Еда — это тот же секс, просто более оральный

— Ммм… — Ох, что я слышу! Мой мальчик бодр и боек с утра пораньше… Я не буду уточнять, что волновалась вчера до самого полуночного выпуска новостей. Тебя не было дома? А тебя точно не было, иначе миссис Уиллер отправила бы мне весточку по интернету. Я не хочу выглядеть как женщина с горой комплексов, которая подтирает шелковым шарфиком задницу своего сорокалетнего сына, но… Ты не оставляешь матери выбора, Персик! И когда всё умудрилось стать таким сложным… Меня поздравляли с чудесным пухлым малышом. Помню как сейчас — твоя бабушка Эсмеральда (Господи, ну и имечко, думала я всегда) говорила: «Младенец с настолько развитыми жировыми тельцами Биша не может вырасти плохим человеком». Я-то, грешным делом, на окорочка твои поглядывала, пока Артур не разъяснил. Щечки у тебя и сейчас хоть куда, если не забудешь скосить щетину… — Ммм! — Ладно-ладно, я несколько отвлеклась… Так вот, вернемся к нашим комплексам: сколько можно ночевать на работе? И не говори, что не лежишь в кабинете дорогой Серафины в атмосфере тоскливого похмелья. В полном целомудренном одиночестве… — Мм? — И как это я догадалась, не так ли?! Может быть потому что я твоя несчастная старая мать… Может, не слишком старая, но относительно несчастная. Тебе интересно — относительно чего? Разумеется, моей троюродной сестренки Агнессы, пусть не выпадет её последний зуб и не поседеет последний волос на круглой голове. Её сын живет счастливо с какой-то библиотекаршей вот уже три года. Как будто эти жалкие 1095 дней дают ей право… А ведь я никогда и слова поперёк не вымолвила. Дьявол, опять высокий стиль… Так вот, даже когда ты собрался жениться на этой вертихвостке с кучей детей (не самых ужасных детей, впрочем), я лишь деликатно намекнула… — Ха! — Да, деликатно! Это ты довел меня до такого состояния. Подумаешь, парочка тарелок… Надо же было сказать, что я ничего не смыслю в семейной жизни! Мы прожили с твоим отцом тридцать лет и три года, мы… Персиваль Грейвс «случайно» роняет телефон со смесью вины и мстительного удовлетворения. Если речь зашла о тридцати годах ничем не омрачённой семейной жизни, остановить его мать не представлялось возможным. А он чувствует себя слишком слабым для продолжения беседы в форме родительского наставления. Персиваль Грейвс сползает с «жутко дорогого и дико антикварного» (а ещё по-инквизиторски неудобного) дивана. Малодушно размышляя о том, чтобы попробовать передвигаться на четвереньках и о том, чтобы несильно-размеренно побиться головой об пол. Натыкается взглядом на пустую бутылку, стоящую посреди кабинета как памятник вчерашнему проигрышу. Но он, игнорируя глумливую усмешку алкоголизма, поднимается на ноги, аккуратно перешагивает через стакан — навстречу отвратительно трезвому утру. Персиваль Грейвс добирается до подоконника, наощупь распахивает окно и вдыхает прохладный воздух нового дня. В кухне почти не пахнет ничем тошнотворно-горелым. Персиваль варит бульон, меланхолично рассматривая баночки со специями. Из туалетного зеркала полчаса назад на него застенчиво взглянул человек неопределенного возраста и рода занятий. Бритьё и холодная вода сделали ситуацию не лучше — но терпимей, что ли. Напиваться до изумления давно не принадлежало к его приоритетным хобби, и шеф Грейвс не хочет возвращаться к тем временам, когда он трезвел только в процессе подачи основных блюд. Бульон выходит в меру острым, правильно горячим, бодрящим и почти возвращающим веру в себя. Но обдумывать вчерашнее по-прежнему хочется меньше всего, поэтому Персиваль занимает руки (и голову) сотней других мелких дел. Подняться в кабинет Серафины за пустой бутылкой. Не думать о глупой стрижке. Вымыть стакан. Проветрить. Осмотреть диван на предмет неосознанных ночных повреждений. Не думать про черные пушистые ресницы. Расставить стулья в зале. Не вспоминать детский восторг взгляда. Не думать, не… — Шеф? — у Ньюта мокрые волосы свисают морковками, улыбаются глаза и ключицы в вырезе футболки. — На улице — настоящий потоп. Вряд ли сегодня у нас будет много работы. — Вряд ли это спасет тебя от горы креветок, которых нужно почистить. Пусть мудак присоединяется, как изволит пожаловать. И этого… — Кри… — Стажера недоделанного в помощь, — голова наконец-то начинает болеть в определенном месте — и это знаменует переход на следующий этап похмельного путешествия имени Персиваля Грейвса. Он медитирует над разделочной доской, перебирая в уме: лопатка, корейка, грудинка, окорок, рулька, голяшка, чёлка, острые скулы, холодные руки, не думать, не… Лопатка, корейка, грудинка… У мальчишки мешки под глазами размером с хорошие сливы — и такого же благородно-лилового цвета. Тихий голос. Неуверенные жесты. Персиваль немного злорадно думает больным затылком, не связан ли его жалкий вид с Геллертом-я-теперь-смотрю-но-не-трахаю. И мысленно констатируя: «А с чем же, блять, ещё? С твоими красивыми глазами алкаша?», оглядывается по сторонам в поисках подходящего… места. Места, на котором юный «повар» будет вне пределов его видимости. Шеф Грейвс удивительно вовремя натыкается взглядом на мирно проплывающего мимо Ковальски. Якоб расправляет на животе форму и причмокивает своим мыслям, когда… — Возьмешь помощничка на сегодня? — Персиваль не будет смотреть в сторону мальчишки — ещё чего. Мазохизмом сорок лет не страдал, не стоит и начинать. — Покажешь ему свои… пироги. Якоб окидывает взглядом глубокую складку между бровей, сгорбленные сильнее обычного плечи, тень на выразительном шефском лице, мелко-мелко, по-детски обиженно трясущуюся нижнюю губу «помощничка». Вспоминает взволнованный шепот Куини на ухо, серьёзное Тинино «не может быть», грустную улыбку Ньюта. Якоб наклоняет голову к правому плечу и соглашается с мягким: — Конечно, шеф. Идем, мой дорогой, и пусть захлебнется слюной тот, кто станет утверждать, что десерт для хорошего ужина не важен. Десерты — это очень важно. Криденс знает наверняка. Криденс любит готовить десерты больше всего на свете. Готовить — значит идти по улице солнечным днём с лёгким сердцем и не на пустой желудок. Готовить десерт — это значит летать. Криденс летал во сне до десяти лет, пока не проговорился об этом за завтраком ма… не проговорился. Полеты во сне были истолкованы как предвестники шизофрении (ему повезло, что не как признак одержимости), в качестве профилактики прописаны ночные молитвы, и снова приподняться над землей у него получилось только через два года. Тогда — в дешевом девчачьем журнальчике, через плечо одноклассницы — Криденс увидел слово. В этом слове спряталось сказочное «фон», звонкое уверенное «да», нежное «н». Криденс запомнил рецепт фондана с полувзгляда, заработал на шоколад «с содержанием какао не менее 72%» — через две недели, взлетел — через месяц. «Откупившись» от воскресной проповеди температурой под сорок, лающим кашлем («Будешь ещё мешать преподобному!») и болью в груди, он увидел в шоколадно-хрупком остывающем разломе правильно тягучую «лаву». И это было — важно. Сахарная пудра похожа на Млечный Путь, а мелкозернистый сахар — на скрипучий снег. Сливочное масло тает островами, яйца любят сахар и не дружат с мукой. Десерты — это очень важно, и Криденс начинает «помогать». Ему не нужно следить за руками Якоба, за рецептурой, последовательностью, духовкой. Криденс видит всё — и без этого. На душе у него становится не так паскудно — в «Фудпорне» отличные десерты. «В „Фудпорне“ отличный шеф-повар, — шепчет внутренний голос противно и честно, — отличный шеф-повар, который смотрит на тебя как на дерьмо кита. Давай, закопайся в свои бисквиты, взбивай крем, поливай глазурью, не думай, проглоти это — как всегда, не думай опять, не…» Хорошо, что десерты в «Фудпорне» — отличные. Криденс может вмешивать какао, выбирать ягоды — для каждой порции свои, особенные, не думать про Грейвса, ловко обгонять Якоба перед духовкой… У Якоба странно торжественный вид. Он подходит к шефу и говорит тихо — словно по секрету: — У парня талант, Перси. Дар. Персиваль Грейвс не роняет в театральном испуге нож, не спрашивает преувеличенно громко «у какого, к морским чертям, парня». Он бы и рад развлечься, но что-то не очень весело. Поэтому отвечает так же негромко — и после тяжелой паузы: — Не заметил особо, знаешь. — А ты посмотри, — Ковальски леденеет голосом, опускает руку на плечо, — посмотри, великий и ужасный, может быть, прозреешь. Персиваль оборачивается с чувством приговоренного к смертной казни. Еще не видя знакомой худой фигуры, делает шаг, другой. И останавливается, сраженный пониманием. Мальчишка не готовит — он летает от противня к тестомесу. Порхает в узком проходе, мимоходом пробует глазурь, обжигает длинные пальцы, улыбается собственной неосторожности, облизывает губы бесконечно длинным движением языка. И куда подевалась неуклюжая робость, кто вдохнул уверенность в руки и разгладил тревожные морщинки на лбу? Персиваль Грейвс смотрит на Криденса Бербоуна, а видит себя — над мраморной австралийской говядиной, Геллерта, чтоб ему, Гриндевальда — рядом с вакуумным пакетом с лососем, Ньюта — с огромными пучками салата и Якоба — напевающего песенку для карамельного суфле. — Попробуешь что-нибудь? — Якоб понял, что он — увидел — понял тоже. Поэтому возвращается к уютно-ласковому тону. — Мы всё равно уже закончили подавать. Персиваль выдыхает обреченно и смиренно: — Попробую. У Криденса на мгновение опускаются бессильно плечи, у шефа Грейвса дергается бровь. Ковальски подмигивает первому, легонько подталкивает в спину второго. — Угостишь нас, а? Криденс бестолково замирает, открывает рот — и вдруг светлеет лицом: — Да, шеф. Пусть будут фонданы. Персиваль Грейвс — ещё не пробуя — знает, что не разочаруется. Мальчишка ещё неуверенно мнётся у плиты, а Персиваль уже чувствует на языке удивительно глубокий шоколадный вкус. Мороженое, ягоды, сахарные цветы, карамель — ничего этого десерту «стажера» не нужно. Не нужна «подача», «сопровождение», «легенда». Персиваль глотает душистый кусочек, аккуратно опускает вилку, не поднимает глаз. У Криденса внутри распускается что-то невыносимо хрупкое и прекрасное. Потому что этот день не похож ни на что. Потому что он снова летал. Потому что шеф Грейвс спрашивает у него негромко, но отчетливо: — Как тебя зовут?