На букву «Б»

       В полуподвальном зале воняло дешёвыми сигаретами, искусственной кожей, потом и несвежими носками. Воздух был влажным и спёртым. Лохматые зелёные гирлянды краски свисали с облупившихся стен. Под огромным стендом, где чёрно-белые фотографии соседствовали с выцветшими полароидными снимками, тускло блестели поеденные ржавчиной головки канцелярских кнопок. Тараканьими следами повсюду разбегалась плесень. В дальнем от входа углу лысый мужик с расплющенными ушами методично лупил пневматическую грушу, на его лоснящейся макушке хлопьями мокрой перхоти лежала осыпавшаяся штукатурка. Пара темнокожих ребят, настолько чёрных, что нефть показалась бы серой рядом с ними, работала на тяжёлых мешках. Тощий парень с воспалёнными голубыми глазами яростно вертел ручки скакалки. — Сопляк. — Старик. Согнутыми пальцами правой руки Брюс сцепился с коренастым, невысоким седым мужиком в канареечных боксёрках, синих шортах и такой же майке с жёлтой надписью на груди: «Я — Дикий Кот, я драл вас в рот, и вашу мамашу, и бухого папашу, и даже братика самого младшего». Они перехватили друг друга за локти, подержались, стукнулись плечами и разошлись. Седой пожевал морщинистые губы и широко улыбнулся. Вместо трёх передних зубов зияли дыры. — Брюс, мать его, Уэйн! — Дикий Кот шепелявил, и вышло: «Брюфс-с, мась его, Уэйн». — Тедди. — Для тебя, сопляк, мистер Грант собственной персоной. — Тедди. Я хочу мяса, Тедди. — Брюс окинул взглядом зал: чиненые-перечиненные древние груши, простенькие по новым временам тренажёры, провисшие канаты вокруг двух рингов. — Тебе нужен ремо… — Или ты заткнёшься сам, или я тебя чем-нибудь заткну. — Тед выразительно взял себя за яйца. — Давай, трухлявый котик. Мне ведь не четырнадцать, я большой мальчик. — Смотри, щенок, как бы я не нагнул тебя прямо здесь за эти слова, — громко сказал Кот. Лысый боксёр, не прекращая молотить грушу, повернул голову и презрительно процедил: «Старый педик». — Жральник завали, Рамирес, если не хочешь, чтобы старый педик вогнал тебе свой старый хер по самое не балуй! — рявкнул Тед. Недельная белёсая щетина над его верхней губой воинственно встопорщилась. Лысый, выругавшись, сплюнул на пол, афроамериканцы издевательски заржали. Тед был тем ещё старым педиком. Готэм оставался вещью в себе, завёрнутым в бетон и свинец полоумием, юродством, присыпанным порохом, со своими неписаными законами улиц. За нетрадиционную ориентацию и сейчас в Готэме, если речь шла не о Финансовом квартале, Гранд-Авеню, Готэм-Виллидж или, конечно, борделях, могли освистать, поколотить, а то и убить, но Кот, сколько Брюс его знал, никогда не скрывался, и черти ведали, как он дожил до таких лет. Не принимать же на веру байки про девять жизней. Тед, бывший неудачливый боксёр, не следил за языком, до сих пор дрался, как одержимый, считал толерантность и вежливость дьявольскими происками, срать на всех хотел и в чём-то затмевал Джона Константина, а того, кроме как чокнутым ублюдком, и не называли. Кот обожал майки с гомофобными, сексистскими и богохульными лозунгами, которые выдумывал сам, в шестьдесят разговаривал, как пятнадцатилетний, и запросто мог положить на лопатки с десяток оборзевших уличных панков. — Ты. — Кулак Теда небольно воткнулся Брюсу повыше солнечного сплетения. — Мы года три не виделись? Четыре? Всё несёшься мимо, мальчик, несёшься, а потом являешься с этим пидорским хаером, в этом обтягивающем пидорском свитерочке, от которого за милю смердит Пятой авеню, и предлагаешь меня облагодетельствовать? На хрен вали-ка, молокосос. — Нет, значит нет, — спокойно ответил Брюс. — Мясо, Тедди. — В задницу дашь? — На хрен вали-ка, старикан. — Эх, — вздохнул Кот, — видать, так и помрёт мой хер, не попробовав твою шикарную жопу, малыш. Они мрачно помолчали и одновременно расхохотались, хлопая друг друга по плечам. Те ещё шуточки. Брюс научился не злиться на них двадцать лет назад. — Франкенштейн, десять минут, — Тед кивнул на дверь душевой и, понизив голос, добавил. — Для тебя полтинник, пацан. Ответка без лица — сотня. Ответка без лица в полной защите — сто пятьдесят. Безответка — двести. Возьмёшь у меня в рот — Фрэнки твой на неделю. — Ты у меня? — глухо поинтересовался Брюс, стаскивая джемпер и не смотря швыряя его на ближайшую скамью. — Дашь? — воодушевился Кот. — Ах ты ж мелкий сучонок! Там. — Он махнул рукой. — Боксёрки. А-а-а. Мясо же. Тед повернулся к душевой. Из приоткрывшейся двери осторожными пушистыми щупальцами выползал пар. Спину Кота пересекала надпись: «Я сосал у Иисуса, и Иисусу понравилось. Теперь у меня в горле поют сраные ангелы». — Ответка по моим правилам. Тысяча. — Брюс намеренно задрал ценник, но в зале действительно стоило сделать ремонт. Хотя бы стены и потолок освежить. Так Кот примет, догадается, но примет. Восемь сотенных и четыре полтинника перекочевали к Теду, а из душевой тем временем вышла гора в отсыревшем спортивном костюме. Во Фрэнки было семь с лишним футов роста и четыреста фунтов веса, сплошь бугры да валуны мускулов. Его непропорционально огромные кулаки по размеру поспорили бы с головой взрослого мужчины, на плоском скучном лице лепёхой выделялся смятый нос. Над светлыми глазами тучами нависали кустистые брови. Два глубоких коричневых шрама жирными змеями извивались на лбу. — Босиком. Без перчаток, без бинтов, без защиты, до крика «Банановый маффин», — объявил Тед, когда Брюс и Фрэнки, босые и обнажённые до пояса, встали друг напротив друга на одном из рингов: будто доходяга и олимпийский атлет встретились. — Кричит сопляк, ясен перчик. Фрэнки, дружок, стоп-слово — банановый маффин. Понял? — Бфин. П. Х-гух. Банановый маффин. Дьявол бы взял этого Кота. Брюс подпрыгивал, разминаясь. Он уже показал Франкенштейну зоны на своём теле, куда можно бить. Громила беспечно улыбался. Зубы, чистые, яркие, слепили белизной, и только правый верхний клык почему-то желтел во рту, как пятно утренней мочи на свежем снегу. Фрэнки страдал врождённой анальгезией и ещё в детстве сгрыз пол-языка, потому и молчал обычно, хотя Тед как-то разбирал его невнятное мычание. С таким заболеванием гигант пуще всего любил, когда об него чешут кулаки. Кости у Фрэнки были что скалы, мышцы — что камни, тело — что горный хребет. Брюс познакомился с Франкенштейном в далёком девяносто четвёртом, тогда же, когда и с Котом. Эта парочка и жила вместе, то ли некровные братья, то ли друзья, то ли любовники, и с тех пор великан не изменился: нестареющая, несокрушимая и ничего не чувствующая махина. — Накоплю всё-таки деньжат, — шепнул Тед, — и нагну тебя, хоть мне семьдесят будет. Попомни моё слово, сопляк, Дикий Кот ещё поимеет Летучую Мышь. Кот, один из немногих в квартале, знал и не первый год сулился. Прозвучало: «Бой», но Брюса и так накрыло, как накрыло по дороге из борделя домой. Фрэнки неповоротливым слоном топтался на ринге. Куртка его костюма висела на канатах, бледную, как у трупа, и безволосую, как у младенчика, грудь украшала синюшная татуировка — скрещенные меч и револьвер. Руби, стреляй, убивай. Брюс кинулся вперёд. Он не знал иных способов, как поставить голову на место: секс и драка, драка и секс. Не существовало для него иных способов. Секса сегодня не хотелось. К чёрту секс. Нет ничего лучше беспутной драки. Бей, как хочешь, куда хочешь, сколько хочешь. Жмурься от чужой крови, брызжущей в лицо, и бей, бей, бей, руби, стреляй, убивай. Фрэнки всё улыбался уже разбитым ртом — планета, которую безрассудно пощипывал маленький упрямый астероид. Брюс не понимал, кого видел вместо: Лютора, Кента. Себя. Ублюдки. Ублюдок. Он сам. Брюс в прыжке врезал кулаками по ушам Фрэнки. Тот изумлённо произнёс: «Мгух» и даже не покачнулся. Проклятый Фрэнки. «Прости, Фрэнки, ты нормальный пацан». Проклятый Кент с пламенеющими щеками наивного дурачка и смердящим куском дерьма внутри, что у других людей зовётся душой. Будь Брюсу тринадцать, лежать бы Кенту в канаве, пуская кровавые слюни. Таких крыс на улице топили без раздумий. Можно забрать пацана с улицы, но нельзя забрать улицу у пацана. Один пацан вырос и покрылся фальшивым лоском, который содрать — что высохший заусенец оторвать. Ох-х. Две костяные гири, обтянутые тёплой кожей покойника, упали Брюсу на плечи. Фрэнки дрался своеобразно: бум, бум, это динозавр восстал и идёт за вами. Если динозавр наступит, вам конец. Один удар по-настоящему, и весь Брюс треснет гнилой дощечкой. Хрусть, хрусть. Вот так раскатисто и звонко: хр-р-русть! Он остервенело всаживал кулаки в крепкое тело, безразличное к боли и мало знакомое с травмами. Фрэнки громко дышал. Его крупные выпуклые костяшки ласково поглаживали вспотевшую спину Брюса. Добряк Фрэнки. Честный добряк. Не чета Кенту. Кент нацелился не на Лютора, теперь это стало ясно. В том файле не было ничего и было всё. Брюса накрыло по макушку и выше, он атаковал Фрэнки сзади. Его предплечья сдавили шею-столб, ноги сжались вокруг тумбы-талии. Франкенштейн мыча завертелся на месте, потешно размахивая руками, как цыплёнок-переросток крылышками. «Лети, Фрэнки, лети, ты летающий динозавр. Ты живая мёртвая карусель». Два сэндвича из макаруна с мороженым и четыре порции карамельного пирога, которые Брюс умял перед залом, подступили к горлу сахарной отрыжкой. В машине остались коробки с кофейными пирожными и шоколадным тортом-пудингом для детей и Альфреда. Ничего и всё. Всё и ничего. Брюс вцепился зубами в здоровенное плотное ухо Фрэнки. Тот ухнул совой и резко остановился, мороженое с карамелью перевернулось в желудке. «Твою мать, Фрэнки, твою мать. Твою мать, Брюс». Он ловко, как обезьяна на пальме, прокрутился на Франкенштейне и спрыгнул на ковёр. Во рту стоял густой вкус ржавчины. Из прокушенного уха Фрэнки капала кровь, гигант улыбался и хлопал глазами. Его ресницы напоминали дешёвые накладные: длинные, толстые, до теней на серых щеках. «Твою мать, Брюс». Мясо не значило, что можно делать с Фрэнки всё и ещё немного. Когда у Брюса в бумажнике зашуршали реальные деньги, он пытался помочь Большому Ф., но тот не желал помощи, за высшее счастье Франкенштейн почитал выход на ринг, за наивысшее — дать избить себя. Подлинный мазохист, не чувствующий боли. Мазохист, который не знал, что такое боль, но рвался к ней всем существом. «Боль — это истинный Бог, — поделился как-то размышлениями Фрэнки Тед. — Никто не видел Бога, не слышал, не прикасался к нему, но люди любят Бога и верят в него, поклоняются ему и мечтают, как он сойдёт с небес. Боль — мой Бог. Я верю и жду. Окуните меня в боль, окуните меня в Бога, обмотайте божьими кишками и узрите, как я смеюсь». Брюс выковырял из заднего кармана брюк платок и промокнул рану на ухе Фрэнки. «Бой, девочки!» — заорал сзади Кот. «Бой!» — поддержали его немногочисленные зрители: афро и парень со скакалкой. Лысый, судя по звукам, так и дубасил грушу. Сунув платок обратно, Брюс сплюнул чужой кровью, глубоко вдохнул-выдохнул и, ощерившись, бросился на Фрэнки, нанося влажные свистящие удары в мощный живот, расчерченный не кубиками — кирпичами. Раз-два-три, после череп проломи. Ему чудился Кент, лысый и безумный, и Лютор с дурацким локоном чёрных волос на лбу. Кто-то другой. «Это ты сам, Брюс». Его кулаки выплясывали чечётку на асфальтовых боках Фрэнки. Брюс презирал себя за то, что повёлся и после провокации в машине подумал: Кент нормальный мужик, действительно хороший. Такому руку можно подать. Пожать. Сломать. Лоб Брюса впечатался в подбородок Фрэнки. «Привет, железный человек». Он многое мог понять: месть, банальное — мудак, игру. Брюс исполнял роль за хрустящие купюры и сумел бы понять, но с Кентом вышло иначе. Гнилой сукин сын. Бумажная крыса со щетинистым хвостом. Глаза Брюса открылись, и он не понимал. Кент искренне хотел его, искренне покупал чёртовы конфеты, искренне краснел и искренне смотрел, что телок на мамкино вымя. Искренне поддавался и играл, хотя эти игры были нужны ему, что псу пятая нога. Кент планомерно собирал материал. Эти факты не стыковались. Если бы Брюс не увидел включённый ноутбук и не решил поставить точку, не пришлось бы складывать невероятное. Кент наверняка казался себе невозмутимым, когда опускал крышку ноутбука. Его руки дрожали, его глаза бегали, его двуличное сердце суматошно билось о рёбра. Брюс нашёл файл, поименованный одной буквой, — его буквой. Переслал файл себе. Замёл следы и справился с отчаянным сумасшествием внутри, потому как ещё не знал, что именно обнаружил, лишь почуял опасность. От Фрэнки веяло пустынным жаром. Эй, горяченький мертвец. Брюс презирал себя за то, повёлся и завёлся. Тело предавало всё чаще. Голова командовала: «Нет», тело твердило: «Да», и он завёлся по-настоящему. Кент в сексуальном плане не вызывал ничего, кроме равнодушия, однако осознание того, что Брюс может делать с этим застенчивым медведем вообще всё, срывало крышу. Вообще всё. В любое время. В любом месте. Как захочет. В рамках собственных приличий. Это накатило и прошло, но Брюс не мог простить себе эту плотскую слабость. На лице Фрэнки бездонными колодцами горели глаза Лютора. Что Лютор, что Кент. Оба помешались на члене Брюса. «Одни проблемы от тебя», — подумал он, вбивая кулак в нос Фрэнки. Ну, Брюс иногда беседовал с собственным членом. Ничего такого. Что Кент, что Лютор. Этим двоим объединиться бы, открыть фан-клуб и сосать друг у друга, приняв на грудь по паре бутылок виски. Прокисшая ярость струилась по жилам Брюса. Утром он смотрел на голову Кента между своих бёдер, которая ритмично двигалась вперёд-назад-вперёд-назад. Кент сосал с таким наслаждением и усердием, словно от этого зависела его жизнь. Наверное, с таким же наслаждением и усердием он вёл расследование. Вечером Брюс смотрел на голову Лютора. Вся разница — Лекс был пьян и болтал без передышки. «Уэйн, ты уверен, что Кент занят неким расследованием только потому, что он сфотографировал тебя?» Конечно занят, но для Лютора Брюс приготовил иную историю, бросил пару правдивых крошек, чтобы не быть пойманным на крупной лжи. «Он утверждал, что много лет увлекается фотографией. Он привёз зеркальный фотоаппарат, чтобы сделать мой портрет для личной коллекции. Он воспользовался стандартным объективом, встроенной вспышкой и снимал в авторежиме. Если бы Кент действительно увлекался фотографией, то взял бы портретный объектив, рассеиватель для вспышки или внешнюю вспышку и фотографировал бы в ручном режиме. Он солгал. Ему зачем-то потребовалось моё лицо анфас». Брюс не строил предположений. Зачем-то. Не месть являлась мотивом, однако дело всё равно относилось к нему — к обычному человеку с не совсем обычной, но не криминальной профессией. Что взять с такого? Но Кент зачем-то снял его лицо анфас, как и зачем-то играл в имена, хотя и так выяснил всё. Кент собирал мощную бомбу, и во взрыве погибнут и пацан, и Брюс. Кларк Кент был известным журналистом, который упал с вершины и мечтал взобраться обратно. Его перо рождало сенсации, и теперь он взялся за Брюса Уэйна. Почему-то. Оставалось ждать, чтобы получить ответ, и Брюс презирал и ненавидел собственное бессилие. «Это похоже на детективную работу. Я почти доволен, и если я говорю: "Почти", то это почти», — ответил Лекс и продолжил увлечённо сосать. Когда-нибудь Лютор созреет для полноценного секса с проникновением. Может, у Брюса впервые не встанет. Может, и тело подведёт, вступив в сговор с головой, ведь лучше трахнуть без резинки вич-инфицированного сифилитика с запущенной гонореей, чем Лекса Лютора. Брюс кипел, бурлил, презирал и ненавидел: Лютора, Кента, себя. Немного Теда сейчас. В глянцевом мире фотошопа не осталось ничего, кроме красивых картинок, и Брюс был ими всеми, и каждый хотел подрочить на него. Ему. С ним. Да пошли бы все на хер, на чей угодно, но не на его. Потный и всклокоченный, он кружил рядом с Фрэнки, нанося редкие удары. Громила двигался совсем вяло, улыбался и практически не отвечал. Брюс заказывал хорошо прожаренный шмат свинины, а отведал постное филе индейки. Он и Фрэнки готов был возненавидеть. Франкенштейн гукнул и, удивительно резво подавшись вперёд, сгрёб Брюса обеими руками, спеленал, сунул в дышащую смирительную рубаху. — Б… Бмгм, — проворчал гигант. Его нос прикасался к носу Брюса, ресницы острыми ветками упирались в бровь. — Пшьфмн. Г-гух-х. — Фрэнки, — прохрипел Брюс, извиваясь червяком в объятиях исполина, — отпусти. — Банановый маффин, сопляк, — ехидно посоветовал Тед. Чернокожие опять заржали. — Г-гух-х. Т. Ртрн. Х-хух. — От Фрэнки пахло жареной картошкой, сильно — потом, немного — мочой. — Б. Б-б-б. «Б» у него получалась отчётливая, звонкая. Брюс дёрнулся раз-другой, пошевелил ногами и заорал: — Банановый маффин! Чёрт тебя дери, банановый маффин! Горячие клещи разжались. — Сдулся, щенок? — усмехнулся Кот, уже забравшийся на ринг. — Какого хрена?! — прорычал Брюс, кивая на Фрэнки. — Какого хрена у него встал?! Какого хрена он тыкал в меня… — …Своим хреном? — Тед поскрёб через майку живот. Афро так и гоготали, парень со скакалкой уставился в пол. Тум-тум-тум: лысый метелил грушу. — Да ладно, пацан, потерпеть что ли не… Кулак Брюса встретился с многократно сломанным кошачьим носом. Кровь так и брызнула алым веером. Тед ошалело потряс головой, провёл пальцами над верхней губой — кожа обагрилась. Оскалившись, он зашипел и молниеносно ударил зазевавшегося Брюса в печень. Сукин сын. Сукин кот. Они сцепились, будто и правда превратились в злобных уличных кошаков, и, рухнув на ринг, покатились по ковру, обмениваясь беспорядочными тычками. Фрэнки виновато мычал, его ладони хлопали по бёдрам. Чернокожие скандировали: «Кот, Кот, Кот, отдери-ка его в рот!» Брюс очутился сверху и, сунув локоть под челюсть Теда, надавил. Глаза у того сверкнули и погасли, он стукнул по рингу два раза. — Мой косяк, щенок, — признал Кот, когда они оба встали. — Баксы верну. — Себе оставь, старикан. Купишь Фрэнки бабу. Или мужика. — Была у него одна. Во! — Тед раскинул руки. — Большая девочка, очень большая. Жопа, что танк. Энчиладу готовила как три боженьки. Депортировали в Мексику. Брюс хмыкнул и подвигал плечами: будут синяки, придётся гримироваться. Фрэнки смотрел на него с ожиданием чего-то и всё мычал. — Он тебя на свиданку приглашал. В ресторан. — Ухмылочка на лице Теда расцвела — похабнее не бывает. — Р-р-романтик, твою мать. — Могу фото подарить. Пусть пощёлкает затвором. Вернувшиеся к мешкам афро в очередной раз загоготали. Тощий парень за канатами, намотав скакалку на левое предплечье, косился на Брюса. Брюс косился на Фрэнки. Немыслимая оглобля, выпирающая из штанов, соответствовала габаритам гиганта. Кент мог бы стыдливо покурить в сторонке. Дерьмо. «Тебя просто хочется выебать. Тебя только и хочется, что выебать. Или ещё что-то. Сделать с тобой. Уэйн». Брюса передёрнуло. Ему хотелось вымыться, увидеть детей и Альфреда, заехать в какую-нибудь кондитерскую и взять пару шоколадных милкшейков и десяток липких булочек, чтобы побольше орехов и кленового сиропа. — Душ примешь? — спросил Тед. — Или ты так и не изменился, пацан? Брюс пошёл к канатам. Он не собирался мыться здесь и подцепить грибок или ещё какую дрянь, мыться и знать, что рядом на него дрочит Фрэнки, а то и сам Кот. В машине лежал сменный комплект одежды, полотенца, гигиенические салфетки и несколько флаконов отличного антисептика. — Так и свалишь, не взяв на полшишечки? — воскликнул Тед. Уже натянувший свитер, носки и обувь Брюс показал ему средний палец и хлопнул дверью зала. «Пусть Фрэнки у тебя берёт на полшишечки, а то и на целую, старый педик», — подумал он благодушно. Чистый и переодевшийся, Брюс сидел в автомобиле и разглядывал свои глаза в зеркале заднего вида. В глянцевом мире фотошопа не осталось ничего, кроме красивых картинок, но одних картинок было мало. Брюс встречал невозможно прекрасных женщин — что куклы, лишь до зевоты доводили, и откровенных дурнушек, за которыми таскались, вывалив языки, таскались с одной мыслью: «Хочу». Он не мог объяснить, что это такое, да и никто не мог, наверное, но в нём самом этого неведомого имелось сверх меры. Без шанса избавиться хотя бы на время. Поморщившись, Брюс взял пару кофейных пирожных, сжевал всухомятку и поехал домой: вещи закинуть, ополоснуться по-человечески и перед сном — к детям. Дверь квартиры, мощная, солидная, была закрыта, но ёжик на затылке у Брюса мигом вздыбился иглами. Внутри кто-то находился. Он беззвучно повернул ручку и толкнул дверь, убеждаясь в собственной правоте. Кто-нибудь другой обязательно вызвал бы копов, однако на лице Брюса вспыхнула злая усмешка. Он так и не подрался как следует, а вор — отличная мишень. На миг застыв, охваченный непонятным чувством дежавю, он неслышно снял ботинки и двинулся дальше по памяти, почти в кромешной тьме. Вся его суть, всё чутьё орало: «Там, там, ты знаешь, куда идти, пацан. Ты знаешь, что делать. Сделай это. Тебе это необходимо». Сквозь занавески проникало немного света, у обеденного стола чернела громадная фигура. Фрэнки?.. Волосы у Брюса на руках тоже встопорщились и словно заострились так, что пробили и тонкую ткань свитера, и кожу расстёгнутой куртки, желудок сжался, и то самое внутри завизжало: «Беги, пацан, беги, так быстро, как можешь, так далеко, как сумеешь. От этого — беги». Зажглась неизвестно кем включённая потолочная лампа, и он зажмурился на пару секунд. Поздно бежать. Не мальчик уже, чтобы бегать, тем более это неизбежно. Нотки сандала, мускуса, янтаря и рома, которые Брюс уловил на пороге, молотом ударили в нос. «Слёзы священных Фив», эксклюзивная непубличная коллекция для мужчин — в конце девяносто седьмого он впервые впитал смесь этих ароматов и тогда же научился разбираться в парфюмерии. Уже не чёрная, но всё ещё громадная фигура приблизилась: не Фрэнки, нет, но выше того же Кента на дюйм-другой — высокому по каким угодно меркам Брюсу везло на великанов в последнее время. — Ты возмужал… Детектив. — Голос у Ра'са, невзирая на годы, всё так же излучал шелковистый лёд. Брюс не собирался ни бежать, ни пробовать, ни просить. Его затянуло — в центр смерча, он падал — с крыши небоскрёба, на него надвигался — лесной пожар. Умей Брюс молиться — не стал бы. Он подавил сожаление, что так и не увиделся с семьёй, и подумал, как они справятся без него. Тринадцать лет назад Ра'c пообещал убить своего ученика при следующей встрече, спокойно и веско, а такие, как Аль Гул, не кидаются словами. Против такого, как Аль Гул, у человека не было шансов, ничего не было, кроме возможности достойно принять конец. Аль Гул сам назначил встречу, чтобы исполнить обещанное. — Ра'с. Тот не изменился. Не прошли годы, и Брюс действительно остался пацаном, и ему семнадцать, восемнадцать, двадцать три, а мужчине напротив — едва сорок и не едва за сорок. Всё та же токсичная трава плескалась в глазах, от их уголков вверх и от носа вниз разлетались по смуглому лицу древесные тропинки морщин. Тёмно-зелёный старомодный сюртук ладно сидел, и Брюс с нахальной ухмылкой — а что у нас сегодня, путешествие в прошлое — расставил ноги и заложил большие пальцы за пояс брюк. Вот и всё, жил-был пацан и умер. Ра'с подошёл вплотную, подплыл скрытым в тумане кораблём, подполз шуршащей чешуйчатой змеёй. На затылок Брюсу легла ладонь, к губам прикоснулись губы. Повеяло южным хамсином и восточным шаравом, и песчаная пыль осела на ресницах. Ра'с и Селина — с ними и только Брюсу не приходилось психологически готовиться, с ними и только он мог целоваться, пусть и не чувствовал никакого желания. — Этого достаточно для всех, но не для меня. Ты всё ещё зажимаешься, ты так и не научился открываться, — скучающим тоном уставшего от бестолковых студентов профессора посетовал Ра'с, разорвав поцелуй. — Ты облачился в новую кожу, но ты всё тот же непутёвый и злой мальчишка, не знающий, чего хочет на самом деле. — Он вздохнул и неторопливо провёл пальцами по лицу Брюса, сжал подушечками подбородок. — Я обещал тебе. Я никогда не нарушаю обещания, и это будет первый раз. Мой первый раз и твой первый раз. Твой первый раз всегда со мной. Твой первый раз с мужчиной случился со мной. Твой первый раз со смертью случился со мной, и твой первый раз возрождения случился со мной. Сохранение жизни при неумолимости смерти есть возрождение. У Брюса ни один мускул не дрогнул, и ничто внутри не вскрикнуло от радости. Не упал с души ни камень, ни полкамня, ни крошек горсть. — Calcanda semel via leti, — продолжил Ра'с. Его немигающие глаза сияли недобрыми изумрудными звёздами. — Гораций ошибался. — Не однажды приходится совершать смертный путь. — Я не преисполнен ни горечью, ни обидой на самого себя. — Вторая рука Ра'са переместилась на спину Брюсу, и он знал, на что способны руки этого человека. Человека ли? — Я слишком ценю прекрасное, а ты по-прежнему прекрасен, мой уже не юный детектив. Ты непутёв, зол, безобиден, прекрасен и опасен. Ты увлёк меня на двенадцать месяцев, тогда как другие могли лишь на минуты и часы, лучшие — на дни. Увлечённый человек теряет себя. Я не могу позволить себе потерять себя. Брюс и не старался подавить тихий стон. Это работало просто, быстро и неотвратимо. Учитель делал с учеником то, что ученик привык делать с остальными людьми. — Я не могу позволить тебе потерять себя. Брюс сам поцеловал Ра'са, неглубоко и негорячо, лишь дотронулся до гладких, сухих губ. Как это было восемнадцать и девятнадцать лет назад: всегда медленно и с достоинством, всегда ядовито и со вкусом скорпионов на языке, всегда странно и с хрустом песка на зубах. Всегда умиротворяюще и с маслянистой горечью кактусов в горле. — Ты вкусил пустынного хлеба, ты сыт. Брюс отстранился. Он был сыт и спокоен: — Чего ты хочешь, Ра'с? Зачем ты пришёл? Как отыскал — спрашивать не стоило. Этому — пустяки. Этот — мог и не такое. — Чего мы хотим. Зачем мы пришли. Брюс обернулся на звук ощетинившегося ножами и одновременно мягкого голоса, втянул сандал и мускус, жасмин и ладан: «Слёзы священных Фив», эксклюзивная публичная коллекция для женщин. — Талия, — получилось сипло, прерывисто. — Я скучала, любимый, так здравствуй же. Он чуть заметно поморщился от позабытого обращения. — Дочь моя, ты знаешь, сколько весит слово? — спросил Ра'с. Талия опустила на мгновение взгляд. Отцовская зелень блестела в глазах и струилась по телу, откровенно и убийственно-нежно. Как и тринадцать лет назад. Возвращайся в нулевые, пацан. Брюс подцепил Талию, когда устроился работать к Лютору. В борделе возникли проблемы одновременно с проводкой и канализацией, и весь персонал отправили в отпуск. Брюс шатался по барам и не пропустил такую цыпочку. Он не запоминал ни лиц, ни имён, расстался с девушкой и на следующий вечер в другом баре подцепил её же. История повторилась снова и снова, и тогда он вспомнил и уже не забывал. Как Талия находила его? Это тоже спрашивать не стоило — сейчас, а тринадцать лет назад Брюс, юный и безалаберный, сбитый с толку неожиданно обретённым первым сыном, не интересовался. Девчонка не ведала комплексов, соглашалась на эксперименты и была достаточно искушена и вынослива, чтобы он не пошёл искать другую. Они провели две восхитительные недели, пока на четырнадцатую ночь дверь номера в дешёвом мотеле не распахнулась и внутрь не вошёл Ра'с. «Моя дочь предназначена не тебе, мальчик, — сказал он тогда. — В иной вселенной я был бы счастлив стать тебе названным отцом, но не в этой. Ты не захочешь встретиться со мной ещё раз, если, конечно, не пожелаешь умереть». Более Брюс не видел ни Талию, ни Ра'са, и вот они — во плоти, в его квартире, с неизвестными намерениями. — Мы покидаем этот грубый город и эту грубую страну, — произнёс Ра'с, заложив руки за спину. — Талия собирается связать судьбу с… достойным человеком, и этот достойный человек принимает мою дочь без осколков прошлого. — У мальчишки дурной характер, — подхватила Талия. — У мальчишки дурной огонь в глазах. У мальчишки дурная кровь в жилах. Мальчишка нетерпелив, непокорен и непослушен. Любимый, у тебя много мальчишек, но он не один из многих. — Я не понимаю. — Мы покидаем эту грубую страну чистыми, — продолжил Ра'с. — Мы оставляем тебе твоего сына, ибо он давно не наш сын и не наш внук. — Ты долго уклонялся от ответственности, но пора пришла, — добавила Талия. — Тебе не о чем беспокоиться. Мы решили все документальные вопросы, мальчик будет жить с твоими приёмными детьми и учиться в школе Стефани. Прощай, любимый, отныне и навсегда. — Она дотянулась и легко поцеловала остолбеневшего Брюса. — Прощай, детектив, отныне и навсегда. — Ра'с последовал примеру дочери. — Мальчишке двенадцать, его зовут Дэмиен, и он не покоритель миров. Мы не желаем не нашего сына и не нашего внука, но и не толкаем его на печальную стезю. Мы возвращаем не наше на верное место. Будь с ним несправедлив, если сумеешь, и строг. Мальчикам нужна строгость, как и девочкам. Ты ведь знаешь, детектив, что случается с девочками и мальчиками в твоём городе, если с ними были недостаточно строги? Если не знаешь, так узнай, и наконец — прощай. — Он замер и, перед тем как исчезнуть, глухо сказал: — Это твой неожиданно обретённый последний сын. Брюс поёжился. Ему почудилось? Ра'с и Талия посетили его дом? Запахи мускуса и сандала ещё не истаяли в воздухе. Сын? Это розыгрыш? Насмешка? Игра с неизвестными правилами? Брюс занимался безопасным сексом с Талией, если не считать того единственного раза, когда порвался презерватив, но она обещала принять таблетки. Обещала и не приняла? Нельзя уехать на работу на выходные и, вернувшись домой, получить сына. Так не бывает. Ни одна мать и ни один дед не оставят сына и внука почти незнакомцу. То, что связывало Брюса, Ра'са и Талию, былью поросло. Послышался шум, и в гостиной появился мальчик в джинсах и красной толстовке. В одной руке он держал бумаги в прозрачном файле, второй тянул за собой чемодан на колёсиках. Брюс шумно сглотнул. Мальчишка, крепкий с виду коротышка, остановился и запрокинул голову. На круглом лице торчал картофельный нос, уши смешно оттопыривались, на правой щеке рассыпались мелкие родинки, а глаза… Брюс попытался не отводить взгляд. Это не его сын, совсем не похож ни на него, ни на Талию, ни на Ра'са. У Брюса Уэйна не было детей по крови. Брюс Уэйн не мог позволить себе ещё одного ребёнка, он ведь обещал. — Тц, — хрипловато цыкнул мальчик. Чей-то сын. — Я — Дэмиен, и я думал, ты старше… Отец. Не его сын. Он всегда узнавал своих детей, и перед ним стоял чужой ребёнок, но Брюс Уэйн никогда не бросал детей. Этого мальчика уже бросили, жестоко и цинично, — и родная мать, и родной дед. — Я Брюс Уэйн. Рад познакомиться с тобой, Дэмиен. Идём, я отвезу тебя к моей семье.