это была беспомощность. *** Тянулись знакомые мрачные пейзажи Марэ. Стояла тишина, только изредка налетали порывы пронизывающего ветра, да переговаривались тихо солдаты. Брат и Буаси ехали верхом рядом с повозкой. Сюзанна осталась с детьми дома, и Маргарита только надеялась, что ей, как жене роялиста, ничего не грозит. Она сидела на краю повозки, где лежал Морис, и зябко куталась в шаль. Было холодно, но больше того — неприютно, страшно и тоскливо, словно и само Провидение отвернулось от них. Морис почти не приходил в сознание, а когда открывал глаза — они стекленели от боли, от каждого толчка, каждой кочки, отдававшейся в ранах. И она ничего не могла с этим сделать. Они подоспели как раз к отливу, не пришлось ждать на берегу. Остров встретил непривычной тишиной. Дорога шла мимо Барбатра, но оттуда не было слышно ни звука, даже криков петуха. Словно всё вымерло. Шаретт поморщился. — Что-то мои ребятки заигрались, кажется, — пробормотал он себе под нос, но Маргарита услышала — и содрогнулась. *** Когда Маргарита увидела губернатора Нуармутье, она уже не знала, плакать или смеяться. С пистолетами за поясом Рене де Тинги смотрелся не грозно, а нелепо. Вдобавок он простужено шмыгал носом. Брат, вот уж небывалое дело, с трудом, казалось, сдержал смешок. — Добро пожаловать на Нуармутье, господа...и дамы. — Тинги заметил Маргариту и попытался улыбнуться. Вид у него был самый несчастный. Приветственно грохнула пушка. — Поберегли бы...лучше...порох... — прохрипел Морис, и лицо Тинги ещё больше вытянулось. Нуармутье был так же мёртв, как и окрестные деревни, во всяком случае, так казалось Маргарите, пока она не увидела первые следы крови. И не увидела неубранные трупы. Они уже начали разлагаться, но она видела знакомые лица. Она могла назвать по имени и старого солевара с перерубленной шеей, и мальчишку, сына портового грузчика, и совсем маленькую девочку... Она знала каждого на этом острове, помнила, что говорили о каждом хорошего и дурного — и никто из тех, кого она видела, не заслужил... этого. — Так вы говорите — заигрались, шевалье..., — сказала Маргарита звенящим голосом. — А что я должен был!? — вяло и неуверенно огрызнулся он. Тинги не поднимал глаз от земли. *** Их разместили во вполне приличном доме, но тот давно уже не топился и напоминал склеп. Пришлось долго растапливать камин. — Тинги выглядел смешно, но ты вряд ли стал бы смеяться от одного его вида. Пьер помолчал, но потом всё же ответил: — Он был священником до того, как приехать на Нуармутье. Он снял сан незадолго до революции и отец заставил его жениться на какой-то старой деве, настолько страшной, что он сбежал со свадьбы. А теперь бывший кюре из Сен-Дени де ла Шевасс занял моё место. Повисла тишина. — Нужно сходить на рынок. Может, удастся купить еды. — Там опасно. — До рынка не больше тысячи пье. Дай мне пистолет, если боишься. — Вот. Он заряжен. — Отлично. — Я могу пойти с тобой. — Морис попросил тебя помочь разместить анжуйцев. Несколько десятков солдат из тех, кто подчинялись Морису, последовали за ним и на Нуармутье. — Будь осторожна. — Если что, я выстрелю в воздух. "Или в того, кто нападёт на меня". В груди плескалась удушающая ненависть к тем, кто посмел убивать и насиловать в её родном городе — и она знала, что готова убить одного из них, не колеблясь, как бешеную тварь. *** На рынке было почти пусто — разве что несколько рыбных прилавков были заняты товаром. Маргарита выторговала-таки несколько мелких скумбрий, и собиралась было уходить , когда заметила у дальнего края знакомое лицо. — Жанна! Та обернулась. Маргариту поразило её бледное, закаменевшее лицо, на котором не отражалось ничего. — Боже, я так рада, что ты жива... — начала Маргарита, но осеклась, увидев в глазах девушки только холод. — Что случилось? — Роялисты сожгли мою мать заживо, бросив в печь, — она не говорила, а почти скрежетала. — Мою сестру забрал к себе Шаретт, этот рыжий дьявол, и я не знаю, что с ней случилось. Она в конце концов просто пропала. Я осталась жива только благодаря тому, что месье Рене де Тинги, — Жанна почти выплюнула это имя, — изволил проявить ко мне милость и взять к себе в служанки. Мне повезло — в отличие от большинства женщин на острове меня не насиловали сразу трое, мне не воткнули пику между ног под весёлый смех, мне даже не перерезали горло. Должно быть, мне не стоит придираться к женщине с белой роялистской кокардой на платье? Палец Жанны больно ткнул Маргарите в грудь. — Я... — Прощайте, мадам, — холодно прервала её Жанна и, подхватив корзину, ушла, оставив на память о себе стыд за то, что Маргарита не совершала. Она побрела прочь, к дому, как оглушённая, почти не замечая ничего вокруг, пока не заметила одного из солдат... нет, бандитов Шаретта. Он куда-то волок обезображенное женское тело. Клочья платья не прикрывали кровавые, изорванные дыры в промежности, волос на голове почти не осталось, правая рука и ноги болтались, точно тряпичные, переломанные в нескольких местах. Зубы были выбиты, лицо превратилось в сплошную кровавую маску, так, что она с трудом узнала одну из девиц местного борделя. Она была когда-то довольно симпатичной, улыбчивой, любившей подколоть проходивших мимо матросов и рыбаков в ответ на их сальные шуточки. Она — Мадлен, так, кажется, её звали? — каждый вечер покупала на рынке по дешёвке мелкой рыбёшки и кормила окрестных котов, постоянно вертевшихся у неё под ногами, как она их не гоняла, и часто запрыгивавших к ней на колени, пока она сидела на лавочке возле входа в публичный дом и зазывала клиентов, встряхивая роскошными рыжими кудрями. Она однажды отдала свою шаль, потрёпанную, но ещё крепкую, тёплую, маленькой девочке в худом платьице, дочке какого-то пропойцы, мнущейся возле церковной паперти — и малышка обняла её в ответ, а Мадлен улыбнулась, гладя её по голове... — Да чего такого? Ну да, досталось ей, переборщили мы с ребятами малость, ну так она ж шалава, чего их, тварей потасканных, жалеть? Словно какая-то струна лопнула в душе Маргариты. Бандит отвернулся, ещё что-то бормоча себе под нос. Она видела его широкую спину, обтянутую грязным сукном. Рука легко нашла пистолетную рукоять. Раздался выстрел.