***
— Ки, со мной что-то не так! — Минхёк успевает огорошить друга, не успел он и порог перешагнуть. — И тебе, привет, — отходя от легкого шока, говорит брюнет и проходит внутрь квартиры. — Это сейчас не так важно, — отмахивается Хёк и уходит вглубь помещения, не переставая говорить. — Я чувствую себя очень странно. Ощущение, словно душу вытащили! Я ничего не хочу. Абсолютно! И я бы еще понял, если бы это касалось только еды или там социального окружения, но я не хочу даже рисовать! Понимаешь? Это крах! Может, стоит к врачу обратиться? Как думаешь? — он оборачивается назад, стоя уже посреди гостиной, полностью заваленной изрисованной или уже скомканной бумагой, карандашами, ручками, текстами и кучей других вещей, и выжидающе смотрит на, постепенно фигеющего от количества мусора на один квадратный метр, Кихёна. — Я думаю, тебе стоит прибраться, — описывая указательным пальцем область засранности, говорит Ю. — Кихён! Я тут душу тебе изливаю, а ты мне про какой-то мусор?! — Для начала, он не только твой, но еще и на твоей жилой площади, так что… — Ю Кихён! — Да что? — Мне пло-о-хо! Я не могу рисова-а-ть! — он виснет на младшем, постепенно опускаясь все ниже на колени, в умоляющем жесте. — Возможно, что умираю… — Мозг твой умирает… — говорит себе под нос Ки и присаживается на корточки перед другом, перед почти валяющимся другом. — Ну, рассказывай. Хёк садится в позу лотоса и театрально вздыхает прежде, чем начать. — Понимаешь, после той нашей вечеринки, точнее после того, как я нечаянно ударил Хо в нос, а после прилетел с тобой за ним в больницу, я чувствую себя хуже, чем просто мерзко… — плечи опускаются так сильно, что у младшего сердце екает от такой картины. Ки сложно признаваться себе, но любая театральность сходит на «нет» с лица Мина, едва он упоминает имя старшего. Он становится похож на, маленького брошенного любимым хозяином, щеночка. — Я… Я тогда так испугался за него. Он такой сильный и вдруг такое… Я просто представить никогда не мог, что с ним может что-нибудь произойти, поэтому и бросился сломя голову в госпиталь, — Кихён молчит, дает другу шанс высказаться и поделиться тем, что лежит на его душе. — А там он так грубо меня проигнорировал! — взрывается Мин, — я думал, что он сильно пострадал, переживал за этого протеинового переростка, а он просто взглядом меня смерил! У меня был не шок, а ярость, переходящая в ледяное оцепенение!!! Почему он так повел? Я ведь, правда, нечаянно. Я был так зол на вас с Гюном, что даже не слышал его… — он опустил голову вниз, а Ки все молчал, ожидая его дальнейшего рассказа, но тишина оказалась слишком невыносимой. — Хёк, слушай. Ты не думаешь, что ты так реагируешь только, потому, что тебе нравится Хосок? — он так боялся того, как старший воспримет его слова, что говорил тихо, почти шепча, но Минхёк слышит отчетливо каждое слово. Его заносит. Упрямо и бесповоротно, потому что шквал мыслей сносит, напрочь, все неработающие механизмы в его голубом мозгу. Тот, кто мог с легкостью набросать интересный не канонный сюжет за пару минут, не мог сложить два плюс два уже третий год и открыто не замечал все попытки старшего. Ки не видит, как в мозгу блондина начинают прокручиваться заржавевшие шестеренки, как начинает с непонятной скоростью заходится сердце от услышанных слов, потому что буквально через несколько секунд Хёк вскидывает голову и, игнорируя все внутренние сдвиги, задает глупейший вопрос. — Что? — Ну… нравится. Хосок, — осторожничает Ю. — Вот только не прикидывайся, что не знаешь, о чем я. Сам рисуешь подобное почти двадцать четыре на семь, а сейчас упорно тормозишь. — Но… — Хёк таращится в одну точку. Точнее в две, перебегая с одного зрачка друга на другой, и пытается что-то собрать у себя в голове. — Да бред все это! Он мой друг уже чёрт знает сколько лет. Не могу я влюбиться в того, кого с неполным ртом зубов видел. — Минхёк… не начинай упираться. Сам сказал, что тебя раздражает холодность Шина к себе. И то, что переживал за него до потери рассудка. — Так мы ведь друзья… — Не видел я еще такой всеобъемлющей братской любви. — Так ведь… — Хёк ловит в глазах Ки упрек и пронизывающие стрелы, что видят любую ложь старшего, которую он сам принимает за святейшую правду, и тут же переключается. — Да не могу я любить этого… это! — О, уже любить? Интересно… — Не-мо-гу! Он же тупой! — бросает Мин, хоть и не верит своим же словам, и видит, как ни на йоту не поверил Кихён, — и… и перекаченный! Фу! Да и… и «с» говорит странно, словно… словно он умственно отсталый! — Сам-то веришь в то, что говоришь? — добивает его Ки, а Хёк не выдерживает и подпрыгивает с места, как ужаленный. — Так. Всё! Ничего слышать больше не хочу! У меня работа стоит. Ты меня отвлекаешь. — Он поднимает друга и проталкивает в коридор. — Ты меня сам позвал, а теперь, как я правду сказал, выставляешь? — упирается младший, пытаясь схватиться за дверной косяк. — Ки, прости, я вспомнил, что у меня ку-у-ча дел. Надо все закончить, увидимся… потом. Пока. Дверь захлопывается прямо перед носом офигевающего, дважды за этот недолгий час, Кихёна, стоящим, с обувью в руках и плащом на плече, на холодной лестничной площадке.***
Хосок уже пятый час роется в бесконечных папках и бумагах, заполняющих десятки рядов стеллажей в архиве. Было бы куда проще, знай, он год или хотя бы век, в который возможно происходили действия его загадочного сна, но его, как оказалось, совершенно скудных познаний в истории не хватает даже на примерные два три века. Ко всему прочему время отнимает еще и то, что просматривать документы из папок было нельзя между стеллажей, да и просто невозможно из-за плохого освещения, поэтому приходилось каждый раз подходить к читальному столу, и просматривать каждую папку по отдельности. Шина сразу поставили перед фактом, что все должно остаться точно на своих местах, в точном порядке и без каких-либо повреждений документа, потому что, хоть многое, и перенесено со старой рисовой бумаги на современную, и более прочную многочисленными кропотливыми работниками архивов страны, исторический труд оставался в единственном экземпляре, и без электронного двойника, поэтому Хосок сильно волновался. Переходя к новому стеллажу с такими же папками, отличающимися только надписями на корешках, он тяжело вздыхает и потирает переносицу. «Ещё дальше от читального стола и ещё глубже в историю», — думает Шин. Он дает себе слово, что всего три папки, и он уходит, даже если ничего так и не найдет. За эти пять часов он лишь пару раз выходил попить воды или кофе, специально не отвлекаясь на обед, чтобы сэкономить время, поэтому его желудок настойчиво давал о себе знать все больше, чаще и продолжительнее. Во второй папке, как и в первой, он не находит ничего, что говорило или хотя бы напоминало о событиях его сна. Он старался найти хоть одну фамилию, что он знал, или инцидент. Возможно, запись о браке между Минхёком и Юн, или описание той самой казни, о которой Чангюн узнал от торговцев. Судя по тому, как много исторических справок и случаев было отображено в этих папках, в те времена очень многое оставляло свой след на бумаге. Хоть надежда и угасала с каждой последующей папкой, Хосок продолжал просматривать листы с историей застывшей в темных чернилах. Он пролистывает страницу за страницей третьей папки, последней на сегодня и почти отчаивается. Последний лист и, если там совершенно ничего нет, он уйдет сегодня ни с чем. Хо вчитывается в каждое слово с такой трепетностью, словно ищет в них самого себя, как бы парадоксально это не звучало, так оно и было. «Четвертование двух преступников. Скитальцы без рода и фамилии, один из них, возможно, смешанных кровей из-за странных белых волос. Осуждены за измену императору. Казнены двадцать восьмого марта на закате». Хосок сначала пробегается глазами и уже хочет закрыть всю папку, как до него доходит смысл написанного. «Боги! Это было на самом деле! Это… это же про них! То есть про нас. Нет, про них!» — думает Шин, поднимая последний листок с заветными фразами дрожащими пальцами. — Значит, правда. Не сон! — повторяет, едва различимо, он вслух. Хосок ещё раз вчитывается в эту надпись и ему совершенно плевать, что написано там о его и Минхёка смерти. Это — его подтверждение тому, что все это не сон, а реальность. Эти события когда-то были и возможно им дается еще один шанс быть счастливыми в этой жизни, быть по-настоящему вместе и не бояться каждую секунду за жизнь любимого. Он укладывает все аккуратно в папку и тут же возвращает ее на прежнее место. Шин быстро вылетает из пропитанного пылью и книжным запахом помещения, спеша на выход. Он успевает поблагодарить всех людей, что помогли ему без ущерба найти то, что искал и буквально выпрыгивает из дверей здания. Спешит в машину, к своему блокноту, который хранит целую историю тех лет и дописывает две вещи. Те слова, что доказывают подлинность и последнюю фразу — «Это было реально».***
Ли не понимает себя. Борьба между отрицанием и принятием проиграна в неизвестно чью пользу, с глухим треском минхёковских нервов. Он ловит себя на мысли, что говорил абсолютную ложь. Ему и тело хосоковское нравится, и то, как он выговаривает эту чертову букву «с», и порой не по годам ребяческое отношение к жизни, и, конечно же, теплоту в каждом слове и взгляде обращенные на него самого. Но от чего-то все также упрямится и не позволяет себе принять одну единственную, правильную истину. Через три часа, как он беспардонно выставил Ки за дверь, он засыпает на куче изрисованных в набросках листов, полностью обессилив от мысленных атак, и из-за отсутствия каких-либо сил. Проснувшись к восьми вечера, наковальней бьёт не только пронзающая боль в спине от жутко неудобной позы, но и то, что любимый Минхёком персонаж манги стал почти точной копией Шина. И не только на одном листе, а на всех, что он нарисовал за прошедшие два дня, после их «ссоры». Его настолько сбивает этот факт, что Хёк сгребает все листы в огромную кучу и выкидывает в мусорку, без каких-либо раздумий. Накидывает на себя пальто поверх легких джинс и домашнего свитера, и идет на улицу, чтобы избавиться от улик до переломного момента, после которого он их оставит. Вечерняя прогулка решает быть чуть дольше пары минут, поэтому Хёк бредет по вечерним улицам, под яркими огнями города. Шум, от бурлящей вокруг жизни, вводит его в подобие транса и Мин забывает на несколько минут о существовании такого идеального Хосока. Но только до тех пор, пока оглушающий сигнал проезжающего автомобиля не напоминает блондину, где он идет. И тот проклинает все и вся, ведь занесло его именно на те улицы, по которым они так часто бродили с Шином в поисках вдохновения для младшего. Ли плюет на всё, едва сдерживаясь, чтоб не вышло буквально и, зло топая ногами, возвращается домой. И сегодня, наверное, единственный раз, когда он жалеет, что ничего крепче газировки дома он не хранит, потому что сейчас ему нужно забыть всё-всё-всё: Хосока, работу, заботы, мысли. Ему необходимо забыть себя, но вместо этого, но берет чистый лист и острозаточенный карандаш.