Колыбельная о монстрах

Не говори про фей. Не накликай. В каменном мешке древнего города ты не в безопасности, девочка. Не выходи ночью одна на улицу, если рядом - сад, полный теней и шорохов. Запах сухой листвы - это запах фей. Храни железо в рукаве и носи амулеты, потому что тебя заметили, тебя отметили и манят тебя глубиной воды, чёрной осенней бездной озёрного зеркала. © Турнезоль

В городах было безопасно, покуда каменные коробки, в которых люди пытались строить свои жизни, высились так плотно, что даже звезды терялись за их крышами. В городе фейри слабели – и людям уже не были опасны их острые зубки и блуждающие огоньки, потому что воздух города отравлял их, лишал волшебства. И осенние туманы, порой пытающиеся захватить окраины городов, наползающие из мрака лохмотьями, уже не казались такими уж страшными – их магия осталась в лесах. Но нет-нет, да и промелькнет обрывок древнего колдовства, невесть как выживший среди каменного мешка мегаполиса. Листья с сухим шорохом падают в осеннем парке, и запоздалый прохожий плотнее укутается в куртку, поспешит домой, невольно оглядываясь. Ему, возможно, покажется, что кто-то зовет его по имени, и он остановится. Из-за дерева выскользнет едва видимая туманная фигура, воздух соткет из тьмы женскую стройную фигуру… а наутро незадачливого прохожего найдут в глубине парка, и крови в нем не будет совсем. Потому что иногда старые советы носить при себе что-то железное – не пустой старушечий треп, не простые сказки у костра, а мудрость, которую нельзя забывать. Эрин не ходила осенними, усыпанными листьями дорожками и не заглядывала в темные воды старого пруда. Её умение обращаться с холодным оружием против фейри было бы бессмысленно, и она считала, что береженого судьба бережет. Но на изломе времен года, когда «добрые соседи», по старым поверьям, уходили в холмы, уступая дорогу Дикой Охоте и Неблагим, что-то свербело у неё за ребрами тоскливо, и она вслушивалась в хриплое воронье карканье, вглядывалась в темноту за окном. Эрин жила одна с тех самых пор, как отец и мать собрали чемоданы и сообщили, что переезжают. Куда? В страну, где было гораздо теплее, чем в старой доброй Британии, по-прежнему обдуваемой всеми ветрами. Куда здесь ни поезжай, считали они, везде наткнешься на холод, болота или дожди, даже в прекрасном озерном краю, который хорош только летом. Эрин разговаривала с ними вечерами по скайпу, а потом выходила из квартиры, запирала дверь и выбиралась через чердак на крышу, и сидела там, кутаясь в одеяло, и вглядывалась в темное небо, а осенняя туманная тоска холодными пальцами брала её за горло. Дома выступали из темноты квадратами-очертаниями, а где-то за низкими облаками, знала Эрин, носилась Дикая Охота, и порой ей, какой разумной она бы ни была, хотелось, чтобы они унесли её на своих крыльях. Она до слез, наворачивающихся на глаза, вглядывалась в затянутое облаками небо, но не слышала ничего, кроме обычного городского шума где-то там, внизу. Такими ночами ей снился черный Самайн и лес, полный звенящей, замерзшей осенними холодами травы. Земля укрыта сухими осенними листьями, и она сама, Эрин, бредет, закутанная в плащ, прочь от селения, где люди замерли в ожидании мертвецов, что придут из чащи. Эрин боится, а шерстяной плащ совсем не греет. Ей чудится, что во тьме чащобы огоньками горят чьи-то глаза, а негромкий, свистящий шепот забирается прямо в уши. - Ч-ч-человечиш-ш-ко… - Сама приш-ш-шла… Где-то там, ближе к небу, в оголенных ветвях надсадно каркает-кричит воронье. Эрин выходит на небольшую поляну, трава звенит под её ногами. Самайн ждет свою жертву, и за облаками, темными и хмурыми, несется гон, и глаза адских псов горят ненавистью ко всему живому. Старухи говорят – когда слышишь вой Дикой Охоты, нужно бросаться на землю и закрывать голову руками, авось, не заметят. У Эрин такого права нет. Жители её деревни вешают обереги на окна и рассыпают соль под дверью – неизвестно, что придет из тьмы. Чьи призраки будут бродить под окнами и звать своих близких, потому что там, за чертой, им одиноко и холодно. В Самайн откликаться на зов нельзя, даже если голос будет знаком. Эрин скидывает капюшон с головы и оборачивает лицо на шаги, под которыми шуршит листва, и лес наполняется тишиной. Говорят, король Самайна страшен, только она видит перед собой юношу в черной накидке, подбитой мехом. В темных волосах запутались сухие листья и паутина, а глаза – болотная топь, и в ней мелькают огни-отражения проклятых костров, вкруг которых танцуют ведьмы. Бабка говорила Эрин – не ходи за блуждающими огнями, девочка, они заведут тебя в трясину, захлебнешься грязной водой, уйдешь на дно, и мертвецы будут хватать тебя за ноги, утянут за собой. Но Эрин делает шаг, и пути назад для неё больше нет. Эрин проснулась в своей городской квартире, хватая ртом воздух. Самайн темный стоял под самой её дверью, и песнь его звенела в её ушах. Береженого Бог бережет, да только людские советы забывались в ночь на изломе октября, когда король Самайна пришел к ней, и глаза его зеленые, колдовские, чудились Эрин в каждом углу. Будто взгляд чужой пробирал до костей. Эрин накинула куртку и вышла на лестницу, закурила, пряча свободную ладонь в рукаве. Тонкий осенний холод забрался ей за шиворот, скользнул вдоль позвоночника. Дым уплывал в окно, растворялся в городском воздухе. Сон, всё это – лишь сон, призванный ей самой на волне городских легенд и тянущего за грудиной одиночества. Только она чувствовала, как сверлит ей спину чужой взгляд – чудной, насквозь пронизывающий. И, обернувшись, Эрин увидела своего Осеннего короля, порожденного ночными видениями. Он сидел на ступеньке, склонив голову набок, и темные локоны запутались в меховом вороте его кожаной куртки. Лампочка пролетом выше моргнула, и в на секунду наставшей тьме его глаза полыхнули отблесками Самайновских костров, древних, как Британия, а может, и старше. - Ты жгла огни, - произнес он мягко. – И я пришел.