На букву «Б»

       Брюс рассыпáлся. Его сердце, ссохшийся комок пепла, билось неровно. По телу грубой паутиной разбегались трещины. На напряжённых плечах кожа натянулась, как на новеньком барабане, ещё миг — всё лопнет, взорвётся тёплыми лохмотьями, и то, что внутри, осядет на паркет горкой серого праха. Брюс рассыплется, и мир рассыплется — хотя бы для одного человека. Брюс рассыпáлся. Он долго блуждал по бездорожью, пока не упал в глубокий колодец, и теперь там, в вышине, его дразнили недоступные звёзды. Брюс рассыпáлся. Он стоял в огромном зале, обнажённый и босоногий. Время расстелило на полу тонкое пыльное одеяло. С далёкого потолка медными змеями стекали цепи с подсвечниками, в которых перемигивались оранжевые огоньки. В сумраке стен, по периметру, друг за другом выстроились люди: хрупкие, бумажные, неживые. — Не оборачивайся. Брюс смотрел перед собой и вверх. Над величественным камином висело полотно: черноволосая женщина в вечернем платье и мужчина в смокинге. Часть шляпки женщины и лицо мужчины до кончика носа, до угольной полоски усов, укутала тьма. На каминной полке лежала толстенная пачка купюр. Рядом в простой металлической подставке торчала свеча, и жирные молочные слизни сползали по её бокам. Брюс смотрел перед собой и вверх. Его потряхивало от прохлады неотапливаемого десятилетиями старого зала, волоски на руках вздымались крошечными мечами, в носу свербило от гари сотен свечей. — Ты знаешь, кто это? Доносившийся отовсюду и ниоткуда голос Лютора гудел ветром в печной трубе. — Томас Уэйн и Марта Уэйн, — спокойно ответил Брюс. Это было неправильно. Он повёл плечами и начал поворачиваться, зачем-то желая взглянуть на то, что за спиной, над входом, на другой картине, но Лютор одёрнул: — Не шевелись. Брюс опять сосредоточился на Уэйнах. Прежде ему доводилось лишь слышать о тех Уэйнах, но увидев — он их тут же узнал. Марта была красива и молода, лет двадцать пять, не больше: в архаичной, по моде пятидесятых или шестидесятых, шляпке и тёмно-зелёном платье. Шею миссис Уэйн охватывало ожерелье из бусин. Её муж, полуспрятанный мраком, казался старше. Марта держала Томаса под руку, из его ладони свисала цепочка с круглыми часами. Брюс почему-то вздрогнул. Он не понимал, что происходит: с ним, с его жизнью, со всем вокруг. Как будто сегодня — это вчера, и он отключился, чтобы очнуться в туалете, со спущенными штанами и болью в заднице. С Кентом тоже случилось что-то непонятное. С Кентом всё пошло не по плану. — Томас Уэйн и Марта Уэйн, — повторил Лютор, — те самые Уэ-э-эйны. То, что в Доме на Холме есть такой зал, потрёпанный фрагмент прошлого, Брюс и не подозревал. Ему завязали глаза, долго водили по коридорам, он спускался и поднимался на лифтах и по лестницам, и наконец очутился тут. Его одежда аккуратной стопкой лежала на поставленном у дверей офисном стуле, и там же остались часы и ботинки с засунутыми внутрь носками. Брюс неслышно выдохнул. Он, пока раздевался, успел бегло взглянуть на картину над входом, и теперь ему до той самой боли в заднице хотелось повернуться, подойти и рассмотреть как следует. То припорошённое темнотой полотно озаряла единственная свеча, висевшая слишком высоко, но изображённый на нём мужчина в чёрной широкополой шляпе и чёрной же мантии тянул Брюса к себе мощным магнитом. — Каково это, — продолжил Лютор, — быть Уэйном в Готэме, но не тем? Ты встречал других однофамильцев? — Да. Солидную стопку долларов перетягивали сразу три резинки. Брюсу нужны деньги. Это всё равно было неправильно. Он и не помнил, когда стеснялся собственной наготы, но сейчас едва не прикрылся ладонями под взглядом умершей давным-давно, ненастоящей, нарисованной Марты Уэйн. «Что здесь происходит, Лютор?» — чуть не прорычал Брюс. Возможно, Лекс тоже рассыпáлся. Последние их встречи проходили совсем не так, как в начале. Лютор всё реже и реже вспоминал о Кенте и вообще не вспоминал о расследовании. Лютор говорил — в основном о себе — менял маски, играл со светом, забавлялся со звуком и выбирал всё более нестандартные декорации для удовлетворения своих сексуальных или не сексуальных потребностей. Вознаграждение росло соответственно прихотям, и Брюс терпел. Вытерпит и сегодня, тридцать тысяч того стоили. В глазах Марты Уэйн плескалось осуждение. «Что здесь происходит, Лютор? Чего ты добиваешься?» Брюс не понимал многого, но одно ему стало ясно: Лекса никогда на самом деле не интересовало расследование — не с точки зрения участия в нём Брюса. Если Лютор хотел что-то выяснить, он и так это выяснил или не выяснил — своими способами. В конце концов, кто такой Брюс Уэйн? Не детектив, не полицейский, не журналист, не хакер — высокомерный слепой болван, играющий в неизвестную игру по неизвестным правилам. Лекс сработал профессионально и достоверно, даже в ущерб себе и своему бизнесу, сделав расследование предлогом, чтобы… Чтобы что? Чтобы подкармливать вырвавшихся наружу ненасытных демонов. Чтобы унижать Брюса. Чтобы свести Брюса с ума. Кто такой Брюс Уэйн, чтобы Лекс Лютор так выпрыгивал из штанов ради него? «Что здесь происходит, Лютор? Какого хера тебе ещё от меня надо?» Он стиснул кулаки и тут же разжал пальцы. Тридцать тысяч стоили того, чтобы постоять нагишом под наблюдением десятков нарисованных Уэйнов, слушая Лютора и делая что-то ещё. То, что Брюс привык делать. Ему очень нужны деньги, нужны как никогда, потому что он рассыпáлся. Регулярные психологические тесты, которые проводили в начале и середине года, он точно провалил и не понимал, почему ещё не уволен. У Лекса Лютора не работали психически нестабильные люди, а Брюс превращался в гремучую ртуть. Он похудел на четыре фунта, хотя его вес не менялся уже семь лет, мало спал — иронично, но высыпался Брюс только у Кента — а вчера из памяти полностью стёрся огромный кусок жизни, чего прежде ни разу не случалось. Брюс продумал всё до деталей, провернул эту крайне выгодную аферу с Константином и остался ни с чем. Это тоже было неправильно. То, что Квин устраивает ежегодные вечеринки, знали многие, и на протяжении двух месяцев Брюс ненавязчиво внушал Кенту, что они должны пойти на мероприятие. Внушал, потому как не сомневался — лживый ублюдок ни за что так не поступит, соскочит в последний момент, что подтвердит все подозрения в его адрес, однако вышло иначе, и это не имело никакого смысла. Как Кент собирался написать статью о Брюсе, если представил его собственным коллегам, друзьям, шефу и бывшей жене как своего парня? Кент не подумал, или статья получалась настолько разгромной, что покрывала любой ущерб? Кто такой Брюс Уэйн, чтобы материал о нём можно было назвать разгромным? Может, Брюс ошибся, и Кент являлся тем, кем казался. Он проследил за Брюсом, выяснил имя и фамилию, но сделал это исключительно для себя, как и тот снимок. Может, на восприятие Брюса что-то влияло. Может, Кент всё-таки был нормальным мужиком. Может, следовало взять этого хрен пойми какого мужика за грудки и спросить, какого чёрта произошло в клубе. Об этом они ни словом не обмолвились. Брюс даже не мог обвинить Кента в случившемся, потому что наверняка сам спровоцировал его и всё пошло не по плану во второй раз. Брюс мог наконец-то прорвать бумагу ради жирной точки, побороть своё бессилие в этой ситуации, но собственными руками или ещё чем всё испортил. Он старался. Он был очаровательным и убедительным — внимательным, когда отбирал у Кента коктейли. Конечно же, Брюс милостиво не заметил все предыдущие и последующие порции. Конечно же, он намеренно подлил масла в огонь, сымпровизировав насчёт Квина. Конечно же, Кент поверил. О чём вообще думал этот наивный медведь? Что Брюс спал со всеми публичными персонами в США, начиная от Марка Цукерберга и заканчивая президентом? В любом случае это вывело Кента из равновесия. Как и планировалось. Брюс хотел разозлить, подпоить, развязать язык и вытрясти из этого бывшего алкоголика правду, однако бывший алкоголик сунул ему в зад хороший кусок собственной правды. — Я хочу, чтобы ты всё время смотрел на мистера и миссис Уэйн, — снова заговорил Лютор, — хочу, чтобы ты не двигался, и хочу, чтобы ты был рад видеть меня. Уэйн. Брюс прижал ладони к бёдрам. Это было совсем неправильно. Рот Томаса Уэйна изгибался: с презрением и отвращением. С губ Марты готовилось сорваться: «Как вам не стыдно, молодой человек?» — Неужели и твой час настал? — уточнил невидимый Лютор. — Интересно — почему. У тебя есть полторы минуты, в ином случае заказ считается невыполненным. Двадцать секунд уже прошло. У Брюса не стояло. У него вставало буквально по щелчку пальцев. Его организм работал лучше любых швейцарских часов, но сейчас член болтался: вялый и не способный ни на что. Интересно — почему. Он, покосившись на деньги, сфокусировался на Уэйнах. Ему не всегда требовалось воображение, но в этот раз Брюс готов был хвататься за все возможные соломинки. «Думай, Брюс, думай, это Диана, ты хочешь её». Застонал и заскрипел старый зал. Паркет ощетинился кривыми занозами, с портьер, что прятали холодный камень, прогорклой водой полилась саранча. Армия мертвецов оскалилась со стен. Кожа бледной волной схлынула с лица Марты Уэйн, открывая истерзанный временем ухмыляющийся череп: «Расслабься, красавчик, я здесь, я с тобой, я здесь для тебя». Брюс моргнул. Это должна быть Диана, он хотел её, у него вставало на неё, но член съёжился, будто Брюса окунули в прорубь. — Тридцать семь секунд, Уэйн. Тебе ведь тридцать семь? Уже. Это должна быть Диана, Селина, Моника Белуччи, Ра'с — нет, больше нет — Джеймс Дин, Джейн Фонда, Лив Тайлер, та девчонка и та, и вот та, и те три юные цыпочки, вырядившиеся Женщинами-Кошками, которых он долго и почти с удовольствием трахал в четверг, и та пышная фигуристая дама лет пятидесяти в костюме Бэтгёрл, навестившая своего тёмного наставника в среду, и даже тот измождённый тип в маске Джокера, неумело сосавший ему во вторник. Кто угодно из длинного списка сексуальных фантазий и вне его. Ему так нужны деньги. С ноября Брюс работал без выходных. Его семье нужны деньги, ведь скоро он рассыплется окончательно и останется без работы. Лютор уволит его рано или поздно. — Пятьдесят две секунды. В семье тоже всё было нехорошо, но Брюс не мог размышлять об этом здесь и сейчас. Он взял отпуск, чтобы уделить время детям, отдохнуть и протянуть лишние несколько месяцев. — Минута. Диана, Селина, Моника Белуччи, Джеймс Дин, Джейн Фонда, Лив Тайлер и все те женщины, с которыми он развлекался в туалетах, машинах и мотелях. Кто угодно, чтобы к невиданным семи тысячам чаевых от Кента добавились тридцать от Лютора. Брюс по полной возместил Кенту происшествие в туалете. — Минута и шесть секунд. — Голос Лютора приближался. Паркет жалобно покряхтывал под тяжестью шагов. Задница есть задница, и не так важно — чья: красивой женщины, лживого ублюдка или нормального мужика. Особенно если эта задница круглая, подкачанная и гладко выбритая. После того, как Кент начал следить за собой и похудел, его задница превратилась в задницу, которая не важно чья, которую можно трахнуть. Если же вспомнить про лживого ублюдка, то эта задница становилась задницей, которую можно трахнуть действительно жёстко. Пусть Брюс спровоцировал, но он не вынуждал Кента отыметь себя, выбор присутствовал. Потом, в квартире Кента, Брюс тоже сделал выбор, иначе бы — взорвался. Его не терзали угрызения совести, даже если эта задница была задницей нормального мужика. Кент мог включить клиента, мог открыть рот и сказать, но он предпочёл подставиться и дать трахнуть себя так, как дают опустившиеся пятидолларовые уличные шлюхи. Может, угрызения совести терзали Кента. Секс — потребность, как яичница на завтрак: из восьми яиц, с беконом и помидорами. Секс — инструмент, которым строят или ломают. Секс — пробка в гигантской ванне, которую надо вытащить, пока льющаяся из кранов вода не хлынула через борта на пол. Может, ванна Кента тоже наполнилась до краёв. — Минута и двадцать девять секунд. Кто это был, Уэйн? Лютор подобрался вплотную, и его дыхание осело пощипывающей росой на коже Брюса. — Твоё тело — безотказный механизм, ты достиг физиологических пределов, данных мужчине природой, но мы оба знаем — всё у нас в голове. Кого ты представил? Кента? Лекс хихикнул. От него пахло лимонами и коньяком. Язык едва заметно заплетался. Брюс мог проклинать себя, что у него встало на клиента или на Кента, или на то, как он едва не изнасиловал и клиента, и Кента, но это сработало, а на каминной полке лежали тридцать тысяч. «В этом зале два психопата, Брюс». Он рассыпáлся. Он получил подлинное наслаждение от жестокости, которую проявил. Он сбросил кожу, мех и пух. Он и змея, и шакал, и летучая мышь. Он мог вскинуть руки, поймать ветер и улететь прочь, пока не рассы́пался совсем. «Поздно, Брюс, поздно, тебя уже коснулся смертный тлен. Так что прах к праху, пепел к пеплу, и аминь». — Или Марту Уэйн? Она прекрасна, не так ли? — шепнул Лютор. — Ты бы трахнул её, Уэйн? — Нет, — вырвалось у Брюса. Он легонько вонзил ногти в бёдра. В желудке заурчало. «Ты заигрался, Лютор, ты зарвался. Какого хера тебе надо от меня? Какого хера тебе надо от них? Какого хера тебе надо от неё? Почему я ответил "нет", а не "да"?» Марта Уэйн, молодая, черноволосая, с белой кожей и высокой грудью — источенные червями кости под ссохшейся плотью — прекрасная Марта Уэйн, целиком, от чётких чернильных бровей до изящных узких щиколоток, во вкусе Брюса, внимательно смотрела на него. Он чуть содрогнулся. Нет, никогда. Только не с ней. — Тогда Томаса? Он, кажется, был видным мужчиной. — Лютор прижался сзади. — Ты бы трахнул мистера Уэйна, Уэйн? — Нет. — Позволь скорректировать вопрос. — Лютор протиснул руки вперёд, положив одну ладонь Брюсу на живот, а вторую — на грудь. — Ты бы трахнул мистера Уэйна за пятьдесят тысяч? — Нет. — За пятьсот? — Нет. У Брюса зазвенело в голове: чисто и яростно. Почему Лекс так завёлся? Это Брюс? Те Уэйны? Обнажённый, возбуждённый Брюс напоказ перед теми Уэйнами? Развернуться бы и лбом в нос, и кулаком в челюсть, и пальцы на горло, пока весь Лютор не вылезет из орбит, и чтобы красного стало много-много, и чтобы пыльный паркет омыло алым, и чтобы весь Дом на Холме утонул в багровом. — За миллион? — Голос Лютора задрожал, словно он уже не мог сдерживать желание. — Разве шлюха не всегда шлюха? Дешёвая, дорогая или эксклюзивная. Как ты, Уэйн. Ты элитный товар, но товар, поэтому дело в цене. Если бы тебе заплатили миллион, ты бы согласился? Я… — Лекс шумно облизнулся и причмокнул, как будто жидкое дерьмо чавкнуло под ногой. — Я заплачу тебе миллион, если ты дашь верный ответ. Тебе не надо ничего делать. Говори. Одно короткое слово, и ты миллионер, Уэйн. Под рёбрами Брюса застучало быстрее, виски взмокли от пота. Какая разница — Джеймс Дин или Томас Уэйн. Два мертвеца, и, если он мог дрочить на первого, почему бы не сказать примерно то же самое о втором. Ему ведь и правда не надо ничего делать. «Скажи "да", скажи. Лютор конченый псих, но он честен в финансовых вопросах. Это решит все проблемы, поэтому скажи "да" и не думай о причинах, не думай, с какой стати кто-то, пусть и миллиардер, готов расстаться с миллионом за слово из двух букв». — Нет! Брюс практически заорал. Он не мог: ни согласиться; ни объяснить себе — почему. Эрекция ослабла, и Брюс уцепился за прежнюю соломинку: за Кента лицом в подушки; за Кента, комкающего в громадных рабочих кулаках простыни; за Кента, скулящего, шипящего — терпящего. За Кента с синяками на заднице и кровоподтёками на шее. Брюс не то что перешёл черту, та осталась так далеко за спиной, что и за день не добежать. Он выместил всё и ещё немного. Кент позволил всё и ещё немного, и это не позволил бы никакой другой клиент. Без объяснений, без взглядов, без гнетущей тишины на утро. Проклятье, Кент не то что позволил — предложил: без слов, но однозначно. Почему-то. Жизнь Брюса превращалась в сплошные «почему», и он мог ответить на один-единственный вопрос. «Мамочка, папочка, почему у меня болит задница?» «Это потому, что ты трахался с мальчиком, сынок». Брюс закусил нижнюю губу, чтобы не закричать. Время вспять и ему пять, он в приюте и мечтает, чтобы те самые Уэйны оказались его родителями. Вот они, те Уэйны, разноцветные мазки в золочёных рамах, богатые, мёртвые и чужие люди, а Брюс скидывал годы и сдирал десятилетия, ему хотелось уставиться в пол и пробормотать: «Простите меня, пожалуйста, я больше так не буду». — Как интересно, — произнёс Лютор. Он стоял отвратительно близко, пуговицы его рубашки впивались Брюсу в спину, твёрдый член, укрытый брюками, упирался под левую ягодицу. — Почему? Брюс промолчал. — Потому что они мертвы? Мой отец часто рассказывал мне о тех Уэйнах. Ты знал, что когда прелестная миссис Уэйн умерла, на ней было это самое ожерелье? Крупные бусины на шее Марты блестели тускло, как глаза издохшей дряхлой рыбины, пару суток пролежавшей на солнце. «Как это было, миссис Уэйн? — спросил про себя Брюс. — Что вы почувствовали, когда убийца вышел из тени? Что сделал ваш муж? Он закрыл вас собой или просил и унижался? Он умолял? Он был слабым человеком или героем? Если бы вы не погибли, у вас могли бы родиться дети, уже внуки. Они бы сделали этот город лучше? Чище? Чему бы вы научили их? Какими вы были?» — Отвечай мне, Брюс. — Нет, я не знал. — Конечно. — Лютор фыркнул. — Вряд ли твой, х-ха, отец рассказывал тебе о тех Уэйнах. Кем был твой отец? — Я никогда не знал своих родителей. — Мне так жаль, Брюс, так жаль. Значит, ты сирота? Как будто Лютор был не в курсе. Брюс мысленно досчитал до пяти и отодвинул ладони от бёдер. По коже поползли горячие, почти обжигающие капли. — Бедный сиротка Уэйн. — Лютор наверняка встал на цыпочки, потому что его жаркий шёпот, как раскалённый язык пламени, затекал Брюсу прямо в ухо. — Выходит, мы с тобой два сапога пара? Моя мамочка умерла прежде, чем кто-то убил моего папочку, и вот мы здесь, ты и я, два больших мальчика без папочек и мамочек. — Лютор громко расхохотался. На паркет со щелчком опустились каблуки его ботинок. Он грубо выкручивал Брюсу сосок, а второй рукой скользил ниже и ниже. «Чтоб тебе в аду сгореть, Лютор». Лекс, видимо, не только напился, но ещё и закинулся какой-то дрянью. Иного объяснения Брюс не находил. Томас и Марта смотрели на него — на них. Томас и Марта поджимали губы и качали головами. Томас и Марта хотели, чтобы он — они, два полоумных человека, забравшихся в зал былой славы и остывшей крови, — ушли. — Ах, эти бусы миссис Уэйн, — нараспев, театрально растягивая гласные, сказал Лекс. — Ожерелье лопнуло, и жизнь покинула её тело под перестук бус по мостовой. Тук! — выкрикнул он и добавил скороговоркой: — Тук-тук, тук-тук-тук. Алые жемчуга восхитительной миссис Уэйн. Так рассказывал отец, мне или ещё кому-то, а я подслушивал, дети ведь такие негодники, тебе ли не знать. Как бы то ни было, Уэйны давно гнили в гробах, а отец говорил и говорил о них, говорил и говорил. Сложно привлечь внимание того, от кого чаще слышишь «Уэйн», чем «Лекс». Какая ирония. Тебе интересно? — Нет! — взревел Брюс. Ему на член легла правая ладонь Лютора. Взгляд Марты колол и рубил, с губ Томаса сыпались справедливые обвинения. Мертвецы на стенах возмущённо загомонили. Паркет под ногами захрустел, миг, и развернется вход в преисподнюю — в пещеру — и визжащие полчища крылатых тварей поглотят двух людей. «Я сам Летучая Мышь. Я не боюсь». Лекс Лютор притирался и дышал в шею. Ногтями он скрёб грудь Брюса, словно силился пробраться в самое нутро. Вот оно, вот, бьющийся красный кулак на пяти мясных копьях. Стук, тук-тук, стук. Это сердце колотится, это бусы пожелтевшим градом сыплются на булыжную мостовую. Это смерть бродит по городу, опираясь на длинную косу. Стук, тук-тук, тук-тук-тук, стук. Рука, вялая, но сухая, болезненно и ритмично двигалась по члену Брюса, и он широко улыбнулся так, что воздух захолодил дёсны. Он переживёт и это, не худший вид секса. Лицо Марты стало строгим. Это было наваждение, мираж, оптическая иллюзия из-за игры света и тени — туманящий восприятие стыд, который жгучим перчиком ворочался в желудке. Теперь карманные часы Томаса притягивали внимание Брюса. Если бы подойти ближе… Если бы… Его окатило незримой ледяной водой, и внезапный озноб охватил всё тело. — Это честно, Уэйн, — произнёс между тем Лекс. Он замирал после каждого слова, его голос срывался и разлетался фейерверком сдавленных вздохов. — Я любил своего отца. Любил, ненавидел и мечтал, чтобы он гордился мной. Мечтал совершить что-то такое, чтобы он похвалил меня, чтобы сказал: «Да, это мой сын, это настоящий Лютор», но я не успел. Когда его застрелили, мне было девять. «Боже, какая трагедия, — болтали лицемеры, — бедный мальчик остался совсем один». «Поделом Лайнелу, он заслужил», — говорили те, кто смелее и глупее. Полиция так никого и не арестовала. Брюс не мог оторвать взгляд от часов: на длинной цепочке, круглых, серебряных. Платиновых. Он не видел отсюда, но крышку украшала полустёршаяся монограмма из двух букв: «М» и «У». «Ты всегда знал, чьё это, — прошептал ему кто-то, — но предпочитал не замечать. Отрицать. Дорогая старинная вещица, то самое место». — Выдвигалось много теорий, — не умолкал Лютор, — мафиозные разборки, личная месть, борьба за контрольный пакет акций обнищавшей, но всё ещё державшейся на плаву «ЛюторКорп». «Почему, почему, вот тебе ещё одно почему: М и У». Что-то закопошилось на задворках памяти, что-то важное и далёкое, из того времени, где смутно знакомая женщина называла его Брюсом и Матчесом и учила французскому языку. «Какая это буква, мастер Брюс?» «Я знаю, Альфред, знаю, это "У"!» «Правильно, сэр. У — как Уэйн». Желудок скрутило. Рот наполнила желчь, и Брюс сглотнул несколько раз. — Да, полиция так никого и не арестовала, — повторил Лекс, ничего не замечая, — но я, несчастный маленький, х-хех, сирота, знал правду, я видел. Видел убийцу. Осталась ли в Люторе хоть капля нормальности? Он бредил, как бредил и Брюс. Не было в раннем детстве Брюса никакого Альфреда. — Я видел и утаил это. Если бы его посадили, это вышло бы слишком банально, отец бы не смог гордиться мной, поэтому я промолчал. «Какая это буква, мастер Брюс?» Британский акцент никуда не делся, но голос Альфреда звучал молодо, не так, как сейчас. Губы Брюса затряслись, из приоткрытого рта вырвался скрежет — будто кто-то проехался ржавым гвоздём по стеклу. Это всё Уэйны и магия тёмного зала. Не было в раннем детстве Брюса никакого Альфреда, не было и быть не могло. — Он действительно месть, он тень, но он не Летучая Мышь. Лютор всё толкался в бедро, его правая рука двигалась рвано и суматошно. Брюс усилием воли запретил себе опускать веки. Нельзя кончить, смотря на тех Уэйнов, лицом к лицу, глаза в глаза, как нельзя находиться здесь с безумцем за спиной и натёртым до красноты членом, однако придётся. Он не был потерянным тайным сыном, богатым мальчиком из каменного замка на холме. Он зарабатывал, как умел. — Это как в плохом детективе, Уэйн, во всём, х-ха-ах, — Лютор прервался и продолжил громко, визгливо, делая паузы после каждого слова: — Во всём! Виноват! Дворецкий! Эхо разнеслось по залу, отпружинило от стен и затихло. Наступившую тишину раскололо участившееся дыхание двух человек, и это всё-таки закончилось. — Ты свободен. Не поднимай взгляд, если хочешь получить чаевые. Стараясь ступать аккуратно, чтобы не вляпаться в собственную сперму, он, не поднимая взгляда, забрал деньги с каминной полки — хотя так хотелось посмотреть на часы Томаса — не поднимая взгляда, оделся — хотя так хотелось посмотреть на картину над входом — и, отворив дверь, замер на пороге. «Простите за это», — не оборачиваясь, вслух, но одними губами, извинился Брюс. В коридоре на полу лежали чаевые — четыре тысячи — и повязка на глаза. Неподалёку стоял невысокий мужчина с тусклыми мышиными волосами, в маске и типовом костюме, этот человек сопровождал Брюса сюда. — Через три недели ты должен вернуться в рабочем состоянии, Уэйн, — понеслось в спину, — приведи себя в порядок. Через три недели он должен вернуться и работать, зарабатывать, терпеть и вспоминать, как его препарировали взоры Томаса и Марты Уэйн. Брюс не планировал думать о том, что будет через три недели, как и не планировал думать о тех Уэйнах, но пришлось. Отъехав от борделя на пару миль, он сидел в машине, переодевшись полностью, сменив даже носки и ботинки. Сзади валялись два пустых флакона антисептика, пара полотенец, гора смятых гигиенических салфеток и упаковка из-под бактерицидного пластыря — на бёдрах осталось десять лунок. На ладони покоился его — не его — медальон: на длинной цепочке, круглый, платиновый, с полустёршейся монограммой из букв «М» и «У» на откинутой крышке. Брюс с неистовством религиозного фанатика вычищал ногтями заполнившую металлические бороздки окаменевшую грязь, соскребал зубами чёрный налёт перед «Томаса» и между «Томаса» и «Март», пока не открылись два коротеньких слова. «Почему?» Почему Томас Уэйн сделал из фамильных часов медальон? Почему выгравировал в верхней части: «От Томаса и Марты»? Кому Уэйны собирались подарить это, если у них не было родственников? Брюс прищурился, пытаясь соотнести расплывчатые силуэты на фото с портретом, и устало откинулся на спинку кресла, погладил подушечками нижнюю часть медальона: смятую, испорченную коррозией. Там тоже была гравировка — гравировка с ответом. Почему Лютор сказал, что во всём виноват дворецкий? Брюс знал одного дворецкого или того, кто любил изображать дворецкого и беседовать о балах и благотворительных вечерах. «Какая это буква, мастер Брюс?» Это нереально. Он всё выдумал. Если бы это случилось, хотя бы один из них не забыл. Альфред давным-давно был не в себе. Он мог помнить, но выражать это не так, как выражают нормальные люди. Каким образом Альфред мог воспитывать Брюса в раннем детстве? Какое отношение мог иметь Альфред к Люторам? Что Брюсу вообще до почивших много лет назад готэмских богачей и ахинеи пьяного и обдолбанного Лекса? Ему своих проблем мало? У него семья, у него дети, у него Тим и Дэмиен, у него всё тот же Альфред, у него незаконченные дела с Консом и Чимпом. У него Кент, опять же Лютор и хрен знает кто ещё. Захлопнув крышку, он сунул медальон в карман. Мысленный блок на тех Уэйнов Брюс установил в пять лет и не намеревался его снимать. — Катитесь к чёрту, Томас и Марта, — процедил он и завёл мотор.