***
Если бы два года назад ему кто-нибудь сказал, что он будет ждать возвращения в небольшой уездный городок, как манны небесной, он бы счёл того сумасшедшим. Раньше всякая поездка за пределы Петербурга была для него пыткой. Ему претила сама мысль о долгосрочной службе в провинции: дела обычно были там скучны и не требовали какой-либо особенной сноровки. Жизнь в Затонске должна была казаться ему наказанием, однако теперь Яков ехал туда с абсолютно парадоксальной уверенностью в том, что возвращается на своё место. Поэтому, несмотря на мерзостную дорогу (дождь лил несколько дней подряд и почтовые лошади постоянно вязли в разбитых колеях) на душе у него было как-то по-особенному хорошо. Вечерами спасаясь от ветра в насквозь вымокшем плаще или изнывая от духоты днём, когда переполненная влагой почва без конца парила, Яков представлял вьющиеся русые локоны, рассыпавшиеся по подушке, изящные пальчики на своей груди и тонкие ключицы, медленно вздымающиеся при каждом вдохе девушки. Эти воспоминания помогали на время забыть о нескончаемой тряске, а осознание того, что каждая новая верста приближает к Анне, его ангелу-хранителю, успокаивало. Яков не сомневался, что только её мольбами смог пережить эти месяцы кромешного ада. Не прошло и недели с его последней длительной стоянки в Гродно, как он, уставший, запачканный дорожной грязью и с вновь открывшейся раной, наконец-то добрался до места. В небольшом деревенском срубе его встретила мать Фёдора, того самого солдата, которого в прежней жизни он спас от каторги. Женщина приняла его радушно, но обеспокоенно. Видя на боку следователя незаживающее ранение, к лечению которого зимой она приложила немало усилий, Авдотья покачала головой и строгим, не терпящим возражений тоном отправила Штольмана в баню. Там она хорошенько отходила его дубовыми вениками (то ли злясь на его беспечность, то ли радуясь тому, что он вообще выжил), натёрла разными настойками, а для полного выздоровления настояла ещё и на стопочке внутрь. Яков не сопротивлялся. К его удивлению, после такой экзекуции мысли вновь пришли в порядок. Он больше не пребывал в прострации, а точно знал, что ему нужно делать и к кому в первую очередь идти. Доктор Милц был единственным, кто мог бы посвятить Штольмана во все дела Затонска и, к тому же, без лишних вопросов подлатать его рану, начинающую в последнее время всерьёз беспокоить. Якову оставалось только дождаться Фёдора, за которым Авдотья послала соседского мальчишку. Бывший солдат должен был всё это время присматривать за Анной и наверняка мог рассказать о ней. Штольману просто необходимо было знать, что с ней всё хорошо, прежде чем браться за дела. Конюх Мироновых прибыл ранним утром. Его рассказ был короток и лишь в общем касался дел, за которые бралась девушка в последнее время. Говоря о том, что она раскрыла их тайну, Фёдор слегка смутился. Яков не смог сдержать улыбки: Анна всегда добивалась своего. Он даже не представлял, насколько далеко она сможет зайти в своих поисках. И его, конечно же, грела мысль о том, что она не забыла его за все эти месяцы. Однако воодушевление Якова длилось ровно до того момента, как Фёдор коснулся событий прошлого вечера. Конюх довольно сухо всё описал, но Штольману этого хватило, чтобы ярко представить Анну в объятиях некого столичного художника. Неосознанная ярость заклокотала внутри, и Яков плотно сжал кулаки, чтобы не выдать себя. Его Анна в руках какого-то мужчины? Штольман не раз уже подавлял в себе порыв расправиться с поклонниками девушки, которых, видит Бог, было предостаточно, но тех своих соперников он хотя бы знал… Кто этот хлыщ и почему Анна разрешила ему такую близость? Неужели она совсем отчаялась ждать? Ему сложно было в это поверить. Однако девушка терпеливо дожидалась его признания два года, а сразу после он бесследно пропал, строго запротоколировав свои чувства в письме. За столь долгое время разлуки Анна вполне могла остыть к нему и открыть своё сердце новому человеку, молодому и прыткому. Вероятно, и поиски пропавшего следователя она продолжала лишь затем, чтобы избавиться от тяжелой ноши в виде бумаг с засекреченными данными. Якову нужен был разговор с ней. Всего лишь один разговор, чтобы прояснить всё. Он не станет её неволить и, если потребуется, сразу же уедет из города. Яков потёр обеими руками свежевыбритое лицо, в который раз за ночь удивляясь его гладкости, и строго посмотрел на неуверенно топтавшегося на месте Фёдора. — Что ещё? — Ваше высок-благородие, Анна Викторовна выглядели-с счастливо, — со вздохом облегчения закончил бывший солдат свой рапорт и опустил взгляд. — Чудесно, — бросил Штольман, злясь на самого себя за съедающее изнутри осознание того, что девушка может быть счастлива и без него. «Вы ревнуете!» — вспомнил он давнее восклицание Анны по дороге от школы, где они имели разговор с молодым криптографом Павлом. Тогда Яков попытался солгать не только ей, но и себе самому. Сейчас же был готов признать свою ошибку. «Чертовски ревную!» — говорило всё его естество, и он принял это чувство, наполняясь им до краёв. — В охране Анны Викторовны больше нет нужды, ты свободен от обязательств. Я благодарен тебе за помощь. Если желаешь, можешь возвращаться в деревню, — предложение следователя явно удивило Фёдора, но он в ответ лишь кивнул, а после молча вышел во двор. Штольман соскочил с экипажа незадолго до въезда в город, оставив Фёдору возможность самому решить, как поступить со службой у Мироновых. Кроме того, Якову хотелось пройтись по Затонску, вновь привыкнуть к городу. В своей старой, но выстиранной и подлатанной Авдотьей одежде, которая теперь свободно болталась на проявившихся за долгие месяцы непрекращающейся погони костях, он выглядел нелепо, но узнаваемо. Любой, кто хоть раз общался со следователем, мог обратить на него внимание, чего он не хотел, но не боялся. Случайные встречи всегда помогали ему узнавать то, что при более формальных беседах люди говорить отказывались. Однако в это раннее воскресное утро улицы города были пусты. Пустой оказалась и мертвецкая. Доктор Милц явно недавно в неё наведывался, что можно было заключить по сбитой широкими подошвами пыли на пороге, однако в такое время его отсутствие удивительным не казалось. Фёдор упоминал о смерти какой-то женщины, но если происшествие случилось несколькими днями ранее, то к этому времени Александр Францевич сделал всё от него зависящее. Штольман задумался. Куда теперь? В больницу или сразу на квартиру к доктору? Сжавшийся пустой желудок подсказал Якову другой путь. Он не стал отвлекаться на еду этим утром и теперь надеялся найти в одном из трактиров Затонска не только горячий завтрак, но и свежие новости. И первое, что он узнал от заспавшегося хозяина, было то, что его жена «вместе с другими ротозеями пошла поглазеть на новый колокол. Все будто с ума посходили — в такую дрянную погоду на улице толпиться. Ливень с минуты на минуту зарядит». В последнем мужчина был прав: дождь уже начинал накрапывать, а за яркой молнией, озарившей небо, последовал мощный раскат грома. Это означало, что у Штольмана появилось немного времени для передышки. Если народ стянулся к церкви, то Трегубов наверняка расставил там патруль, чтобы следить за порядком, а попасться сейчас на глаза городовым Якову хотелось меньше всего. Сытный завтрак и горячий чай его расслабили. Впервые за долгое время он не боялся быть застигнутым врасплох. Яков откинулся на бревенчатую стену и прикрыл глаза. Звук редких капель, бьющихся о стекло окна, нежил слух, успокаивая. Анна легко коснулась его щеки тёплой ладонью и мягко села к нему на колени. Он прижался головой к её груди и вобрал в себя её запах — притягивающий, мускусный, женский. Она закопалась длинными пальцами в егожесткие вьющиеся волосы , а затем медленно приподняла его подбородок, чтобы он взглянул на неё. — Ты мне нужен, Яков, — прошептала Анна, а он не смог удержаться от поцелуя: такими манящими были её губы. Она ответила, но быстро отстранилась, вновь задержав на себе его внимание. — Мне не справиться одной. Помоги, прошу… Новый раскат грома пробудил Штольмана, заставив образ Анны раствориться у него в руках. Он попытался его поймать, но поняв, что это лишь сон, с силой стукнул кулаком по столу. От резкого движения рана болью отозвалась под рёбрами и заставила Якова сжать зубы. Не удивительно, что она так долго не затягивается. Все врачи в таких случаях первым делом советуют покой, а этот самый покой он не видит даже во снах. Яков достал из кармана монету и оставил её на столе. На улице к этому времени вовсю разгулялась непогода, и за стеной дождя сложно было различить даже фонарный столб на противоположной стороне дороги. «Где наше не пропадало, » — с иронией подумал Штольман и, накинув на голову поношенный картуз, перешагнул через порог. Он не мог больше оставаться в таверне, ставшей в один миг тесной и душной. Поднимаясь по скользким улицам к больнице, ориентиром для которой служил высокий купол церкви, Яков успел подумать, что Анна была счастлива и с ним. Возможно, недолго. Возможно, всего лишь одну ночь. Однако осознание этого давало ему надежду на то, что она не откажется хотя бы выслушать его. И чем быстрее он сможет привести себя в порядок, тем скорее встретится с ней. Яков зацепился за эту мысль и приложил все свои усилия, чтобы взобраться по очередным выбитым в земле ступеням. Штольман едва успел выйти на церковную площадь, как вдруг увидел несущегося ему навстречу паренька, активно жестикулирующего и кричащего что-то невразумительное. Мальчик запинался на каждом слове, однако Якову достаточно было уловить в шуме дождя фразы «её милость» и «упала в колодец», чтобы без раздумий схватиться с места.***
Первый раз Анна проснулась от холода, сковавшего её грудь. Она распахнула тяжелые веки и увидела сотни бестелесных полупрозрачных рук, тянущихся к ней. Души ранее неизвестных ей людей шептали так громко, что ей казалось, будто в её голове поселился целый рой пчёл. Она никого не могла узнать, никого не могла услышать, никому не могла помочь. Анна просила их уйти прочь, оставить её в покое, но они не вняли её мольбам. Тогда она закричала. Она кричала до тех пор, пока крепкие тёплые руки не прижали её плечи к подушке. Анне даже показалось, что она слышала голос матери, но настойка, которую насильно влили ей в рот, заставила девушку снова погрузиться в сон. Второй раз она проснулась от жара. Анна чувствовала, как её тело пылает, и попыталась сбросить с себя одеяло, однако руки и ноги были непослушными. Все её усилия свелись на нет, как только обеспокоенный голос отца начал уговаривать её этого не делать. Анна успела запомнить лишь плавающее пламя свечи, мягко освещающее комнату, прежде чем вновь погрузиться в забытье. Вновь очнулась Анна уже глубокой ночью. В её комнате витал слабый запах медикаментов, а на тумбочке возле кровати были расставлены пузырьки с разными микстурами и порошками. На лбу девушка чувствовала тугую перевязь, а затылок отдавал тянущей болью. Её тело потряхивало от озноба, и она, перевернувшись на бок, сжалась под одеялом. На диванчике возле камина сидя уснула мама. У Анны пересохли губы. Она вяло обвела комнату взглядом и задержалась на кувшине с водой, стоявшем на столе. Сколько она пробыла в беспамятстве и как долго родители не спали из-за неё? Девушка не хотела никого будить. Насколько могла тихо, она соскользнула с кровати и даже сама налила себе воды трясущимися руками, однако голова её так резко закружилась, что Анне пришлось ухватиться за край стола, чтобы не упасть. Перевернувшийся стеклянный стакан покатился по намокшей скатерти и, перевалившись через край, вдребезги разбился о деревянный пол. Мария Тимофеевна испуганно подскочила на месте и тут же подбежала к дочери. За резкой головной болью Анна не слышала обеспокоенных слов матери, но не стала противиться тому, чтобы вернуться в кровать. На зов хозяйки прибежала Прасковья, а за ней в комнату ворвался обеспокоенный Виктор Иванович. От вида начавшейся в комнате суеты Анну замутило, и она, задержав дыхание, прикрыла глаза. Сначала ей показалось, что кто-то настежь распахнул окно, — так быстро ветер пронёсся по комнате — но после Анна почувствовала до боли знакомый морозец. И когда она открыла глаза, перед ней уже не было знакомого белёного потолка. Сознание будто бы унесло её в другой мир, холодный и тёмный. Именно в этом мире духи обычно рассказывали ей о своей смерти. Она видела, как молодая женщина с пшеничной косой по пояс, спотыкаясь и оглядываясь, пересекала одну улицу за другой. Анна узнала в ней девушку из заведения маман, недавно погибшую под колёсами экипажа. На одном из перекрёстков Ласточка резко остановилась, рывками выдергивая свой каблук из неровной брусчатки. Громкие частые хлопки отвлекли её внимание, и она застыла на месте, прислушиваясь к грохоту мчащейся по мощёной дороге пролётки. Внезапно с противоположной стороны дороги ей навстречу выбежала высокая худощавая женщина, одетая в простое черное платье, и, остановившись на мгновение рядом, резко потянула Устинью — Анна вдруг вспомнила настоящее имя девушки – за руку, стараясь вытолкнуть её на дорогу. Из-за застрявшего каблука, Ласточка не удержала равновесия и упала на землю. Несколькими секундами позже конь протащил по ней экипаж. Женщина в чёрном, затаившаяся на время за углом дома, осторожно вышла посмотреть на жертву трагической случайности. Опасливо озираясь, она подняла с земли карманные золотые часы, выпавшие из сумочки куртизанки, и со словами «Несчастье. Какое несчастье» смешалась с толпой набегающих зевак. Анну выбросило из видения, точно рыбу на берег. Ей отчаянно не хватало воздуха, и она жадно заглатывала его ртом, с силой сжимая руками одеяло. Девушка узнала эту женщину, узнала этот голос. Именно его она слышала перед тем, как была скинута в колодец. Ей нужно сообщить об этом Коробейникову, нужно… — Анна, доченька, — отец обеспокоенно взял её лицо в свои большие тёплые ладони. Все сразу же позабыли о разбитом стакане и озабоченно столпились возле кровати больной. — Прасковья, ну что ты стоишь? Мигом за доктором! — взмолилась Мария Тимофеевна, едва сдерживая слёзы. Анна сделала прерывистый затяжной вздох и обмякла в руках отца. Она так устала… — Милая, как ты? — Виктор Иванович осторожно усадил её на кровати, бережно подставив под спину подушку. — Я… Уже лучше, — голос Анны был хриплым, надломленным. — Только голова раскалывается. Что со мной? — Доктор Милц утверждает, что сотрясение мозга и переохлаждение. Тебе нужен покой, — ответил отец. — Как долго я здесь? — Выпей, милая, — Мария Тимофеевна дрожащими руками поднесла Анне стакан с отвратительного вида зеленоватой субстанцией. Пахло от него травами, что было не так уж и плохо, поэтому девушка послушно осушила содержимое, слегка поморщившись от горечи. Видя, что дочь не проявляет ожидаемого сопротивления, женщина удовлетворённо кивнула. — Тебя привезли прошлым днём. — Привезли? Кто меня нашёл? — Ты в самом деле ничего не помнишь? — Виктор Иванович перевёл озадаченный взгляд на жену. Анна отрицательно покачала головой, отчего в глазах сразу же потемнело. Она всё помнила только до того момента, как свалилась в воду. За этим — темнота и больной бред. Ей представлялось, что Павел спускался за ней в тот злосчастный колодец, а на поверхности её подхватывал на руки Яков. Она бы даже поверила в такой исход, если бы не одно «но»: Штольман никак не мог оказаться рядом. Сейчас он далеко от Затонска. Там, куда ей только предстоит отправиться. Она просто не могла видеть его голубых, бегающих в беспокойстве глаз, слышать его ровный, уверенный голос, отдающий кому-то распоряжения, чувствовать его горячее дыхание на своём лице… — Это неважно, Аннушка. Главное, что теперь ты с нами, дома, и всё будет хорошо, — попыталась успокоить её Мария Тимофеевна. — Мама, прошу, ответь. — В чём беда, милая? Вот выздоровеешь, а после отблагодаришь этого человека, — не унималась она. — Анна, обещай, что не станешь пытаться вставать с кровати и не побежишь в уп… — Виктор Иванович запнулся на полуслове, — неизвестно куда. — Что за тайну вы из этого делаете? — девушка попыталась улыбнуться, но, как и предполагала, вышло это не очень убедительно. Родители смотрели на неё более чем серьёзно. Анне оставалось лишь согласиться на их довольно странное условие. Меньшее, что ей сейчас хотелось, так это бежать куда-либо: от одной мысли о беге её желудок опасно сжимался. Ей просто было интересно знать. — Штольман. Это был Штольман, — на выдохе произнёс отец и замер, ожидая её реакции. Анна широко, насколько позволяли ей это сделать опухшие веки, раскрыла глаза и строго произнесла: — Если это шутка, то она очень злая. — Куда уж нам сейчас шутить! — печально ответила Мария Тимофеевна и села на край кровати, беря дочь за руку. Девушка перевела взгляд на вошедшую в комнату с новым стаканом воды Прасковью и шумно вобрала в себя воздух.