***
На ужин была поджаренная в камине зайчатина и огромного труда и нервов стоившая ему похлёбка. О Гастоне он вспомнил в самую последнюю очередь, перед тем, как пойти лечь спать. Тот, может, днём и звал его, но теперь молчал. Он оставил рядом с ним миску с едой и чистую воду, затем тихо вышел. Но утром всё осталось на месте, хотя он знал точно, что Гастон просыпался, и это был совсем нехороший знак, как зверь мог судить по себе. Он присел рядом и тронул его за плечо. Охотник не пытался больше сделать вид, что спит, но дал себя перевернуть и посмотрел на него безэмоциональным потухшим взглядом. Бледный и ослабевший, он не был похож сам на себя. У Чудовища в груди даже кольнуло нечто вроде жалости. Вдруг он и правда не вылечится, не сможет никогда ходить? Вдруг вообще умрёт от воспаления? Пока что не было похоже, что ему лучше. Он осторожно отогнул одеяло и посмотрел на него. Запах пота и старой, запекшейся и гниющей крови на его повязках заставил сморщиться. Порезы не зажили, конечно, но хотя бы не гноились, зато ноги выглядели кошмарно. Собственно, он не был даже уверен, вывихи или переломы у Гастона и уж тем более не был уверен в том, что стоит делать. Отёк не спадал, и мазями или травами дело было не спасти. На тряпках под ним была и свежая кровь, ещё не потемневшая до черноты — не сложно угадать, откуда. И там, скорее всего, тоже была сейчас рваная рана. Зверь проклял вчерашнюю несдержанность. Как вообще решился только на такое безумство? "Это проклятие заставило пасть меня так низко", — сказал он себе. — Перевернись, пожалуйста. Гастон молчал, не двигаясь, даже закрыл глаза. — Не делай вид, что спишь. Ты стонал всю ночь, я это слышал. — И что? Тебе было приятно, да? Наверное, наслаждался? — Наверное, не спал тоже! — зарычал Зверь. — И теперь пришел ещё раз, чтобы утром тоже было в кого кончить. Понимаю. — Нет, не понимаешь! Я заколдован, да, и натура зверя всё сильнее внутри меня берёт верх над человеком. Однажды я просто не смогу сдерживаться и разорву тебя на кусочки, как только взбесишь особенно сильно. — Не сдерживайся, рви сейчас. — Не буду. Перевернись, дай просто посмотреть. Я хочу подмыть тебя и смазать мазью, чтобы всё заживало. Охотник не ответил, но и не сопротивлялся. Даже немного раздвинул ляжки; зверь смочил чистую тряпицу водой и осторожно стёр капли крови, присохшие к коже, свою сперму. Гастон весь сжался, не давая просунуть её глубже. Нет, сплошного разрыва и открытых кровавых ран, какие он себе нафантазировал, не было. Небольшая трещина и синяки на поясе — от его лап, когда он удерживал Гастона под собой. И царапины от когтей по бокам, по его меркам так совсем неглубокие. Тем не менее, ему отчего-то снова стало неловко, стыдно, хотя ещё вчера он был уверен, что чем больше этот зарвавшийся деревенский мужик страдает, тем лучше для него. Лучшая часть его души говорила, что нужно предпринять хоть что-то, чтобы помочь. Зверь собрался с силами и тихо спросил: — Гастон... Ты слышишь? — Да, вообрази себе. Трудно уснуть, когда тебя... — Тогда послушай, — перебил он его, — я отнесу тебя к Агате. — К нищенке? — Но ведь она и есть фея. — Да? Почему тогда она просит милостыню на площади? — Я не знаю! Может быть, чтобы испытать сердца жителей на черствость, как моё. — Ну, хорошо. Что потом? — И попрошу её исцелить тебя. — А если она не согласится? — Оставлю там, на снегу, будет славный ужин волкам. Это, видимо, была ещё одна шутка Зверя, но должного ответа она не нашла, и он добавил после молчания: — Заберу обратно в замок. Отнести тебя в деревню я не могу из-за колдовства. — Что ж, давай, — вздохнул, помолчав, Гастон. Внезапное великодушие Чудовища удивило его, хотя такие порывы были ему не чужды, — издержки дворянского воспитания, не иначе. Он завернул его в покрывало, взвалил на плечо и понес куда-то, пробираясь сквозь метель и снег, бьющий по лицу. Гастон трясся на плече, тихо постанывая, когда зверь перескакивал канавы и овражки. По отдалении от дворца в лесу стало теплее: над землей стелился туман. Зверь рыскал в чаще наугад, только предполагая найти обитель феи где-то в лесу, и уже порядком устал, когда заметил среди тонких веток молодой поросли бледный огонёк, и рванулся к нему. Удивительно. В детстве он читал сказки, где феи жили в великолепных дворцах под самым небом, сделанных из хрусталя и золота, но Агата сидела у маленького костра возле низкой землянки, вырытой в холме и обложенной камнями, такими старыми, что они все покрылись мхом и лишайником. Она помешивала какой-то тёмный отвар в медном котелке и оторвалась от этого процесса не сразу, хотя не заметить их визит было нельзя: продираясь сквозь лещину и шиповник, он наверняка сопел, как бык, и вдобавок проронил пару тех слов, что не говорят при дамах. Но теперь зверь стоял, опустив голову, и терпеливо ждал. Агата отложила в сторону тоненькую ветку и подняла лицо, вопросительно взглянув на них, но промолчала, ожидая слов от него. — Мадам, я пришел к вам попросить не за себя, а за друга... Точнее — знакомого, — почему-то смутился он, чувствуя, что язык заплетается от страха. — Это охотник из деревни, Гастон. Я нашел его под обломками замка, но не смог вылечить сам... Фея всё ещё молчала, смотря пронзительно и строго. На секунду Чудовищу показалось, что она давно всё знает и видела, и неловко добавил: — Кое в чем, пожалуй, только навредил. Не могли бы вы исцелить его сами? — Вижу, что ты, принц Адам, так ничего и не понял. — Я всё понял, моя леди, понял, что мы должны были сами помочь друг другу и научиться терпению и доброте. Но я не могу. Это выше моих сил, и я слишком боюсь навредить ещё сильнее... Или убить его. Оттого я сейчас у вас. — Что ж, — вздохнула фея. — Не худший из вариантов. Оставь его здесь, со мной. Я вылечу его сама. Он осторожно уложил его на лежанку рядом с ней, отошел пару шагов назад и остановился, ожидая чего-то так, как собака ждёт своего хозяина. Последняя надежда? — Можешь возвращаться в замок. Не можешь жить ни с кем — будешь пока один. Навсегда один. Он рванулся с места прочь отсюда. Обломки последних иллюзий рушились как позавчера его собственный дворец, — и это было куда больнее. Наказан, наказан, наказан! И всё из-за чего? Из-за несчастной розы! "Нет, не совсем так", — сказал ему голос совести. Из-за несчастной нищенки, над которой он посмеялся. Но почему ей не пришло в голову попросить приюта за соседней дверью, которая вела на кухню, а? Кухарка пустила бы её, это точно, — но нет же, нет! Надо было зайти через парадный вход, залить водой и грязью чистый пол! Надо было явиться в раскатах грома и молнии, испугать всех девушек, сорвать розу в цветнике и её же предложить как плату за ночлег! Надо было нарваться на закономерный отказ и наказать его за это! Он далеко зашел в своих размышлениях, и уже выходило так, что Фея подстроила всё специально. У него не было выбора сразу, как только он родился принцем и умерла его мать. Разве можно быть виноватым в своем воспитании? Впрочем, от оправданий спустя сто лет толку не было.***
Долго ли, коротко ли, но фея вылечила Гастона, хотя это происходило совсем не так, как он себе представлял не по взмаху палочки и волшебному заклинанию. Он заново учился ходить и ещё сильно хромал, когда она отправила прочь и его. О, вот это было на самом деле больно! Вернуться в деревню, где все смирились с мыслью о том, что ты умер, уже забыли и не ждут увидеть. Тем более таким, жалким, похудевшим, тяжело хромающим. От него шарахнулись, словно от чумы. Люди столпились, держась поодаль, не решаясь подойти. Он слышал перешептывания и обрывки фраз: его называли привидением, проклятым, как тот зверь из замка. И ни Белль, ни её отца среди них не было видно. Он впервые почувствовал себя так одиноко среди людей. Хотелось уже развернуться, пойти отсюда прочь, но Гастон заметил, что через толпу кто-то ожесточенно протискивается. Да. Это был Лефу. И он не колебался ни секунды. Кинулся сразу к нему, подхватывая под руку и с недоверием и жалостью оглядываясь в лицо. — О боже мой, Гастон, это на самом деле ты! Живой, господи, он живой! В другое время, раньше, он оттолкнул бы неуместно нежно жавшегося к нему Лефу, но люди уже расходились прочь, и на их объятия никто не смотрел. Он нагнулся к нему в ответ, с удивлением чувствуя влажность в глазах. Тот, к счастью, не обратил внимания, восторженно лопоча что-то о том, что больше никогда его не покинет и не даст в обиду. Так он с его поддержкой доковылял почти до самого их дома. Увидев их домишко, Гастон попытался освободиться от поддержки. — Пусти, попробую пойти сам. А то, наверное, отдавил тебе всю руку, — он криво усмехнулся, показывая, что ему неудобно за свою слабость. — Ты устал, Лефу? — Нет, ничуть. Ты похудел, наверное, раза в два. Они легли спать рано, и им не спалось. Гастон повернулся к другу и начал говорить. — Послушай, Лефу... Пока я был в замке с чудовищем, знаешь... Он... — Он делал тебе больно? — сочувственно посмотрел Лефу. — Ну... Да. И я понял, как тебе было больно, когда я трахал тебя. Прости. А ты так притворялся, будто тебе в удовольствие. — Нет, ничуть! Мне не было больно. Ведь монстр был огромен и ненавидел тебя. А я хотел секса. И ждал. И любил тебя. — Да? А ты меня, значит, любил? Всё это время? — И до сих пор, Гастон. И до сих пор люблю.