На букву «Б»

       Брюс нечасто видел этот сон, и сон не всегда начинался с Марони, но всё началось с Марони. И закончилось на нём. Тринадцатилетний Сал не расставался со скрипучей кожаной курткой, зачёсывал волосы назад и носил за поясом настоящий револьвер. Марони считал себя крупным боссом и настаивал, чтобы его называли Дон, но все называли его Сал. Он руководил кучкой малолетних карманников, жил с ними в подвале, и даже тот, кто стоял над Салом, не был крупным боссом. — Чё ты хочешь, Уэйн? — спросил тогда Марони. — Пятьдесят долларов, твою куртку и твой револьвер. Сал посмотрел, серьёзно, холодно, и сложился пополам: — Ты… Ты, — пробормотал он сквозь хохот, — ты очень наглый сопляк. — Ты сам меня позвал, значит, я тебе нужен. — Не настолько, — отсмеявшись, ответил Марони. — Три бакса, кроссовки вон того пацана. — Кивок направо. — А револьвер… Да забирай. У меня есть кое-что покруче этой ржавой хлопушки. — Он распахнул проклёпанную шипами кожанку и дал полюбоваться воронёной рукоятью пистолета в одном из внутренних карманов. — С патронами, — торопливо добавил Брюс. — Зачем тебе пушка, малец? — Тебя не касается. — Лады, — протянул Сал и подозвал тощего конопатого мальчишку, сидевшего на матрасе в углу подвала. Брюс скинул промокшие разбитые кеды и с удовольствием втиснул ступни в почти новые кроссовки: мягкие, тёплые, по размеру. К нему перекочевали три мятых доллара и револьвер. Патроны Марони отдал отдельно, пересыпал в ладонь и даже показал, как заряжать и стрелять, пусть и вхолостую. — Ну, что делать? — поинтересовался Брюс, довольно притопывая на месте. — На районе болтают, ты псих, — издалека начал Сал. — Ты, кстати, не из тех Уэйнов? Брюс промолчал — знал, что не из тех. Категорически не понимал, почему все спрашивают. Если бы те Уэйны имели к нему хоть какое-то отношение, разве бы он жил на улице? — А, да, у тех Уэйнов не было родичей. Точняк. — Сал покивал сам себе. — Короче, я слышал, ты отмороженный. На всю башню отбитый. — Долго будешь сопли жевать? Брюс злобно уставился на Марони. Тот сказал, есть кое-какое дельце, неопасное и ему точно понравится, но деталей не объяснил. — Слышь, малой, придержи язык. Короче. Ходят слухи, ты отделал одного пацана с района, который всё время байки травит и ржёт. И ещё двоих, того жирного урода с длинным носом и этого… Джонни-Ворону. — Ну. — Хрен согну. — Сал цыкнул слюной в сторону. — Хохмачу лет четырнадцать, жирному вроде тоже. Вороне, точно знаю, пятнадцать. А тебе? Одиннадцать? — Восемь. — Да ты гонишь! — Дерьмо по трубам гонят, понял? — Тогда ты реально отбитый. Короче, такое дело, две моих крысы плохо работают, объясни им чё к чему. Только не покалечь. — Почему сам не объяснишь? — Ты дебил? Я же босс, грязная работа не для меня. Брюс пожал плечами и согласился. Он был ужасным, жестоким, злобным ребёнком. Брюс так о себе не думал, но он был плохим ребёнком, драчливым и вечно голодным; невзирая на недоедание, крупным для своих лет, и настолько яростным, что перед ним отступали и взрослые парни. Правда, жирный носатый урод выбил ему два молочных зуба, поэтому он решил достать пушку. В следующий раз, когда их дорожки пересекутся, жирдяй останется без яиц. Брюс согласился, дежурно отметелил воришек Сала и побрёл в свой подвал. Он нашёл его пару месяцев назад, шлялся в Старом Готэме по Преступной Аллее и заметил в одном из закоулков открытую железную дверь с торчащим из замка ключом. Вход в коротенький глухой тупичок, без окон и подъездов, искусственно сужался из-за двух выступов стен. Дверь изнутри запиралась на два солидных засова, на полу валялся толстый матрас — и никаких клопов. В углу ржавел умывальник, из крана текла холодная вода, и даже электричество работало, пусть лампочка мигала и потрескивала. Внешнюю стену прорезало раструбом расширяющееся к улице крошечное смотровое окошко, очень низкое и узкое, на пару ладоней возвышающееся над асфальтом и мало заметное снаружи. Брюс не стал его заделывать. С неделю он подскакивал во время сна, боясь, что вернётся прежний хозяин, но никто не вернулся, и этот подвал стал его. До пяти лет Брюс жил в Бладхэвене, метался между приютом и патронажными родителями, которые — все до единого — плевать на него хотели. Их интересовали только деньги, полагающиеся по закону. На Брюса орали, Брюса колотили, Брюса кормили хуже, чем в приюте, и он постоянно удирал. Его ловили, отправляли в детский дом, и всё начиналось заново. Приют нравился ему куда больше всех этих фальшивых родителей. Там жило достаточно слабых, трусливых детей и равнодушных ко всему воспитателей, а Брюс всегда был очень крупным. В три ему давали пять, в пять — семь или даже восемь, а в восемь — одиннадцать. Он был крупным и переполненным гневом и злостью. В пять перед ним отступали те, кто старше на три-четыре года, а когда он подрос, то вовсю чесал кулаки о совсем уже взрослых парней. Брюс не знал, почему всё время злился. Просто злился. Потому что жизнь — полное дерьмо. Потому что постоянно хотел есть. Потому что совсем не понимал, кто он. Потому что вообще не понимал, зачем он. Первое воспоминание — он стоит посреди огромного серого двора, а вокруг носятся другие дети. Брюс прежде никогда не видел столько детей, прежде, кажется, он вообще не видел других детей. Он стоял и слушал, как урчит желудок, а рядом толстый пацан в синей кепке, сдвинутой назад, жевал большое круглое печенье. — Пожалуйста, дай мне немного печенья, — вежливо попросил Брюс, но мальчишка сунул ему под нос кулак и толкнул в плечо. Брюс упал и заплакал, но никто не спешил помочь ему встать. Он поднялся и неожиданно бросился на обидчика. Тогда он не умел драться, лишь налетел маленьким глупым ураганом, но пацан, выронив остатки печенья, с громким рёвом шлёпнулся в грязь. Брюс получил печенье, кепку, которую потом выменял на сливочную тянучку, и правду: хочешь есть — бейся и побеждай. В следующий раз он захотел есть и, последовав своей новой правде, накинулся на одного из старших мальчишек. Ему достался снисходительный смешок, подзатыльник, от которого загудела голова, и другая правда: хочешь победить того, кто сильнее и выше, — бейся нечестно. Брюс подглядывал за драками взрослых парней, запоминал удары и хитрые приёмы и набирался опыта. Сначала он часто оказывался на земле, пока не открыл настоящую правду: побеждают не сила, не рост и не подлые приёмы — побеждают гнев и воля, и когда ты падаешь, но упорно встаёшь, даже если нос в крови и ободраны коленки, когда ты не отступаешь и выигрываешь раз и два, и три, то начинает побеждать имя. Психом, с которым лучше не связываться, Брюса считали задолго до Сала. К пяти годам его боялись в приюте все младшие пацаны и остерегались некоторые из старших. Он был никем, безродным уличным мальчишкой, как и прочие здесь, но его боялись и знали. Как же Брюс хотел быть кем-то — кем-то другим. «Так ты из тех Уэйнов, малыш? Хотя нет, у тех Уэйнов не было родственников». Всё детство Брюса прошло под этот вопрос, он ненавидел тех Уэйнов и страстно мечтал оказаться их потерянным тайным сыном. Каково это — быть ребёнком богатых родителей? Получать на завтрак не две сраные ложки клейкой овсянки, а горячие тосты с джемом или горку жирного вкусного бекона. Хлопья, и чтобы молоко покрывало их полностью, и там были бы фрукты и орехи. Золотистые бутерброды из мягкого хлеба, а между ломтиками много расплавленного сыра. Панкейки с кленовым сиропом. Брюс закрывал глаза и представлял, что Уэйны давали бы ему сколько угодно желейных бобов и шоколадных конфет, может, даже сахарную вату. Они бы не были такими, как те фальшивые родители. Они водили бы его в кино, укрывали одеялом перед сном и никогда бы не морили голодом. В пять лет он проник в кабинет администрации, чтобы отыскать своё дело. Ровесники уступали ему не только в габаритах, но и в умственном развитии. Писать и читать Брюс умел с трёх лет, с тех пор как попал в приют. К пяти годам воспоминания о том, кто его научил, померкли; но он с трёх лет умел писать печатными буквами и читать, знал простые математические операции и что «два» — это цифра, а «тридцать пять» — число, чуть-чуть говорил по-французски и никогда не произносил «чё» вместо «что». Те Уэйны были английскими аристократами, так Брюс слышал, а один из старших пацанов объяснил: «Типа такие умные, богатые и болтают на французском». Тогда он понял, что жил во лжи других людей — все его обманывали; надо добраться до своих документов, и там будет написана правда. Он сразу пойдёт в полицию и потребует денег. То, что надо обязательно идти в полицию, в пять лет не вызывало никаких сомнений. Ему там дадут кучу долларов, оставшихся от тех Уэйнов, и начнётся безбедная жизнь. В кармане лежала украденная отвёртка, ящики с делами располагались по алфавиту, и папка с досье быстро нашлась. Он едва не заплакал от разочарования, когда увидел прочерки в графах с родителями, но надежда оставалась, пока на глаза не попалась дата рождения. Брюс знал, на дворе весна восемьдесят пятого, ему пять лет, но прежде не задумывался, в каком году родился, зато хорошо помнил, когда убили тех Уэйнов. Он долго морщил лоб, стараясь вычесть одно число из другого, но числа были ужасно большими. Его дата рождения превосходила дату смерти Уэйнов, и Брюс не понимал, зачем вообще это делает, но всё равно пытался, а когда получилось, заревел по-настоящему: пропасть, целая пропасть, вечность. Он никак не мог быть потерянным тайным сыном, те Уэйны умерли задолго его рождения. Брюс уже хотел сунуть дело обратно в ящик и свалить в корпус для воспитанников, но его внимание привлёк город рождения — Готэм. Свидетельство отправилось в карман, и он опять утёк из этого приюта. Теперь уже навсегда. Через два дня кое-как, пешком и по ночам, не пользуясь попутками, потому что его могли вернуть (хотя там ехать-то было минут двадцать), он добрался до своего нового старого места жительства. Брюс и не думал, как ему повезло дойти живым и здоровым. Он был очень целеустремлённым и всего лишь выполнял поставленную задачу. В Готэме жизнь не изменилась, очередные приюты, очередные родители, но ему куда дольше и чаще доводилось жить на улицах, выживать, и у него получалось. И этот подвал, найденный пару месяцев назад, стал ему лучшим домом, вообще лучшим, что было в жизни. Брюс никому бы не отдал свой подвал, он бы убил за свой подвал. И он убил. Те двое оказались первыми и единственными, сумевшими подкрасться к нему. Брюс всегда переживал, что кто-нибудь очень сильный выследит его и отберёт подвал. Он становился невероятно бдительным, выходя на улицу и возвращаясь обратно, но те двое подкрались, когда Брюс открыл дверь и как раз щёлкнул выключателем на косяке. Возможно, им помог шумный ливень, обрушившийся на Готэм. Они попросили приюта на ночь, потому что в карманах ни цента, потому что заблудились в чужом районе, потому что холодно, потому что ночь и ливень выгнали с улиц редких прохожих, кроме совсем уж опасных зверей. Потому что копы здесь слишком недружелюбные даже для этого города. Потому что это Готэм. Они были значительно старше Брюса, старше Сала, старше Джонни-Вороны: взрослые, промокшие до нитки, бедно одетые, но домашние — взрослые, однако тощие и мелкие. Миниатюрная, тоненькая красивая девушка и щуплый, узкоплечий невзрачный парень. Те двое говорили, ему нечего бояться, никто из них не обидит ребёнка. Как будто они могли. Парень назвал его маленьким засранцем и уже за это заслужил получить по физиономии, но Брюс лишь смотрел на неё — на них. Смотрел, приоткрыв от изумления рот. Тщедушный низкорослый парень, невыносимо жалкий в своей поношенной сырой одежде, обнимал подружку и глядел на неё, словно не мог поверить, как же ему, такому неказистому, досталось столько счастья. Как Брюс однажды таращился на шесть похрустывающих двадцаток в подрезанном кошельке — не пара сальных пятерок и горсть железной мелочи, а сто двадцать баксов, на которые можно пировать много дней. Разве это могло случиться с таким, как он? Как же ему так повезло? Этот парень, понял бы кто угодно, относился к девчонке так, как сам Брюс относился к своему подвалу, и девчонка относилась к парню так же — лучшее, что есть в жизни. Те двое коротко поцеловались, и Брюс уставился на их рты: приоткрытые, розовые, блестящие. На самом деле сырые от дождя и почти синие от холода, но ему чудилось иначе, и он, не очень-то понимая отчего, почувствовал зависть к взрослому хлюпику напротив. Брюс знал, чем занимаются парни с девушками, слишком много времени провёл на улицах, чтобы не знать. Но тут было что-то другое, совсем неизведанное и удивительное. — Это любовь, малец, это любовь. Подрастёшь — поймёшь, — с улыбкой сказал хлюпик, заметив его интерес. Что-то другое, совсем неизведанное и удивительное. Недоступное ему. И тогда он не пустил их. В прыжке яростно боднул парня головой в подбородок и добавил кулаком в живот. Гнев и злость наделяли его недетской силой, а этому хиляку хватило бы и прямого в нос. Девушка кинулась к своему другу, а Брюс захлопнул дверь: никому нельзя, это его подвал — никому нельзя в лучшую часть его жизни. Он выключил свет и сидел: не на матрасе, а почему-то съёжился на бетонном полу под окошком; трясся, потому что тоже промок и не хотел переодеваться, пока те двое не уйдут. Ливень заглушал другие звуки, но та парочка стучала в дверь, умоляла. Парень обещал, что ничего ему не сделает — ха, вот болван! — и просил пустить хотя бы девушку, но Брюс лишь ухмылялся. Это его подвал. А потом послышались другие голоса. Дождь поутих, и послышались другие голоса: по-настоящему взрослые, хриплые, пьяные. Что-то врезалось в стену и разбилось. Брюс встал и, уцепившись за край окошка, до которого пока не дорос, подтянулся. Наверное, из-за туч выглянула луна, потому что он увидел не темноту, а ноги: старые кроссовки того парня; дешёвые босоножки девчонки, новенькие, ярко-голубые даже в ночном свете; три или четыре пары ботинок, стоптанных, больших. Брюс тихонечко опустился обратно, сжался в комок. Этих двоих будут грабить. У них нет ни цента. Этих двоих будут бить. Он не находил ничего страшного в избиениях, хотя там была та девочка, такая красивая, с блестящими губами, в мокром платье, облепившем худые ровные ноги. Брюс переколотил сотни пацанов, но ни одну девчонку и пальцем не тронул. Это было бы не по-джентльменски. Но та девочка с зелёными глазами и розовым приоткрытым ртом смотрела совсем не на него. Он всё равно ничем не мог помочь. Пусть его считали отбитым на всю башню, но идиотом никто бы не назвал — несколько действительно взрослых мужиков и мальчишка со старым револьвером. Его изобьют до полусмерти. Ему и так периодически прилетало, но, как ни странно, обходилось без серьёзных травм. И вообще — пусть приедут копы, кто-нибудь другой что-то сделает, услышит, поймёт, спасёт. Только не здесь, не в этом укромном уголке, не ночью, не в Готэме. Брюс покосился на толстенные запоры, невидимые во тьме подвала. Сюда никто не войдёт. Эту дверь надо взорвать, чтобы сломать. Он в безопасности, но та девочка… такая красивая. Беззащитная. Её рот. Чистый, ясный взгляд, как она смотрела — на своего парня. Поэтому то, что творится на улице, Брюса не волнует. Снаружи раздавались тонкие вскрики, клёкотом удаляющейся птичьей стаи затухала мольба, и он закрыл уши, но ладони безвольно упали. Заплетались шаги в одну сторону, в другую, — кого-то толкали от человека к человеку. Что-то захрустело, словно зубы перегрызли мясной хрящик, — так ломался нос. Послышался глухой всплеск — так падало тело на залитую водой булыжную мостовую, падало под непрекращающийся гогот, и мягкое шуршание дождя делало его ещё жёстче. Зазвенело битое стекло. Под чьим-то сильным кулаком, расплющившим губы, умер бесполезный протест, и Брюс заскулил, складываясь пополам, стараясь забиться в стену. Этих двоих будут убивать. Этих двоих… Этих двоих что? Почему он не впустил их? Почему не отполз в дальний угол? Почему, почему, почему слышал это под уютный шелест дождя? С влажным треском рвалась одежда, и голос, голос затекал ржавой тухлой водой в узкое окошко. — Привет? Тут кто-то есть? У Брюса рот наполнился кровью — от ужаса, от ужаса, от осознания. Он прокусил руку, чтобы не заорать. Ему доводилось видеть мёртвых людей, убитых людей, избитых людей, бегущих от кого-то людей и людей, занимающихся чем-то, о чём детям думать рано. Подпирающих стенки людей, подходящих к ним других людей и то, что они делают. Это Готэм, Брюс много чего повидал, но о такой стороне жизни предпочитал поменьше задумываться, хотя и встречался с ней не единожды. Слишком маленькие и слишком красивые бездомные мальчики, живущие в самом грязном городе Земли, неизбежно встречаются с такой стороной жизни. Брюс умел верно диктовать ухмылочки и слова и очень быстро бегал. Он понимал, когда не стоит брать конфетку из чужих рук и тем более вступать в драку. Беги, беги так быстро, как только можешь, ускользай и прячься, стань ветром, стань тенью и всегда будь настороже, иначе и о тебе потом скажут так. «Слышал. Да. Угу, прикинь? Уроды. Да она сама напросилась. Они все напрашиваются. А вот то. Да ваще жесть. Пацан удавился. Лучше сдохнуть, чем жить после такого. А про тех? Фигня всё это. Испугом отделались. Эй, мелкий, чё уши греешь, а ну свалил!» — Ну, кто хочет прис-с-соединиться к вечеринке? Какая-нибудь миленькая сладенькая пташечка? Брюс бесшумно перевернулся на спину. Сверху лился свет — может, это была не луна, а фонарик. Сверху лился свет, а из окошка толстыми белыми червями выползали пальцы. Сам он мог просунуть в окно руку полностью, но человек на улице был настолько крупным, что влез лишь до запястья. Пальцы погладили, приласкали кирпичную кладку и исчезли — тут же раздался гулкий удар по двери. Один-второй-третий. Брюс зашептал про себя придуманные молитвы, обращаясь к Богу, в которого не верил, к Салу, к Готэму, к Джонни-Вороне, к тем Уэйнам, но в ответ получил странные звуки, срывающиеся, приглушённые — приглушённые чьей-то огромной ладонью. Там было много огромных ладоней: шесть, может, восемь. Брюс смотрел в чёрный потолок и слушал. Дождь то усиливался, то затихал, и что-то шлёпало. Так на тарелке подпрыгивало свежее ягодное желе. Желудок у Брюса заурчал. Ему нравились молочные коктейли и кола. Когда он втягивал остатки через трубочку, то получался свистящий натужный звук. Как-то Брюс отнял у одного пацана яблочный пирог, домашний, но испортившийся. Пацана Брюс как следует отлупил, а пирог бросил в стену, и тот съезжал, как суперслизняк, пока не хлюпнулся на асфальт. Он слушал, слушал и слушал, как что-то шлёпало, хлюпало и свистело, хрустело и перекатывалось по мокрой мостовой. Словечки, смех — так могли бы смеяться пьяные друзья на пикнике в парке. Они так и смеялись. Криков и просьб не было давно, не было совсем, на улице господствовали другие звуки и шум дождя. Брюс слушал, пока не перестал слышать, пока не оглох и не опустел. Если бы не револьвер Сала, он бы никогда не вышел, просидел бы сутки или неделю, питаясь водой из-под крана и отливая в раковину, но не вышел. Дождался бы, пока кто-нибудь найдёт и всё… уберёт. Однако у него был револьвер Сала, всё началось с Сала и всё закончилось на нём. Брюс никогда прежде не чувствовал себя таким холодным, таким очищенным от гнева и злости. Ему не требовался свет, чтобы ориентироваться, и он, резко встав, пошёл к матрасу. Проверил барабан револьвера — всего четыре патрона, прошлой ночью потренировался на пустыре. Было громко, и запястья дёргало. Брюс смазывал петли маслом, смазывал засовы маслом, чтобы никто не пришёл на скрип и не забрал подвал. Запоры отъехали, дверь распахнулась, и он вылетел на улицу. Следовало… следовало решиться раньше. Занималось серое утро, и по-прежнему накрапывал дождь, а Брюс так ничего и не сделал. Опоздал. Меленькими шажками, семеня, как хромоногий паучок, он подходил, сжимая трясущимися руками револьвер. Вода не смыла ничего, лишь разбавила, и вокруг расплывалось море красного, а белизна испятнанных синяками тел щипала глаза. Над теми двумя посмеялись, уложили на спины и сцепили им ладони. Брюса согнуло и вывернуло жёлтой слизью. Он потёр кулаком рот, заехал стволом по зубам и снова поглядел. Девчонка была мертва, с таким вмятым лбом не живут. Брюс видел достаточно мертвяков, чтобы понимать это. Её бёдра. Его стошнило во второй раз. Губы — уже не приоткрытые, розовые, блестящие; её губы, как раздавленные плохой кухаркой помидоры для салата, раздавленные и сдобренные соусом. Он опять сложился пополам и блеванул на свои почти новые кроссовки. А парень, с вколоченной глубоко впалой грудью, весь в крови и в том, о чём совсем не стоит думать, дышал. Царапал мостовую неестественно вывернутыми пальцами свободной руки и дышал. Говорил. Брюс подкрался ближе, и слух вернулся — как гигантский молоток долбанул по ушам. Парень повторял женское имя, и неизвестно, была ли то его мать или эта девочка рядом. Он молил о помощи тихо, жалобно, безнадёжно — но не о помощи с сиреной. Парень всё равно бы не выжил, промучился бы полчаса или час и умер. Брюс видел достаточно умирающих людей, чтобы понимать это. «Лучше сдохнуть, чем жить после такого». Он хладнокровно поднял револьвер и выстрелил трижды — один раз оружие дало осечку — а потом побежал. За спиной усиливался дождь, дождь догнал его и исхлестал водяными ремнями. Даже дождь считал, что Брюс виноват. Револьвер он выкинул далеко от своего тупичка, забросил в мусорный бак, слишком благоразумно для ребёнка протерев его перед тем. Всё началось с Сала, всё закончилось на нём. Брюс больше никогда не брал в руки оружие. Он убил тех двоих, не только парня, убил трижды: когда не приютил, когда не вышел вовремя и когда всё-таки вышел. Это его вина. Их кровь навсегда на нём. Ему никогда не отмыться, никакого мыла не хватит. — Альфред, Альфред, я не виноват! Брюс ненавидел этот сон. Он рычал, орал и бился, но Альфред с ним, Альфред всегда помогал, когда просыпались старые кошмары. Альфред держал его. Крепко. У Альфреда не такие руки. Брюс вслепую ударил кулаком назад и под чей-то вскрик вывернулся из ослабевшего захвата. Он видел кого-то, врезал кому-то по лицу, ещё раз, ещё и ещё, пока не получил по почке: недостаточно больно, но отрезвляюще. Держась за бок, Брюс разогнулся и быстро, задом, отполз по кровати, соскочил на пол. — Ты… Ты кто?! — Он перевёл дыхание, но сердце всё ещё колотилось в глотке. — Что ты тут делаешь? — Эй-эй, тише! — Человек скривился и зашипел. — Ч-чёрт, больно-то как… Успокойся, это я, Кларк, Кларк Кент. Ты у меня дома. Кто такой Кларк Кент? Чья это комната? Это не его комната и не его постель. Где он вообще? Где Альфред? — Ты так… кричал. Он посмотрел на смутно знакомое лицо напротив, из разбитой губы капала кровь. Желудок взметнулся вверх, и Брюс тяжело, медленно задышал. Разум включался. Это Кларк. Кларк его клиент. Его клиент морщился, трогая лицо. Брюс быстро оценил урон: рот, глаз, бровь, чудом не сломаны нос и скула. Кларк, видимо, отлит из стали, если не потерял сознание. Он всё-таки это сделал — то, чего так боялся. Все эти годы удача шла с ним под руку, ни разу во время ночёвки с заказчиками не приходили такие сны, но не сегодня. Избитый клиент работал журналистом, которому хорошо платили, если судить по квартире. Значит, заказчик трудился в каком-то приличном издании, и такое дело Лекс вряд ли сумеет уладить. Брюс представил самые невинные заголовки: «Вся правда об элитном сопровождении Лютора», «Закажи первоклассный эскорт, получи шлюху и в глаз». Журналист уничтожит репутацию Лекса, а Лекс уничтожит Брюса. Что тогда будет с его семьёй? — Кларк, мне очень жаль. Ты хочешь, чтобы я вызвал полицию? Если же нет… — Существовал и второй вариант, маловероятный. Брюса оштрафуют, придётся выплачивать ущерб несколько лет, но Лекс его не уволит, если не будет огласки. — Ты должен связаться с твоим менеджером и сообщить о происшествии. За мной пришлют служебный автомобиль, будет оформлен срочный возврат оплаченной тобой суммы, а также ты получишь свободную от налогообложения денежную компенсацию. Её размер ты согласуешь лично со своим мене… Кларк, не дослушав, молча встал и промаршировал к выходу. Брюс так и замер на месте, безнадёжно смотря в одну точку, — первый вариант. Всё кончено. Вот так просто, вмиг разрушено и сломано. Он уставился на измазанные кровью кулаки и никак не мог осознать, отказывался принимать. — Ложись спать. Вернувшийся Кларк, пройдя мимо, улёгся обратно. Крови на вспухшей губе почти не было, глаз и рассечённую бровь прикрывал пакет со льдом. В свободной руке он держал открытую пачку влажных салфеток, которую перекинул Брюсу. Тот машинально поймал, повертел, сообразил. — Кларк, ты понял, что я сказал? — уточнил Брюс, когда стёр багровые капли с кожи. — Ты чувствуешь головокружение или тошноту? Мне вызвать скорую? — Мы легли около пяти, сейчас восемь, есть ещё часа два-три на сон. Ложись спать. — Нет, ты не… — Хватит, — жёстким металлическим тоном отрезал Кларк. — Я тебя купил. На эти двадцать четыре часа ты принадлежишь мне и делаешь то, что я хочу. Я хочу, чтобы ты лёг спать. Брюс отправил салфетки, включая грязные, на тумбочку и устроился на кровати, на боку, уставился в стену. — Спокойной… Спокойного утра, — прозвучало сзади. Он пробормотал дежурный ответ и прикрыл глаза. Клиент не будет на него заявлять? Что… что сделает клиент? Брюс постарался расслабиться и уснуть, но в черепе заскреблась назойливая мышь. Клиента звали Кларк Кент. Клиенту нравился Супермен. Клиент из Метрополиса, правильный, огромный, слегка нелепый, работал журналистом. Клиент жил в дорогой квартире и трудился в приличном издании. Клиент что?.. Клиент кто? Ему показалось, что он вот-вот схватит докучливого грызуна за хвост, поймёт, но вместо этого провалился в тревожный сон.

***

Брюс пересчитывал деньги, хотя уже знал сумму. Он давным-давно научился определять сумму сразу. Пятьдесят, сто, двести. Они встали в половине одиннадцатого, приняли по отдельности душ. Кларк накормил его сытным завтраком, спокойно, словно ничего не случилось. Они почти не разговаривали. Четыреста. Кларк не сел за руль, заказал такси. Брюса высадили у офиса, пожелали хорошего дня и всё. Шестьсот. В машине, уже прибыв в Готэм, Кларк излишне торопливо передал чаевые в конверте и заявил, что у него нет претензий. Семьсот, восемьсот. Брюс старался не смотреть на его страшно вздувшуюся губу и распухшую бровь. Тысяча. Кларк надел тёмные очки — как если бы кто-то попытался спрятать работающий вулкан, накинув на жерло газету. Глаз не открывался вообще, а синяк, расползшийся вокруг, выглядел королём всех синяков. Брюс замер и уставился на кулаки — ни следа. Он тщательно ухаживал за кожей, но кулаки набивал столько лет, сколько себя помнил. Что его кулакам чей-то глаз или рот. Тысяча двести. Если бы Кларк в таком виде зашёл в офис… Тысяча четыреста, шестьсот, восемьсот. Он не станет думать, что бы тогда случилось. Две, две пятьсот. Какого чёрта ему оставили такие роскошные чаевые за такое провальное выступление? Конверт отправился в сумку. Всё обошлось? Можно забыть о происшествии, об этом клиенте и не прикидывать варианты печального будущего своей семьи? Отчёт о работе сдан, Брюса ждал дом, нужно было связаться с детьми, и оставалось время перед сегодняшней сменой заскочить в какой-нибудь бар, осчастливить минимум двух незнакомок. Он уже собирался отправиться вниз, на улицу, как ожил телефон. На экране высветилось «Лютор». Лекс никогда прежде не звонил сразу по окончании эскорта, даже после действительно влиятельных заказчиков. Ничего не обошлось.