***
Чангюн шел на рыночную площадь, чтобы пополнить запасы чая, который пил отец. Приятный апрельский ветер обдувал его лицо и приносил с собой нежное благоухание вишни. С каждым днем на рынке становилось все больше торговцев, и все чаще заезжали новые люди, чтобы предложить нечто совсем новое или наоборот купить. Гюн, как обычно, проходил мимо лавочек с замысловатыми диковинками или игрушками и только потом шел покупать то, что было нужно. Он остановился около торговца с травами и стал рассматривать чайные листья с отдельными отростками. — Только представь, их действительно казнили! — доносится до ушей младшего разговор двух мужчин возле соседнего продавца разношерстной мелочи. — Кого? Когда? — спрашивает другой, и Гюн невольно начинает слушать их. — Говорят, один был щупленьким пареньком, ничем не выделяющимся, но с колким языком и лицо… немного на лисье похоже, а второй, видимо, его товарищ, с белыми волосами, да и мускулистый! Здоровый парень. Его-то грех не запомнить. У нас такие не водятся. Медленно до Чангюна доходит смысл, только что сказанного. Мужчина говорил именно о Минхёке и Хосоке. Больше ни у кого не могло быть белых волос и острого языка. Моментально его настигает ужас, которого он не испытывал за последние пять месяцев, и которого боялся больше собственной смерти. Он со светлой надеждой верил, что у них все хорошо и однажды брат обязательно исполнит свое обещание, и встретиться с ним, но теперь… — А, за что? Смертная казнь — не шутки. Верно, серьезное натворили. — Вновь слышит Чангюн и застывает на месте, прислушиваясь. — Сам я не слышал, но друг мой говорил, что за измену императору, — уже тише произносит первый мужчина, но у младшего свое мнение на этот счет. — Да и смерть… Их не повесили. Обезглавили… Голос доносится тихим шорохом, но Гюн понимает, о чем говорят. Мешочек с травами падает с глухим шорохом точно так же, как и слепая вера. Последнее слово и для него больше не существует ни светлой надежды, ни обещания брата, ни желание существовать. По спине проходит жуткий холод, а руки начинают дрожать от охватившего младшего ужаса. В голове месиво из отрывочных воспоминаний, что, как по волшебству, проносятся перед его глазами, и страшные сцены, представлять которые он не хочет, но не может. Эти пять месяцев неизвестно, что с ними было, неизвестно были ли они счастливы или же страдали. Пять месяцев — Чангюн говорил себе, что сделал тогда исключительно правильно, и так любимому брату будет лучше. Пять месяцев — так мало для тех, кто отчаянно любил всем сердцем и желал просто жить. Измена императору — универсальный приговор, которым можно прикрыть любое преступление, если то казалось правителю аморальным. «Было бы лучше, останься он здесь, с семьей и близкими. Лучше бы Мин рассказал о чувствах к Хосоку и просто разрешил помочь себе, разрешил поддержать! Он был бы сейчас жив!» — думает младший, опустошенно смотря вперед себя, но ничего не видя за застилающей пеленой слез. Он опускается вниз, садясь на корточки, и прижимает колени ближе к груди, сдерживая рвущиеся крики несправедливости. Опирается на деревянную стенку прилавка с травами, абсолютно забывая, где именно находится. Он понимает, что больше нет смысла представлять их счастливую жизнь, где-нибудь далеко отсюда, что у него последнего до конца вырвали легкие, без которых не сможет дышать, что теперь не имеет смысла убиваться от горя старших, потому что теперь у него есть свое. Чангюн старается не думать и не представлять, как совершают несправедливую казнь над его родным братом, как проливается невинная кровь, и обрывается жизнь, и лишь игнорирует подходящих обеспокоенных людей. «Я мог спасти тебя тогда. Прости! Прости, что не был умнее, но я унесу нашу тайну с собой в могилу, Мин! Надеюсь, вы нашли с Шином свое счастье» — думает Чангюн прежде, чем провалиться в темноту.***
Хосок просыпается, поднимаясь в постели, и ощущает ужасную духоту и тяжесть, что, как крест, навалилась на него. В голове каша, причем такая противная с недоваренными комочками, которые так и хочется выплюнуть, да побыстрее. Он тянется рукой к полу, поднимая валяющийся на зарядке телефон, и смотрит на дату. 15 апреля, 4:27 — показывает, бьющий по глазам, экран с большими жирными желтыми буквами на заставке, как напоминание не забыть утром зайти в магазин за банкой протеина. — Так, значит, полгода я не проспал. — Констатирует только установившийся в его сонной голове факт, Шин и, положив обратно смартфон, роняет себя на мягкую подушку. Он бы и хотел сейчас разобраться, что за сон, длиною в больше, чем полгода, да еще и с собой в главной роли, приснился ему сегодня, но постоянный недостаток сна говорит за себя, и уже через минуту Хосок мирно посапывает. Утро встречает не самым добрым дождем. От него становится холодно даже на душе, и Шину уже как-то не особо хочется забирать, именно сегодня, этот злосчастный протеин. Всё, не совсем раннее, утро он пытается вспомнить, как можно больше из самого странного сна в его жизни. Он кажется ему подозрительно подробным и красочным, слегка жутким, потому что, казалось, он сам все это пережил. Ему даже не лень записать, что вспоминает. Пусть отрывками, но все и по порядку. У него холодок по коже от того, как много совпадений с реальной жизнью, и тут дело не только в том, что там, во сне, он тоже Шин Хосок, дело в том, что во сне есть его безответная любовь, все лучшие друзья. Но и это тоже пустяк, ведь, если бы ему приснилось то, что они все были на одной вечеринке, Хо и носом не повёл, а здесь были такие подробные и малоизвестные исторические детали и образы, о которых Шин не то, что не знал, представить не мог. Из умственного транса его выводит гром, что прозвучал странно вовремя, подытоживая размышления брюнета. Сон — на самом деле нечто большее. Он выбегает из квартиры, кутаясь в огромный шарф, поверх кожаной куртки, садится в свою излюбленную BMW M5 F10 красного цвета и выруливает на дорогу. Крупные капли стучат по лобовому стеклу, вводя брюнета в подобие транса, и он решает включить музыку, дабы не заснуть окончательно. Он нехотя вылезает из машины и вваливается в небольшой спортивный магазинчик в двух кварталах от его работы, а после, куда желаннее, садится обратно в свое авто.***
— Привет, Хо, — здоровается кудрявый блондин и приятельски пожимает руку, — погодка — nice. — Привет. Холодно, жуть. Не отказался бы от горячего американо… — мечтательно тянет тот в ответ, стягивая шарф и забирая ключ от персонального кабинета. — На твое счастье вчера привезли кофе для аппарата. Сделать? — Еще спрашиваешь! — Шин достает из стенда за стойкой лист и, не отрываясь, спрашивает Чжухона, — кто сегодня в расписании? — В десять придет Чангюн… — Рановато сегодня. — Перебивая главного администратора, говорит Хосок. — После, в 12:40 — Те Джун, а в 15:30 — Вон Ли. — Трое? Шикарно, успею заскочить к Минхёку. — Все тешишься надеждой? — саркастично хмыкает в ответ Ли, за что получает удар ногой в икру, — айщ! Прошу без рукоприкладства. — О! Мне тут сон приснился. Странный такой, я там слугой у Мина был… — Так ты и сейчас у него, как слуга, едва ли не под «каблуком». — Так ты там был моим псом! — повышая тон и переходя на басистый хохот, выпаливает Шин и, медленно дразня, выходит из-за стойки. — Размечтался! Индюк перекаченный! — кричит ему вдогонку Чжухон, а после резко меняется в лице и приветствует милым голосом раннюю посетительницу. До прихода Чангюна еще двадцать минут и, заранее переодевшись в спортивную одежду, Хосок решает провести время за погружением в события сна. Он садится в мягкое кресло ярко рыжего цвета и погружается в текст, оставляя зажатым в губах прозрачный колпачок от ручки. «Серьезно? Он что реально любит меня? — думает Шин, записывая мельчайшие детали, что не успел утром. — Или же нет?» Он погружается в свои размышления, что замечает вой будильника только со второго раза. Поэтому, он выбегает из комнаты, попутно чертыхаясь, и едва ли не сбивая с ног пышногрудую брюнетку. Та, скажем так, немного нагло проводит наманикюренным ноготком по сильной груди Хосока, а тот, натянуто улыбаясь, сбегает подальше, сдерживая рвотный рефлекс. «Вот если бы Хёк так „нечаянно“ провел…» — мечтает он, пока сзади не раздается знакомый голос, насквозь пропитанный сарказмом и упреком. — Опять замечтался, голубок несчастный? — От голубка слышу. — Тут же парирует Хо, и разворачивается к другу, — привет, Гюн. — Привет. Надеюсь, ты избавишь меня от своего влюбленного взгляда на тренировке, потому что Чжухон уже рассказал, как сильно ты ждёшь окончания рабочего дня. — Не волнуйся, для тебя у меня есть нечто куда лучше, чем мой влюбленный взгляд. — Шин недобро улыбается, и младший недоверчиво хмурится, следуя за старшим к тренажерам. Хосок гоняет Чангюна так, как не гоняют самые жесткие тренеры спортсменов перед соревнования. Три подхода на ноги, пять на пресс, для начала два на руки, но потом накидывает еще один за излишнее нытье и на десерт заправляет это все самым нелюбимым — бегом на дорожке на восемь километров. — Я… тебя… не… навижу… — едва перебирая ногами и вдыхая почти через каждый слог, кряхтит Гюн. Хосок лыбится во все тридцать два, слыша слова младшего, и это, как мед для его ушей, потому что именно этого он и добивался. Он вальяжно стоит, облокотившись на монитор, прямо перед Чангюном. Тому еще нужно пробежать четыре километра, но Шин довольный проделанной работой, нажимает кнопку завершения и слышит облегченное «Господи». — Мог бы и не напоминать. — Хосок кидает младшему, что буквально упал от усталости назад, полотенце, — жду тебя завтра. Гюн лишь поднимает руку вверх, в прощающемся жесте, и даже вслед