Мой милый Дольсё

— Господин Минхёк, разрешите помочь. — голос звучит из-за спины, но старший из братьев понимает, кто говорит. Его странно передергивает, и он сам не понимает, от чего именно: от навязчивого желания придушить или от низкого тембра голоса. Шин подходит с правого бока и присаживается на прогретые летним солнцем доски. Мин не отвечает ему, но сжатые добела губы и появившаяся нервозность для слуги были красноречивее слов. Он забирает из рук брюнета только что пойманную рыбу и кладёт её в сеть. — Давайте я, — Хосок тянется к рукоятке удочки, соприкасаясь с пальцами Минхёка. — Я сам справлюсь, — тут же отрезает последний и дергает удочку в противоположную от Хосока сторону. — Вы, наверное, устали, у меня выйдет быстрее, — дольсё нагло провоцирует младшего, потому что сейчас только одиннадцать утра, а сам Мин рыбачил от силы пятнадцать минут. — Хочешь сказать, я не могу рыбу поймать? — Мина трясет. Так задеть за живое в первые минуты присутствия еще никто не умел, и Хёк едва сдерживается, чтобы не вскочить на ноги и не спихнуть наглого слугу в реку. — Что вы! — Шин поднимает руки вверх. — Я лишь пекусь о вашем самочувствии, господин. И да, Мин бы поверил и простил, одарив незатейливого слугу милой улыбкой, но наглая ухмылка, приправленная чертями в глазах, и язвительный тон напрочь убивают всю вежливость.  — О своем самочувствии пекись, — говорит Мин почти на ухо Хосоку, потому что снующие вокруг люди не должны знать о перепалках в доме. Как говорится, сор из избы… Дольсё затыкается. Улыбка по-прежнему не сходит с лица, но хоть молчит. Мин и тому благодарен, хотя понять, почему слуга не свалит куда подальше, он не может. Хёк увлекается. Настолько погружается в наблюдение за гладью воды, что забывает о существовании Хосока под боком. Он молчит и не лезет — Мин счастлив. Ровно десять минут. — Господин, сколько вам лет? — прерывает природную тишину дольсё. Минхёк игнорирует.  — Господин, — вновь пробует слуга, но Хёк специально молчит, думая, что тот отстанет и уйдет, только он ошибается. — Господин, Сон Минхёк, — в третий раз, почти крича, говорит Шин. — Да что тебе нужно?! — ему казалось, на его голове можно было сварить суп. — Сколько вам лет? — Двадцать четыре.   — Ого! Так я вас всего на год старше! А то я думал, что вам лет двадцать, не больше.   — Что? — повисает глупый вопрос между ними. И если катастрофа должна произойти, так сейчас. У Хосока лицо, аки «я невинный парнишка и злых умыслов не имею», а внутри, снаружи спокойного Мина, перегорали последние предохранители. — О чем вы? — столь же глупо спрашивает Хосок.   — Что ты только что сказал? — Хёк говорит нарочито медленно, проговаривая каждую букву, в мыслях спрашивая себя: «Кому именно это нужнее?».   — При нашей встрече, я думал, что вам не больше двадцати. Минхёк думает, что Хосок глуп. Просто чертовски, неисправимо глуп! Он поддается всем своим эмоциям, прощаясь с тормозами в виде здравого смысла, спокойно встает и, расплываясь в наигранно милой (дьявольской) улыбке, говорит. — А-а! Вот как. Помоги мне. Шин совершает первую свою ошибку — он встает. Минхёк даже пробовать бы не стал спихнуть эту груду мышц, пока тот сидит, а вот теперь запросто. Он прислоняет ладони к груди дольсё и, смотря ему в глаза, со всей силы толкает с мостка. Хёк торжествующе лыбится от мысли, как увидит мокрое и потерянное лицо слуги, но… Всплеск раздается с таким шумом, что все присутствующие в радиусе тридцати метров оборачиваются к реке. Что-то пошло не так в жизни старшего из братьев с появлением этого блондинистого недоразумения. Точнее, не «не так», а ровно под углом в девяносто градусов, в направлении беспросветной задницы. Ибо из воды выныривает не одна голова, а две. — Кха-кха! Фу! — у господина глаза поверх бровей, а у слуги кривятся губы в улыбке, выпуская затем громкий хохот.   — Простите меня, господин. Это был рефлекс.   — Да чтоб… чтоб…чтоб тебя рыбы съели! — Мин плещет воду в лицо Хосоку и направляется к берегу. Хосок смеется. Ему чертовски весело. Он понимает, что выбрал отличную игру и правильную жертву. — О! Хён, тебя искал отец, — Чангюн находит Минхёка на заднем дворе. Мать, когда еще была жива, устроила там небольшую беседку, которую спустя годы оплели ветки дикого винограда. Хёк часто спасался тут летом от знойного солнца, ему становилось спокойно, словно мама заключала его в свои крепкие объятия. — Где он? — старший закрывает книгу и выходит на солнце.   — В кабинете, — Гюн разворачивается на пятках и идет следом. — Что читал?   — Нашел у торговца мемуары самурая, только сегодня начал.   — Расскажи мне потом. Ладно?   — Конечно. А где Хёнвон?   — Опять свалил в соседнюю деревню вместе с Техёном, — закатывая глаза, ответил младший.   — Даже думать не хочу, кто на этот раз выиграет пари.   — Согласен. Они доходят до приоткрытой двери в кабинет, и Чангюн оставляет брата одного. Внутри светло, запах легкой книжной пыли смешивается с запахом зеленого чая и бергамота. Этот аромат уже въелся Мину под кожу, он забывал обо всем и думал лишь о работе, входя в просторный кабинет отца. Для него он был некой пещерой отшельника, заваленной бумагами.  — Ты меня звал, отец, — он останавливается прямо перед ним. Сон Хёну сидит напротив и устало оглядывает документы. Это было неотъемлемой частью работы, даже когда он был доволен. — Да. У меня есть для тебя задание.   — Какое?   — Нужно съездить в Канжу* и отвезти туда продукты для господина Го. Я не могу отправить того, кому полностью не доверяю, поэтому прошу тебя.   — Конечно. Буду рад. Когда выезжаю?   — Сегодня. Собери вещи и выходи. Все почти готово.   — Да. Бегу.   — А я… — Мин выбежал, так и не дослушав, — хотел сказать, что ты едешь не один. Хёк быстро собрал все необходимое. И, как маленький, выбежал из дома. Увидев лошадь, стоящую перед воротами и запряженную телегу с товарами, он сбавляет шаг, подходит к ней и замирает, не опустив ногу на землю. — Что ты делаешь? — спрашивает Мин, еле шевеля губами.   — Лошадь готовлю, — не оборачиваясь, отвечает Хосок.   — Это я вижу. Зачем ты готовишь вторую лошадь?   — Я сопровождаю вас. Господин Сон поручил мне вас охранять, — Шин поворачивается к брюнету и смотрит так серьезно, что у последнего слов не находится. — Вас что-то не устраивает?   — Нет… — Хёк сглатывает, но глаз не отводит. — Готовь быстрее.   — Хорошо, — дольсё отворачивается и лишь в «тени», пока не видит господин, позволяет себе небольшую улыбку. Они едут уже около двух часов. В абсолютной тишине. И это заставляет младшего нервно поглядывать на едущего слегка впереди Шина. Сам он едет на лошади, что запряжена в телегу, поэтому совершенно не напрягался. Физически. А Хосок совершенно спокоен, и это даже не блеф. Он, правда, спокоен и полностью наслаждается этой природной красотой, что лежит между двумя деревнями. Вокруг поля, усыпанные яркими цветами и всеми возможными травами, на все чаще появляющихся деревьях щебечут птицы, которые иногда, срываясь с места, летят наперегонки вперед лошадей, а лицо обдувает мягкий прохладный ветер, приносящий с собой запах природы сильнее, чем в пределах обитания людей. Хосок не думает о том, что Хёк вот уже с час прожигает в его спине дыры, хотя чувствует, но лишь мысленно усмехается себе, говоря, что пташка попалась в клетку. Он обдумывает. Решает, как можно задеть господина, а потом без ущерба для здоровья и профессии вернуться домой. Да, Хосок — слуга. Он нисколько не отрекается от своего звания, но часть прошлого «я» он подавить нисколько не может. Так проходят еще полчаса, и Минхёк не выдерживает. — Как тебя нашел мой отец?   — Что, господин? — от неожиданности Шин оборачивается на Мина, а тот слегка тупит взгляд.   — Как ты оказался слугой в нашем доме?   — Ваш отец как-то раз был у господина Кан Джи У, я тогда помогал ему в строительстве, и он решил помочь мне, порекомендовав меня вашему отцу, господин, — Хосок говорит, словно это заучено, что не скрывается от острого слуха Хека, но тот не расспрашивает больше.   — Ты не местный. Я никогда тебя не видел в нашей деревне.   — А вы внимательны, господин.   — Оставь ты это противное «господин»! — Хёк нарочно ломает голос на последнем слове, и Шин не сдерживается — хохочет. — Я тебя младше, поэтому компенсируем одно вторым, и один на один зови меня просто Минхёк, — он выпалил это на одном дыхании, что аж покраснел от напряжения. Брюнет понять не может, почему предлагает почти незнакомому человеку перейти на такое неофициальное общение, но «господин» с губ слуги сходит то слишком нахально и с пренебрежением, то с неожиданной покорностью и даже, казалось бы, нежностью? Вообще все, что Хосок делает, находит в младшем свой отклик, от которого Хёку часто становится не по себе. И Мин предпринимает ход конем, дабы оградить себя от лишних эмоций. — Хорошо, — отвечает Шин и оборачиваясь к нему добавляет, — Минхёк. И тут, брюнету думается, что он тупо просчитался! Легкая, теплая улыбка и прищуренные от солнца глаза бьют прямо в сердце, которое на мгновение перестает биться, а Мин только опускает голову вниз, страшась собственной реакции. После они молчат, каждый думает о своем и тишину прерывают лишь тогда, когда солнце начинает скрываться за макушками деревьев. — Нам стоит остановиться и передохнуть, — осматриваясь, говорит дольсё.   — Да, ехать еще где-то четыре часа, поэтому приедем в ночь.   — Нас ведь пустят? — переведя взгляд на Хёка, спрашивает Шин, — переночевать?   — Конечно. Отец готовился заранее. Они останавливаются перед началом леса, привязав лошадей к ближайшим деревьям. Поляну освещали лучи заходящего солнца, ветер полностью стих. Минхёк достал сумку с едой, что предусмотрительно собрал Кихён на двоих. — Держи, — младший протягивает Шину флягу и сверток с едой. — Спасибо. Они оба садятся на еще хранящую тепло солнца траву и начинают есть. Тишина, что вначале казалась Минхёку пугающей и неловкой, стала отдушиной. Они оба смотрели, как рыжее, как спелый апельсин, солнце все ниже опускалось за горизонт. Хёка одолевают два чувства: восхищения от картины, разворачивающейся на его глазах, и слишком сладкое в такой момент спокойствие. Брюнет понимал, что с Шином находиться вот так, просто рядом, ему очень нравится. Он чувствовал некую защиту, хотя по-прежнему не мог полностью ему доверять. — Красиво… — выдыхает Хёк, а Хосок соглашается.   — Очень. Приятное дополнение к ужину.   — Вот бы и там, в деревне, было нечто похожее, — мечтательно произносит младший.   — Что именно?   — Вот такое солнце, — он вытягивает руку вперед, словно пытаясь ухватить его пальцами, а Шин на секунду застывает на проходящих меж минхёковских пальцев лучах. — Оно кажется мне ближе, чем там. Теплее… Может, это от усталости, но я сейчас очень счастлив, смотря на такое солнце.   — Да, понимаю, — и к чему были эти его слова, сам Хосок понять не может. Теперь он смотрит не на солнце, точнее на него, но только на то, что играло с волосами брюнета, окрашивая шоколадно-черные пряди в маковый цвет.   — Что ж, пора ехать, — Мин встает первым и идет к лошадям, Хосок собирает фляги в сумку и идет следом, провожая последние лучи печальным взглядом. Они едут, как и думали, около четырех часов, по пути опрокинув друг другу лишь пару формальных фраз. Не то чтобы кто-то из них боялся завести разговор или чувствовал себя неловко, просто оба не знали, что нужно, а главное, можно сейчас сказать. После въезда в деревню, найти дом господина Го оказалось не сложно. К своему удивлению, Хосок был весьма покладист и не проявлял приступы вредности. После позднего ужина, во время которого старший из братьев Сон подвергается тщательному допросу, как о своей, так и о жизни родных, Минхёк берет все остальное в свои руки. Говорит, что Хосок ему как брат, и они спокойно отдохнут в одной комнате, мол, «не утруждайтесь, мы взрослые мужчины», прощается с господином Го, и они укладываются спать. Все внутренне беспокойство Мина уходит восвояси, когда голова касается подушки, он вырубается тут же, не оставляя себе и секунды на душевные тяжбы. Шин лежит в двух метрах от младшего и к нему судьба явно не так снисходительна, потому что сон никак не идет. Он прокручивает весь день от начала и до конца, пытаясь найти тот момент, когда же все планы по провоцированию «господина» осыпались, как пыль, которую выметают из дома. Он не находит ответа. Списывает все произошедшее (точнее не произошедшее) на милосердие и созерцание прекрасных видов и засыпает. С мыслью о маковых прядях волос.