Мой пленник

Сквозь тяжелую пелену сна до чутких ушей Зверя доносились приглушенные крики, но он до поры до времени их игнорировал: вставать не хотелось. Зато хотелось показать Гастону, кто сейчас хозяин положения, чего бы он там ни требовал. Впрочем, минут через пять крики снизу ему окончательно надоели, и он окончательно очнулся от сонного забытья. Потянулся изо всех сил, выпустив когти, процарапал по давней привычке глубокие полосы в деревянном изголовье кровати, после чего встал и неторопливо спустился вниз, где его ждал разозленный Гастон. — Ну наконец-то ваше Высочество соизволило спуститься! — Да. Я, в отличие от простолюдинов, привык спать до второго часа пополудни. — А я уж думал, что ты подох. — Что тогда так орал? — Ссать я хочу. Просто неимоверно. Готов уже был облегчиться прямо на твой диван. — Сам и лежал бы после в этой же луже, — холодно бросил Зверь. Тем не менее, он подошел и, подхватив его на руки, и понес наверх, но не в спальню, не в кабинет, а в тёмный холодный тупик за углом длинного коридора в самом углу у башни. Замковый сортир представлял собой узкий каменный закуток с отверстием, выходящим в трубу в углу башни, по которой нечистоты стекали вниз, к подножию скалы. Там он опустил его на пол и показал на дыру в углу, после чего удалился с пожеланием делать свои дела поскорее. — Если я, конечно, о тебе не забуду! Здесь он кривил душой: забыть Гастона на ровном месте было сложно — по сути, он был теперь единственной его компанией. Зверь отправился в гардеробную в поисках подходящих тряпок, затем прошелся по гостевым спальням и, выбрав наконец самую неприглядную и тесную комнату для слуг недалеко от собственной опочивальни, устроил там его постель; притащил даже старой одежды какого-то из лакеев, пару тарелок, кувшин с водой и ночную вазу. На этом приготовления были закончены, и можно было идти обратно за пленником. — Я уже успел снова отморозить задницу на твоём ледяном полу, — с досадой сказал ему он. — Скажешь, снова меня не слышал? Зверь сгрёб его в охапку и понес куда-то прочь, смотря на него в упор и отеческим тоном выговаривая, словно капризному ребёнку: — Кошмар, совершеннейший кошмар, Гастон! — Что? — До чего ты неблагодарен, подумай: я спас тебя от мучительной смерти, забочусь о тебе, и что же слышу? Одни упрёки! А ведь я приготовил тебе специально спальню. Вот, любуйся! Слова казались охотнику издевательскими, но зверь вел себя вполне серьезно. Гастон с удивлением отметил, что глаза у него остались человеческими. Чистые, светлые, ярко-голубые, они смотрели на него с укоризной. Зверь наконец остановился и распахнул скрипящую узкую дверь, за которой виднелась комнатушка, где с трудом помещались кровать, небольшой комод и низенький стол со стулом. Стены были покрыты серыми потеками и разводами — видимо, протекала крыша. Окно выходило на соседнюю стену, с карниза которой на него смотрела недобрым взглядом крылатая горгулья. Он с трудом протиснулся внутрь (боком, чтобы пронести Гастона) и уложил свою пристыженную и обескураженную ношу на кровать. — Ну, как ты? — А сам как думаешь? — огрызнулся Гастон, но тут же пожалел: мохнатая лапа хлестнула его по лицу так, что только зубы клацнули, — и это был, как вы понимаете, не самый сильный удар, какой Зверь мог себе позволить. — Каким тоном говоришь? — А как я могу себя чувствовать, а? — ему хотелось сказать "Хреново", — но он уже не был уверен, как отнесется к подобным просторечным выражениям этот чёртов Его Высочество, так что усилием воли сдержался и прошипел: — Очень плохо. Всё болит. — Я отыскал пару лекарств и бинты, так что давай посмотрим ещё раз. Зверь содрал с него остатки старой одежды и ещё раз оглядел при свете дня все раны. К счастью, ни одна не гноилась, но голени и ступни, перебитые каменной глыбой, отекли и распухли, а кости, как видно, были в нескольких местах раздроблены. Он отмыл ту кровь и грязь, которой не заметил вчера, и наложил шины, как мог, хотя вовсе не был уверен, что это в принципе то, что следует делать. Раздражало невероятно то, что Гастон то вырывался, то ныл, не в состоянии переносить даже недолгую боль: собственно, его скорее хотелось придушить, чем вылечить, и Зверь сам поражался своему терпению. Не иначе, уроки Белль пошли на пользу. — Ты меня всего исцарапал! — Ах, извини, — притворно отвечал он. — Как вспомню, что ты стрелял мне в спину, так когти выпускаются сами по себе. Не могу сдержаться. — Так зачем заботишься обо мне? Придуши лучше — и дело с концом. — Не всё так просто, Гастон. — А что? В чём дело? Хочешь выслужиться перед феей? Напрасно: она так в тебе разочаровалась, что даже не разрешила... — Заткнись! Он снова хлестнул его лапой по морде и вышел, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка. Гастон закутался в одеяло. Затяжная депрессия ему не грозила: он, кажется, от природы не был способен долго зацикливаться на несчастьях, а может, просто был настолько уверен в своей исключительности, что и допустить не мог, будто станет на всю остальную жизнь прикованным к постели. Сохранялась в нем ещё искренняя вера в то, что кости как-нибудь сами по себе быстро и ровно срастутся, ушибы пройдут, а к нижней части тела вернется способность двигаться. Гастон задумался на секунду. Ну, ноги ногами, но что насчет ещё одной не менее важной части тела? Не коснулся ли этот паралич и её? Это стало бы непереносимой утратой. Он скользнул ладонью к промежности, нащупал вялый опавший член и сжал его, начиная однообразные движения вверх-вниз. Особого успеха это не приносило; он занервничал, пытаясь мастурбировать ещё ожесточеннее. Его охватил озноб, стало жарко так, что он откинул одеяло с верхней части тела, продолжая двигать рукой, пока в один прекрасный момент не поднял голову и не встретился взглядом со Зверем. Тот, как видно, быстро вернулся и уже невесть сколько времени наблюдал за ним с мыслью: "Что он там, чёрт возьми, делает... Тьфу ты, мерзость!". — Давно за мной следишь? Понравилось, что ли? Зверь прошел к нему и навис над ним всей своей тушей, опираясь лапами о кровать. Губы его брезгливо поджимались. — Если ты ещё не понял, объясню: это мой замок, я вправе находиться где угодно и уж точно не буду спрашивать разрешения у какого-то смерда, чтобы зайти к нему. Отвечая на вторую часть твоего вопроса, скажу, что ты тошнотворен в своем самолюбовании. — И кто это мне говорит? Тот, кто был проклят за непомерную гордыню, если не ошибаюсь? — Я уже давно и горько раскаялся. А ты — нет. И знаешь что? Мне начинает казаться, что мой долг сейчас — помочь осознать тебе, насколько низки и грязны все твои плотские желания. — И Зверь окончательно перебрался на кровать, нависая над ним так низко, что Гастон мог слышать его дыхание и ощущать запах. — И как ты это сделаешь, господин проповедник? — Он попытался отпрянуть и закрыться одеялом, но не смог. — Дам тебе почувствовать, что ощущает противоположная сторона... будь то девица или твой женоподобный жирный друг. У Зверя был и ещё кое-какой интерес, помимо дидактического: звериный инстинкт ведь касался не только потребностей в охоте. Но об этом он благоразумно промолчал. Вместо этого он прижался к Гастону, дав ему ощутить свой твёрдый и давно стоявший член; охотник пытался отодвинуться, вжаться в постель ещё глубже, но безуспешно. — Что, нравится? — повторил он его собственный вопрос и, не ожидая ответа, царапнул по открытой груди концами когтей. Гастон заворочался, пытаясь вырваться, так что руки пришлось связать предусмотрительно захваченным бинтом и привязать за запястья к столбикам в изголовье кровати. — Давай перевернемся на живот. Он легко ворочал Гастона как игрушку и, перевернув, шлёпнул его по заднице. Тот, видимо, только сейчас в полной мере осознал, что с ним собираются делать; он сжался и тихо заскулил что-то о "не надо" и прощении — он-то, грозный охотник! Зверю хотелось засмеяться, но он сохранил серьезность. Раздвинул его ягодицы, дотронулся подушечкой пальца до темного отверстия. Помассировал его немного, пытаясь проникнуть глубже, но не смог — Гастон сильно сжался. Адам издевательски спросил, чтобы подтвердить данное ему минутой ранее звание "преподобного": "Сын мой, сохранил ли ты девственность?". Гастон молчал, уткнувшись лицом в кровать и сжав зубами кусок одеяла, чтобы не показать ему свою истерику. — Хорошо. Продолжаем. Теперь расслабься. Он протянул когтистую лапу к жирной мази из числа других лекарств и приличным количеством смазал его отверстие и свой член, а заодно и лапы. И скользнул пальцем внутрь, больно царапая когтем изнутри; Гастон вздрогнул. Но пухлый палец никуда не исчез, хуже того, вскоре он растягивал его уже двумя сразу, проникая всё глубже. На глаза навернулись слёзы. — Что, тебе не нравится? А почему? По всем правилам должно бы быть приятно. Ну и в любом случае — гордись, тебя трахает сам принц. — Господи, не надо. Ты же огромный. Ты меня порвёшь. — Лестно слышать. Гастон бросил украдкой взгляд на его член, длинный, с острым узким кончиком, красным от притока крови, и снова сжался. — Чем сильнее ты зажимаешься, тем больнее будет. Расслабься, моя строптивая скотинка, — и он погладил его по спине и бокам, словно это могло утешить. Затем Зверь оцарапал его, раздвинув ягодицы снова, помогая себе пальцами войти. И это было больно, невероятно больно, точно всё рвалось изнутри медленно и постепенно, пока он медленно входил в него до конца. На секунду, пока он отстранялся, боль исчезла, но потом вернулась, а зверь всё продолжал трахать его, двигаясь не спеша, медлительно. И Гастон понял, что Лефу притворялся, а девушки лгали ему: от такого невозможно было получить удовольствие, поскольку рвущая боль заполняла всё внутри: оставалось только терпеть. Слёзы лились уже давно, впитываясь в мягкую ткань, и он уже не помнил, что мог ощущать хоть что-нибудь кроме этой боли. Зверь с глухим рыком кончил и отстранился, привстав на кровати, а Гастон почувствовал, как внутри, в низу живота, разливается чужое горячее семя, что было так унизительно, что хотелось рыдать — но при враге это была непозволительная слабость. Он дышал глубоко, чтобы расслабиться и успокоиться, и наконец ответил: — Ах, вот зачем ты это затеял. Хочешь истязать меня как можно дольше? Теперь я понял и жалею, что вообще подал голос. Сдох бы там молча и умер мужчиной, а не твоей подстилкой, — глухо проговорил он, не поднимая лица от подушки. — Да, — стервозным тоном заметил Адам. — Это ты сплоховал. Но, кстати говоря, ни за что не поверю, что можно было упасть с высоты ста футов и отделаться только перебитыми ногами и парой-другой ссадин, — ну, пусть и глубоких. Так что фея наказала не только меня, Гастон. Она наказала и тебя. И он вышел, снова оставив его обдумывать свою догадку в гордом одиночестве. Выбраться отсюда ни один из них не сможет — а значит, они могут мотать друг другу нервы до бесконечности... Если только кто-то из них не прикончит другого. Может, на то фея и рассчитывала, запирая их здесь вдвоём? Пусть два монстра уничтожат сами себя! Отличное решение. Принц горько рассмеялся от этой мысли. И всё же, всё же... Душу грыз червь сомнений. Может быть, она хотела дать им какой-то шанс? Призванная на помощь логика была бессильна, а строить радужные перспективы на почве догадок и фантазий Адам не хотел. Куда приятнее грело душу осознание того, что всего за двумя стенами от него лежит поверженный и униженный соперник, над которым можно было издеваться под видом милосердия (или без него) сколько душе угодно.