*
Он даже перекрестился, прежде чем взялся за ручку и вошел вместе со Свитсом в комнату с односторонним стеклом. Там их ждали, сидя за скудным металлическим столом, двое: темноглазый мужчина в ветровке и женщина с остриженными чуть выше плеч тускло-каштановыми волосами. Она была в деловой одежде: в брюках и блузке с длинными рукавами, шею украшал контрастно пестрый шелковый платок. План намечался следующий: Бут ведет разговор до тех пор, пока все идет по плану. Как только ситуация станет накаляться, если это в принципе произойдет, — Свитс тут же включится в диалог и перехватит роль ведомого на себя. После приветствий с рукопожатиями все уселись по своим местам, после чего образовалось невыносимое молчание; оно повисло в воздухе под самым потолком, словно бы сжимало голову в тиски и вынуждало чувствовать неловкость. Обе стороны ждали от грядущего общения подвоха, однако ничего еще не началось, а трудности уже появились и мелькали у всех присутствующих перед глазами. — Мы понимаем, вы встревожены сложившейся ситуацией, — к счастью, Бут отыскал достаточно сил и концентрации, чтобы начать говорить: — И все же. С какой именно целью вы прилетели? У нас есть международная горячая линия, куда вы могли бы обратиться. — Потому что вы не ищите моего брата, — сказал Уолтер. Его тон был лишен всякой надменности, претензий, — он будто бы в полной уверенности констатировал известный факт. Зато отлично выслушивался акцент, хотя в целом его английская речь казалась раскованной и свободной. — Не понял, — Сили тоже не агрессировал. Он правда не понял. — Мы собрали целый оперативный штаб по этому делу, задействовали прессу, причем задействовали успешно, раз вы сейчас сидите тут. Не считаете? — Нет, — вмешалась Дайен, и ей не посмели воспрепятствовать. Ее голос, крепкий, уверенный, отдавал нотками недоверия, которое в мгновенье ока заместилось чувственным отчаянием: — Вы разыскиваете его за побег, которого он не совершал, а не ищите. Это разные вещи, и подходы сильно отличаются. Отсюда у вас до сих пор нет никакого результата. — С чего такая уверенность, миссис Пелант? Кристофер много чего натворил за последние годы, и, по оценке наших экспертов по поведению, стал более импульсивен, а следовательно, непредсказуем. Бут держал оборону. Как минимум потому что знал неоспоримость имевшихся доказательств, а следовательно, в полной мере осознавал преимущество и торжество закона. Если они в самом деле приехали в Америку с целью сообщить им, какой Кристофер невинный, то они сегодня же могли брать билет на ближайший самолет обратно в Копенгаген. — Крис непростой человек, и я понимаю, что он далеко не всегда поступает правильно. Но он все еще мой сын, агент Бут, мой родной, единственный ребенок, и я чувствую, что в этот раз он угодил в беду не по своей воле. Она держалась, но горькие материнские слезы душили ее, а сердце беспрестанно ныло, крича о произошедшем несчастье. Когда они с Уолтером находились в воздухе, пролетая поздно вечером над темным, будто бездна, океаном, она вдруг ощутила, как все внутри нее оборвалось, стерлось в труху и обратилось в пепел. Словно кто-то потянулся рукой и вырвал из ее груди целый кусок, которым она трепетно дорожила невзирая ни на что. Она заплакала, не вынеся этой внезапной боли, и Уолтер спросил ее на родном языке, в чем дело. А она ответила ему, подняв безутешные, пустые глаза: «Мне кажется, уже слишком поздно». — Я в силах понять вас, но одного чутья недостаточно для пересмотра дела. — Ваши дети тоже отдалились от семьи и стали опасными для общества? Вот и я думаю, что нет, поэтому не говорите, что понимаете меня. Эта абсолютно бесполезная попытка проявить сострадание, коего вы в самом деле не испытываете, совсем вас не красит. Свитс напрягся, готовый в любую секунду вмешаться, потому что увидел, как Бут поджал побелевшие губы и отвалился на спинку стула с недружелюбным выражением лица. Он довольно долго молчал, прожигая сосредоточенным взглядом столешницу, однако потом вдруг смягчился, закивал невесть кому и сказал, подняв голову: — Вы правы. Прошу прощения. Сили всегда уважал старших — его так с пеленок учили, а еще он уважал родителей, которые беспокоились за своих детей, кем бы те ни приходились по жизни. И он осознавал, насколько крупно ему повезло с тем, что его сын жив и здоров, что он занимается спортом, не нарушая притом закон. Однако, подобная роскошь выпадает далеко не всем, а для родителя нет хуже наказания, нежели похоронить собственного ребенка, в прямом и переносном, нравственном смысле. — Нам жаль, миссис Пелант, но пока что мы не можем сделать ничего большего для вас и для Кристофера, — произнес Свитс; ему надоело молчать: — Мы сами держим перед собой цель разобраться в ситуации, однако исключительно на основании улик. Вы можете рассказать что-нибудь о нем? Он с вами связывался? — Нет, — мотнул головой Уотер. Его кудри растрепались, едва налезая на лоб: — Ни весточки с того момента, как окончил Стэнфорд. Мы сначала переживали, искали его, полагая худшее, пока не поняли, что он это специально. Douchebag*. Тем не менее, я тоже отрицаю гипотезу о побеге. Он посредственней, нежели вам кажется. — Со скольки лет вы знакомы? — Я его знаю с семи. И честно, запомнил его именно таким. Нормальным. С трудностями, конечно, но он был просто подростком. Мы и предположить не могли, что оно так получится… Лэнс понимающе закивал в ответ, не стал торопиться и подводить к сути, пускай у него все пытливое нутро зудело выяснить, в чем же Пелант такой предсказуемый. Однако он не сомневался: если сумеет расположить к себе Уолтера и Дайен, то все интересующие его щекотливые ответы в момент окажутся у него под рукой. А вот Бут всегда отличался прямолинейностью и терпеть не мог ходить вокруг да около: — Значит, вы полагаете, что ему угрожает опасность? Есть идеи, с чьей стороны? Он стремился загнать их в диалоговый тупик, показать им со стороны истинный расклад дел и то, насколько их появление бесполезно выглядело в рамках расследования. И у него получилось: ответом послужило беспомощное молчание. Хотели бы они назвать чье-то конкретное имя, если б имели хоть малейшее представление о том, чем на самом деле Кристофер жил последние годы. — Вы стремитесь отыскать монстра в лице моего сына, но правда в том, что монстров не существует, агент Бут, — сказала миссис Пелант, расправив плечи в противодействие его напору: — Есть люди, которые совершают разные поступки. Хорошие и плохие. Вы не верите нам, не верите предчувствиям, однако я никого не виню, у вас такая работа. Единственное, что мы в силах предоставить вам, это история, которую мы знаем с самого начала, и мы просим лишь выслушать нас и допустить другой сценарий произошедшего.***
Кости жертвы очистили от плоти, и Бреннан наконец сумела их исследовать. Установила еще раз примерный возраст, изучила скелет на предмет наличия давних переломов и имплантов, — всего, что могло помочь в установлении личности погибшей. И это сработало: в ее коленном суставе стояла титановая пластина, по серийному номеру которой жертву опознали: Стефани Брук, двадцать лет, студентка Вашингтонского университета, факультета международной экономики. Пропала неделю назад, однако заявление в полицию об исчезновении никто не подал: она обожала походы, увлекалась туризмом, а в день исчезновения написала в социальных сетях, что ближайшую неделю проведет наедине с природой, что она всех любит и просит не терять ее. Обещала обязательно выйти на связь по возвращении. Ходжинс внимательно изучил сплав медальона, однако не нашел в нем ничего особенного, чтобы наметить подозреваемого. Мазки, которые взяла Кэм с большой надеждой на успех, также не принесли никакого толкового результата. На этом участие Джефферсона закончилось, и дело передали в ФБР, однако Буту со Свитсом оно не досталось — не хотели отвлекать их от непосредственных поисков Пеланта, поскольку связь между ним и Ювелиром все еще не была доподлинно установлена. Вдобавок, в соседних штатах уже были люди, занимающиеся делом неизвестного серийника, увлекавшегося бижутерией, а потому они оперативно вышли на связь с Вашингтоном и дальше работали в своем режиме. — Выходит, мы просто продолжим сидеть сложа руки? — вздохнул Джек, ложась грудью прямо на столик в кафетерии. — Сидеть сложа руки в нашем случае, доктор Ходжинс, означало бы полное отрицание расследования, а также роли в нем, — Бреннан тоже говорила без особого оптимизма, однако замечание сделала меткое: — Здесь же мы вынуждены принять отсутствие материала для полномасштабной работы, а значит, высокий уровень подготовки убийцы. — Вы верите в то, что он работает вместе с Пелантом? — Кэм грела руки о чашку кофе, однако к самому напитку не притрагивалась: аппетита не было. — Не верю, — сразу сказала Темперанс. — Это не первое преступление Ювелира, с чего бы Пеланту бросаться помогать ему именно сейчас? Не буду повторять за Свитсом, но я согласна со всеми его словами. — И я, — поддержала Саройен, тогда как Джек просто закивал: — Не знаю, совпадение ли, однако цветочную гравировку тоже не возьмешь с неба. Общая картина никак не вяжется… — Возможно, все не так безнадежно, — послышался приближающийся голос Энджелы. Она задержалась в кабинете, причем толком не смогла объяснить, почему, так как сама не понимала, что конкретно искала. — Поскольку у Пеланта дома стационарный телефон, с него получилось добыть мало информации. Но она есть, информация. Он заказывал себе ужин вечером перед исчезновением. Лица напротив нее исполнились искренним, восторженным изумлением: вот он, долгожданный прорыв, способный вывести их на верный след. И Монтенегро, заметив их торжественное ожидание, улыбнулась, продолжила: — Я даже отыскакла курьера, зовут Алан Донован. Все материалы уже ушли Буту на стол, — она села рядом с ними, не скрывая позитива, и этот позитив оказался заразен. — Бут сейчас занят, но уверена, как только он освободится… — Темперанс взглянула на часы, и у него дыхание перехватило. Она проверила свой телефон, затем извинилась и начала куда-то собираться: — А знаете, пойду-ка я ему лично сообщу, чтобы почту посмотрел. Энджела, спасибо, это чудесная новость! Она настолько закрутилась в Институте, что совсем перестала следить за временем и не заметила, как наступил обед. А ей нестерпимо хотелось посмотреть на Дайен Пелант и Уолтера Андерсена лично, заглянуть им прямо в глаза и определить, сильно ли они на самом деле отличались от пресловутого Кристофера. Вообще она просила Бута написать ей, как начнется беседа и в какой именно допросной, однако сообщений так и не поступило, что в целом не удивляло: Сили накануне слишком перегрузился предстоящим разговором, до такой степени, что просьба наверняка вылетела у него из головы.***
На улице было тепло. Пелант стоял у входа в кампус, пряча руки в карманах толстовки на молнии. Он улыбался, прекрасно зная, что вот-вот к нему на улицу выйдет Ингер, вся такая сияющая, лучезарная. Однако, его улыбка омрачалась нотками разочарования: он понимал, что она в действительности мертва, а сам он, судя по всему, находился в пограничном состоянии между жизнью и смертью — пока его мозг по-прежнему подавал импульсы, генерируя последний сценарий. И ему стало как-то не по себе от мысли, что он умрет именно в этом воспоминании. Он предпочел бы увидеть семью, если бы его мнения спросили, однако разуму не прикажешь в подобной ситуации. — Здравствуй, — сказал Кристофер, глядя, как она спускалась по ступеням с рюкзаком за плечами и с книгами в руках. Но Ингер даже не посмотрела на него толком. Только глаза отвела с явным пренебрежением и отвернулась, пробегая мимо: — Я на занятия опаздываю. — У тебя ведь они закончились, — обронил Пелант ей вслед, чем вынудил-таки обернуться. — Сейчас начало шестого вечера. — Нет, — ответила безынициативно, встряхнув плечами: — Это тогда было начало шестого вечера, сейчас без пятнадцати девять утра. Кристофер взглянул на часы, которые невесть откуда вновь появились на запястье — и правда, около девяти. Он растерялся. В мгновение ока все пошло не по плану, и отныне он не знал, чего именно ожидать от собственного сознания, постепенно умирающего от асфиксии. Возможно, это и была причина столь сильного искажения прошлого, но легче от таких выводов не становилось. — Постой, — единственное, что пришло Пеланту в голову без каких-либо дальнейших действий. Он сам толком не знал, зачем окликнул ее, что хотел и мог сказать ей такого сейчас, если изменить ничего не получится. Наверное, чтобы не остаться стоять около кампуса одному, гадая, когда же этот бредовый сон наконец прервется, сменившись бесконечной темнотой. Ингер не остановилась, так что Кристоферу пришлось пуститься за ней следом. Она шла быстро, уверенно, и подол ее темно-зеленой юбки до колен развевался от ее же торопливых шагов. — Отстань от меня, Крис, ты уже достаточно сделал, — огрызнулась она, однако ее просьбу проигнорировали: — Ты глухой или слов не понимаешь? — Я не понимаю, почему сейчас ты именно такая в моей голове, — произнес упрямо, чтобы к нему наверняка прислушались. — В твоей голове? Ну ты и эгоист, конечно, весь мир вокруг тебя, можно подумать, вертится, — прыснула Ингер, сбавив ход. А потом наконец остановилась, чтобы высказать ему громко и прямо в лицо: — И какая же я? Расстроенная тем, что ты убил меня?! Пелант увидел, как все прохожие после этих ее слов остановились, уставились на него сперва с непониманием, а затем с прогнившим насквозь осуждением. Они ненавидели его, проклинали одним лишь взглядом, мечтая сжечь его дотла. И он практически чувствовал, как плавится под их немым укором, как его кожа будто горит, слезая пластами с мышц. — Опережая ход твоих мыслей, могу заверить тебя, что я не злюсь. Ни капельки. Я больше не могу злиться, — продолжала она, прижимая к груди учебники. — Всю эту боль и все невосполнимое горе ты оставил на моих родных. Ты застрелил меня быстро, хотя и поиздевался напоследок, а вот им мучиться еще многие годы. Кристофер стоял молча и не пытался перебивать. Его и ранее одолевали кратковременные проблески ясного ума, чему он не шибко радовался, ведь подобные эпизоды причиняли ему психологический дискомфорт — моменты, когда он отделял хорошее от плохого не с правовой, а с нравственной точки зрения. Но сейчас он даже не мог определить, с кем именно говорил. Это была его проснувшаяся совесть? Скрытые переживания? Отрицаемая вина, представшая перед ним в виде очаровательной Йоханнсен? — Язык проглотил? Ингер смотрела на него иначе. Проникновенно, осознанно, словно пронзала насквозь хуже любого оружия. И было в ее взгляде что-то настолько личное, что пробиралось через бесчувственную оболочку к самому сердцу и задевало его, кололо, пробуждая настоящую тревогу. Такую, как в размытом ночном кошмаре, когда сам не понимаешь, чего именно боишься, всецело ощущаешь испуг, не видя при этом его источник. — Я… Не знаю, что ответить. Он в самом деле не знал. Извиняться перед самим собой — глупо и бесполезно, оправдываться равносильно лжи, а развернуться и уйти попросту неинтересно. Раз это последний его сон, то, каким бы он ни был, его стоило досмотреть до конца. — Конечно, тебе ведь ни капли не жаль. Ты не осознаешь свои поступки, а следовательно, не способен нести ответственность за них. Правильно? Только вот это чушь. Все ты можешь, и ты ни разу не усомнился в том, что делал. — Усомнился, — сказал без раздумий, ведь правда всегда вертелась на языке. — Неужели? Когда пользовался мной в спальне наверху? Тогда ты засомневался? Хотел сохранить мне жизнь, чтобы себе продлить удовольствие? Голос Ингер дрогнул, сорвался на отчаянный полукрик, а ее глаза заблестели от показавшихся слез. И чем дольше она смотрела на него, чем явнее наблюдала его позорное молчание, тем больше расстраивалась, пока не выдержала и не заплакала, уткнувшись лицом в ладони. Пеланту стало плохо. Во всех смыслах слова. Впервые чьи-то слезы задевали его так сильно, что возникло желание убежать и спрятаться где-нибудь навеки, ничего не слышать и никого не видеть. Чтобы не чувствовать непривычной ломоты за ребрами, этого душащего кома поперек горла. Тогда Кристоферу всерьез показалось, как бы парадоксально ни прозвучало, что он на смертном одре ощутил себя по-настоящему живым, и захлестнувшие его эмоции — самые искренние, человеческие, — делали ему больно. В тот миг он забыл напрочь, что говорил с иллюзией, и ему безудержно захотелось увидеть на лице Ингер улыбку, а не горькие слезы. — Ты монстр! — выпалила она, и Кристофер не спорил: — Чудовище с очаровательными глазами, которым я поверила с первого взгляда. И мне стоило бы сказать, что у тебя нет сердца, да только это глупо. Сердце у тебя есть, как у всех людей, но оно бьется бестолку! — Это ненадолго, — он даже попытался улыбнуться, рассчитывая, что новость о его скорой кончине поднимет ей настроение. — Оно вот-вот остановится. — Ты так в этом уверен? — спросила Ингер, вытирая рукавом упрямо льющиеся слезы. — Понятия не имею, что в тебе такого, но за твоей спиной сильные хранители. — Кто? — Кристофер обернулся, однако никого не увидел. А потом прибавил насмешливо: — Хранители? Вроде ангелов, ты имеешь в виду? Что за ерунда… Мечтал бы он верить в Бога, чтобы тогда, валяясь в проходе на паркетном полу, прочесть молитву для успокоения, однако он не верил, а потому счел лицемерным менять свою позицию перед ликом смерти. — Какой ты глупый, хотя с виду таким не кажешься, — отрезала Ингер, — судишь о вещах, непостижимых смертным, пока сам еще жив. Пелант нахмурил брови в увлеченном удивлении. Он больше не испытывал тревоги, наоборот — облегчение, потому что чем страннее становилась его агония, тем меньше мозговых клеток функционировали исправно. Следовательно, совсем скоро всему придет конец. — Тогда просвети меня, — он шагнул ей навстречу, но коснуться не осмелился. — Не стану. Сам узнаешь, когда время придет, — Ингер больше не плакала. Она протянула к нему руки, и, приложив ладонь к его груди, прибавила тихо: — Спаси ее. — Кого ее? Душу, которой не существует? — Я не про душу говорю, хотя тебе бы и о ней стоило подумать. — Даже если бы она — душа — существовала в самом деле, разве у меня были бы шансы? — Шанс есть у каждого, Кристофер. Но не стану врать, твой значительно меньше, чем у остальных. Ты все еще можешь улучшить ситуацию, чтобы не попасть потом туда, откуда никогда не выберешься. Пелант заглянул Ингер в глаза, не в силах игнорировать ее настойчивый взгляд, и увидел в их отражении нечто настолько страшное, что до беспамятства испугался. Тогда-то ему захотелось, чтобы все происходящее оказалось лишь предсмертным вымыслом и не имело ничего общего с тем, что на самом деле произойдет, когда его мозг умрет окончательно. — Спаси ее, — повторила Йоханнсен, коснувшись рукой его щеки. Ее руки, нежные и теплые, казались живыми: — Или хотя бы честно попытайся. Поступи хоть раз по-человечески, я уверена, тебе это к лицу. — Кого ее, Ингер? — переспросил смелее, а она только улыбнулась ему в ответ, глуповато и таинственно, будто бы сама не знала. Происходящее перестало казаться ему занимательным. Кристофер не был готов решать загадки и додумывать размытые указания, не понимая в них смысла и не собираясь им следовать. Единственную, кого он в самом деле мог спасти, разорвали собаки, поэтому все ныне происходящее он счел отчаянной попыткой воззвания к морали, которой он давно не следовал. Однако почему-то его сердце сейчас, при виде Ингер, металось из стороны в сторону, напуганное, сбитое с толку увиденным и услышанным. Но оно по-прежнему билось, и, стоило Пеланту всерьез обратить на это внимание, как его глаза раскрылись, а сам он содрогнулся в надрывном вдохе. Жив. Он все еще жив. Белый потолок, белые стены, приторный запах антисептики и капельничная система — Кристоферу показалось, что это больничная палата, однако ему не хватало сил даже голову приподнять, чтобы как следует осмотреться. Было больно глотать, в горле сильно першило. Воздух будто бы продирался через трахею в легкие, жадно вбиравшие драгоценный кислород. Потом подступил кашель, но чем больше Пелант пытался от него избавиться, тем сильнее задыхался, давясь собственной слюной, пока ему не помогли приподняться: — Тихо, не нервничай, все хорошо, ты наконец очнулся, — приговаривал Алан, кружась вокруг него волчком. Он только что прибежал из другой комнаты — видимо, на шум, — и первым делом подлил что-то в капельницу, увеличив заодно скорость инфузии. «Куда уж лучше…» — мысленно съязвил Кристофер. Он взглянул на свои непривычно бледные руки, увенчанные катетерами и прикованные наручниками к бортикам койки, затем почувствовал, как сильно его раздражала назальная канюля. Но больше всего его поразил набор для реанимации, лежащий разобранным на тумбочке неподалеку. — Ты… ты… — порывался спросить он, однако его голос в конец охрип, а дыхание сбивалось при каждой попытке произнести хоть что-то внятное. Он глаз не сводил с трубки для интубации, так что вопрос его был в целом очевиден. Свободный доступ к рецептурным препаратам, медицинские навыки — Пелант давно уже подозревал, что Ювелир непосредственно связан с медициной, но до какой, черт возьми, степени надо было тронуться умом, чтоб оборудовать дома целую клинику ради извращений? — Да, интубировал, — ответил Алан, и пленник перевел на него обескураженный взгляд. — Пришлось. К тому времени, как я нашел тебя, ты уже перестал дышать. Повезло еще, что я вовремя подоспел: сердце встать не успело. Иначе сомневаюсь, что я бы вытянул тебя в одиночку. И не смотри ты на меня так ненавистно, успеешь еще наглядеться. Не рад, что я тебя откачал? Знаю, поэтому так и сделал. Думал, напакостишь мне и уйдешь так просто? — Нет, — насколько бы ни был плох Кристофер, он не смог отказаться от улыбки. — Я думал, что вскрою тебе глотку и посмотрю, как ты медленно сдохнешь в конвульсиях на пороге своего же дома. Он совсем не нервничал, не огорчался, не злился, поскольку сильно ослаб, зато не стеснялся в свойственной манере говорить в глаза правдивые гадости. Все равно ему предначертаны несусветные муки, так что не было никакого смысла следить за языком. — Ну извини, что не получилось, я не специально перепутал лекарства, — Алан развел руками и принялся убирать с тумбочек ненужное. — Сколько я провел в отключке? — Почти целые сутки. Я принесу воды и обед. Ты больше двух дней не ел, не порядок. Я вводил тебе парентеральные коктейли из глюкозы, электролитов и прочего, чтобы твоему организму хватило сил справиться с тяжелой интоксикацией, но это не то. Ты вообще голоден? — Наверное… Интересно, что происходило сейчас в Джефферсоне и ФБР. Выяснили ли они правду о похищении или до сих пор считают его сбежавшим? И продвинулись ли они хоть на шаг к установлению личности Ювелира и обнаружению этого зловещего места? Пелант вспомнил сон, который видел, причем вспомнил точно, вплоть до самых крошечных деталей. Никогда прежде он не запоминал сны настолько хорошо. И он обратился к Алану, пока тот не вышел за дверь: — Что ты с ней сделал? — Не я. Собаки. А мне осталось только убрать за ними. И знаешь, я выполнял это без всякого удовольствия благодаря тебе! — указал на него пальцем. Его ноздри раздулись, на лбу появились угрюмые морщины. — Так что радуйся, ты мне знатно подпортил ночь. И рука чертовски болит! Он спрятал перевязанную рану под спортивной кофтой на молнии, однако каждое движение превращалось в кошмар, как только заканчивалось действие анальгетиков. Пелант не нашел подходящих в противовес. Посылать его в задницу не хотелось, — чересчур примитивно, — расспрашивать дальше тоже, потому что уже достаточно услышал. Надежда всегда умирает последней. И Кристофер понял, что он говорил именно с ней в своей голове, стоя посреди дороги на территории цветущего кампуса. Однако больше говорить было не с кем, равно как и бессмысленно во что-нибудь хорошее верить. К примеру, в успешную операцию ФБР по его спасению. Лучше потратить это время на примирение с тем, с чем примириться в полной мере невозможно, и постараться через силу абстрагироваться, как можно меньше думать о том, насколько ужасно ему придется дальше. — Нет у меня никакого шанса… — произнес Пелант тихо, не надеясь и не желая особо быть услышанным. Он ничего не ощущал внутри: ни хорошего, ни плохого, словно бы уже умер — необычно даже для него. Навязчивые, жестокие образы ограничивали его от мешавших эмоций, увлекали за собой в пучину безумия, но они уже который день не возвращались, а чувства, тем не менее, приглушились только сильнее. В этом была отчасти вина диазепама, который еще близко не вывелся из организма, и теперь Пелант в какой-то степени скучал по тем болезненным эмоциям, испытанным во время разговора с «Ингер». Как выяснилось, патологическое равнодушие было отвратительней всего на свете.