Еда — это тот же секс, просто более оральный

— Бремя любви тяжело, если даже несут его двое. — В…ты это к чему? — Криденс поворачивается к подошедшему не лицом, но любопытным ухом. Криденс смотрит, как шеф Грейвс разговаривает с миссис Пиквери. Ньют смотрит на то, как Криденс смотрит на Персиваля, и улыбается — чуть-чуть грустно и мудро. Такая улыбка кажется чужой на молодом веснушчатом лице, но заметить эту «чужеродность» некому. Поэтому Ньютон Саламандер машинально потирает бледную полоску слишком ровного шрама на левом предплечье и встряхивает невозможно рыжими волосами как мокрый пёс. — Да так, ничего, не отвлекайся, — губы наконец-то складываются правильно-привычно, и Ньют проскальзывает мимо Криденса, снова отвлекшегося на монументально притягательную фигуру шефа, к аквариуму Пикета. Криденс честно пытается воспринимать другие раздражители, но этим чудесным утром Персиваль Грейвс так блядски хорош в своём чёртовом пальто… И Криденс не любит употреблять нецензурную лексику, но вы бы это видели! Шеф стоит в косой полосе света, пробивающегося из-за неплотно задёрнутых тяжёлых портьер, и ни одна пылинка не смеет опуститься на дорогую даже на вид ткань. Криденс замирает в почти религиозном экстазе, созерцая золотистый ореол вокруг мистера Грейвса. Впрочем, ореол тут же развеивается от громкого: — Да с какого, прошу прощения, хе…перепуга я должен… Криденс не слышит, чего там ещё должен шеф, потому что неожиданно проваливается в осознание приключившегося пизде…чувства. Какие чувства — он пришёл в «Фудпорн» готовить! Учиться, развиваться, зарабатывать деньги, в конце концов. И почему, скажите на милость, готовить хочется только так, чтобы Он похвалил (Господи, если не отправит результат стараний в полёт до помойного ведра — уже прекрасно), учиться — только у Него, развиваться — чтобы шеф Грейвс посмотрел на Криденса не как на говорящую креветку. А деньги — Криденс готов расстаться со всеми скудными сбережениями, чтобы только продолжать приходить сюда — на эту кухню, к рыжему Ньюту и уютному Якобу, даже к холодно-недоверчивому Майклу Абернатти и всезнающей Куини. Но главное — особенно — к одному не в меру язвительному, гениальному и сорокалетнему шеф-повару. В сферу его сексуальных интересов (ох, если бы только сексуальных) никогда не заплывала настолько крупная рыба — Криденс не имеет ни малейшего понятия, чем может заинтересовать мистера Грейвса. По всей видимости, его кулинарные таланты не выдерживают никакой критики, он даже не блондин (история с шефским «вояжем по-французски» задела сильнее, чем хотелось бы) и не пробивная (судя по всему) женщина по имени Маргарет. Криденс уже начинает обустраиваться на самооценочном и личностном дне, как из этих глубин его выдёргивает вкрадчивое: — Особое приглашение требуется, одарённый ты мой? — от объекта дневных мечтаний и утренних (потому что вечерами Криденс отрубался от усталости ещё в момент падения на кровать) грешноватых грёз. Персиваль Грейвс стоит слишком близко — и Криденс без труда может пересчитать морщинки в уголках самых красивых на свете — тёмных и грозно-весёлых — глаз. Может вдохнуть запах чужого лосьона после бритья (Криденсу больно вспоминать жалкие зачатки растительности на собственном подбородке). Может податься чуть вперёд — и уткнуться лицом в синий шарф, обхватить-обнять-вплавиться, спрятаться под полой дорогого пальто… Но — вместо этих восхитительно-неправильных вещей — Криденс несколько раз моргает, улыбается кривовато и уверенно рапортует: — Нет, шеф! Я готов приступить к работе. И нет, он не переоценил степень своей готовности: даже когда мистер Грейвс нелогично-издевательски переключается с говядины на лягушачьи лапки. Слава всем кулинарным богам, пока только на словах. —…вымачиваешь в воде, — без пальто шеф всё ещё особенно прекрасен этим утром, но лягушки! Криденс заталкивает поглубже патриотичное возмущение и еле заметно морщит нос, — потом из них готовят жаркое, варят первоклассные супы. Французы — чёртовы повелители лягушек и отличные повара! Криденс хмурится уже гораздо сильнее: воображение мгновенно рисует перед ним блондинчика в масле, страстно целующего скользкую лягушачью лапку. А потом тянущегося жирными красными губами к… — Чего надулся, радость? — Грейвс подталкивает к нему нож и кивает на рукоять. — Справишься с первым номером программы? Мясо молодого барашка, приправленное бараньими мозгами, запечённое с луком и помидорами… завёрнутое в слайсы баклажанов. Криденс должен справиться — он хочет справиться с этим барашком даже сильнее, чем с дрожью в руках от уверенного прикосновения теплых железных пальцев. Шеф поправляет рабочее положение кисти, чуть наваливается горячей тяжестью на острое плечо. Криденс ощущает его дыхание на щеке, и почти не слышит — сквозь гул крови в ушах — порнографично-профессиональные комментарии: — Вот так, парень, мягче… Не сжимай так сильно — раздавишь! Устанешь раньше времени, нежнее. Нежнее, кому говорю, как себя… Молодец, хорошо, так… Чуть быстрее. Отлично, продолжай — только аккуратнее будь, без травм на моей кухне. Криденс «продолжает» и не сразу замечает — в душном облаке болезненно-сладкого возбуждения — что обстановка вокруг изменилась. Шеф Грейвс оставил его наедине с мясом, а сам раскатисто ругается на официантов в зале: кажется, вчера гостям за одним столиком заказ принесли с разницей в пятнадцать секунд. «Одновременно, бестолочи! Как минимум у троих из вас есть диплом колледжа, мамочкина гордость… И что, у вас не хватает блядского образования рассчитать время, за которое вы доковыляете до столика, инфузории хуевы? Я выпускаю блюда с астрономической точностью, по секундомеру, мать его, хронометру, а вы…» Криденс не слушает дальше, его внимание привлекает громкий голос Майкла прямо над ухом. Абернатти раскладывает овощи по цветам (не спрашивайте) и рассказывает со вкусом о страсбургской гусиной печенке. — В славные далёкие времена, без этой вашей новомодной веганской херни, — он поворачивается к Ньюту и машет длинной морковкой. Саламандер молча пожимает плечами, а Майкл швыряет корнеплод на стол с громким: — Это противоестественно, блядь… Защитники животных! Так вот: раньше напичканных орехами гусей с прибитыми к доске лапками (чтобы не бегали) и выколотыми глазами (чтобы не отвлекались от переваривания орехов) оставляли… Криденс видит, насколько Ньюту не по себе: «вегетарианский выблядок» молчит и чересчур внимательно рассматривает ошпаренную кипятком спаржу, но дрожит нижняя губа, нервно подскакивают к потолку плечи, спаржа никак не собирается в пучок. Криденсу настолько хочется отвлечь рыжего повара, заткнуть Майкла, как-то всё исправить, что он забывает про тяжёлый нож в опасной близости от кончиков пальцев. Криденс машинально опускает лезвие и удивляется резко изменившейся плотности «молодого барашка». А потом приходит боль — неяркая, смазанная, и Абернатти переключается с откармливания гусей-смертников на… —… в двадцать раз. Ты какого хера творишь, слабоумный?! Убери от продуктов ру… — Заткнись, мудак! — Персиваль Грейвс влетает на кухню, с ходу оценивая ситуацию. А ситуация у них не слишком радужная: этот горе-практикант (надо бы, кстати, узнать, как его зовут) заливает столешницу кровью и растерянно оборачивается на его голос. — Ньют? У Ньютона Саламандера глаза на пол-лица, кожа — вылитый мрамор, а губы трясутся как плохо застывшее желе. Персиваль машет рукой: — Ясно, скройся где-нибудь. Да подними ты палец вверх, горе! — это уже Криденсу. — Ты что, не резался никогда раньше? Мудак, тащи наш набор для боевых ранений. Криденсу не страшно (потому что шеф Грейвс быстро промакивает раненную конечность полотенцем, осматривая порез: «Глубоко рассадил, до кости… Ничего, швы не нужны, жить будешь»). Криденс не успевает даже представить, как он трагично-романтично истекает кровью в крепких объятиях, как холодеют немеющие члены и жизнь покидает его слабеющее тело (потому что шеф Грейвс сильно давит куда-то в локтевую ямку: «Артерию здесь к косточке прижмём — и всё будет хорошо, повелитель баранины. Время дадим свёртывающей системе, тромбин, фибрин… Знаешь, у меня дедушка хирургом был… Вот так, горе, да держи, держи руку — выше уровня сердца. Лёд приложим, капилляры сузятся, справимся…»). Криденс перевязан до самого запястья, получил строгий наказ не опускать раненной руки, напоен сладким чаем и самый несчастный человек на свете. Потому что шеф Грейвс решительно отстранил его от приготовления мяса, да и от других заказов в принципе: — Ты пострадавший? Вот и страдай без работы, — Персивалю почему-то слишком не по себе от грустного взгляда, дурацкой стрижки и острого подбородка. Мальчишка баюкает перевязанную руку, а Грейвс чувствует себя безответственным родителем «чудесного малыша». «Чудесный малыш» с него ростом, чуть не отрубил себе фалангу указательного пальца и, кажется, собирается плакать. Что делать с рыдающими великовозрастными практикантами Персиваль не знает (и не готов выяснять на практике), поэтому решает переключить внимание. С детьми Маргарет обычно срабатывало — не сказать чтобы он часто оставался с любыми детьми один на один, но… — Страдай, да меня слушать не забывай, — морской окунь — розовый, пучеглазый, с колючими плавниками, ловко распластан на доске и передан повеселевшему Ньюту, а тщательно моющий руки Персиваль бодро кивает на говяжью вырезку. — Бефстроганов придумали для одного знатного беззубого старика, который не желал есть «котлеты для проклятых младенцев», пока его гости наслаждались нормальным жареным мясом. В оригинальном рецепте вообще предлагалось мясо заморозить, потом острым ножом настрогать его поперёк волокон тонкими лепестками. Лепестками, а не брёвнами в палец толщиной, как делают в нашей славной стране, парень! Затем добавляем немного ветчины — убей меня, не пойму — зачем, я этот пункт исключил. Вот говяжий костный мозг, хотя звучит жутковато, нужен обязательно. И по мелочи: лимонную корку, имбирь, перец, обжарить быстро на сильном огне, тушить долго на слабом… Ничего не забыл? Криденс некуртуазно шмыгает носом, зато глаза у него больше не напоминают о вселенской скорби любителей здорового питания, случайно оказавшихся в Макдональдсе. — Сливки, шеф! И подаем горячим. — Видишь, ты и с одной рукой не совсем безнадёжен, — для Криденса это звучит как «мистер Бербоун объявляется решением небесного суда лучшим поваром планеты за всё время существования кулинарии: от пещерного человека, зачем-то сунувшего кусок мамонта в костёр, и до наших дней», поэтому оказывается, что этот рабочий день ещё можно спасти. Криденса мучает ещё кое-что, и поэтому он увязывается вслед за Майклом на заднее крыльцо. Они закончили с основными блюдами, Абернатти выдал шефу последнее пюре из сельдерея и поспешно затягивается сейчас сигаретой у служебного входа. Криденс ёжится от холодного ветра, но не уходит, а спрашивает смущенно-упрямо: — А чего Ньют… мистер Саламандер так испугался, когда… Майкл смотрит на него как на идиота, но всё же отвечает: — Ты шрам его видел? От чего такие остаются, вкуриваешь, пацан? Последняя затяжка, ярко вспыхнувший напоследок огонёк у презрительной складки губ. Снисходительное: «Ну и псих этот твой Саламандер!» и хлопок двери. Криденс остаётся с неприветливым вечером и невесёлыми мыслями один на один. Криденс думает: неужели долговязому рыжему Ньюту нечего было оставлять, неужели не было ничего в этом мире, о чём он смог бы сожалеть? Ему непросто в это поверить, потому что Криденс знал: жить всегда лучше, чем умереть. Как бы ты ни был молод или стар, каким бы адом не казалась тебе жизнь — всегда есть надежда на изменение. Любой ад вынести легче вечного холода и одиночества могилы. — А как заканчивается то, что ты говорил с утра, — Криденс ковыряет повязку и не смотрит на Ньюта. — Ну, про «бремя любви тяжело»? — Нашу с тобою любовь нынче несу я один. Долю мою и твою берегу я ревниво и свято, Но для кого и зачем — сам я сказать не могу. Ньют застёгивает куртку, и они идут к метро — сегодня, возможно, удастся попасть в него до закрытия. — Откуда это? — Криденса не отпускает тёплая интонация, с которой его собеседник повторяет несколько строк. — Не знаю, не хочу выяснять, — Ньютон делает паузу, но потом всё же заканчивает: — Мне брат говорил так, пока… Пока зашивал, вот… Он поднимает левую руку. — Тесей — врач. Он меня нашёл и… Не горжусь тем, что сделал, Криденс, и во многом из-за него. Он меня не ругал, не злился, у него в глазах такое… удивление и обида, детская, горькая, «на всю жизнь». В больницу не повёз, чтобы проблем с работой было меньше потом. Потом… Я тогда ни о чём не думал, а меньше всего — о всяких справках о полном душевном здоровье. Которых неудачливому суициднику не видать пару лет как минимум. А он… «Бремя любви тяжело, если даже несут его двое…»