На букву «Б»

       — Здесь сорок. Четыре пачки денег шлёпнулись обратно на поеденную жучками круглую столешницу. — Охуеть, ты счетовод! Именно. Ровно сорок. — Не понял, Конс? — Брюс сжал кулаки. В перебинтованном правом запульсировала тупая боль. — Кинуть меня решил? — За базаром следи, Б. — Развалившийся в кресле-качалке Джон Константин выпустил струйку дыма. — Не кинуть, а справедливо разделить. Тяжело ступая Брюс обошёл стол и навис над Константином. Тот коротко затянулся сигаретой и, округлив рот, вытолкнул несколько белых колечек. Последнее, самое большое, идеально, как выдрессированный зверь прыгает через обруч, заключило в себя первое, самое маленькое, и дым медленно растаял в спёртом воздухе. Закашлявшийся Брюс разогнулся и сплюнул на грязный пол. Отпихнув стул со сломанной спинкой и резную скамеечку для ног, он подошёл к окнам и поочерёдно распахнул три. С облупившихся рам коричневым градом посыпались хлопья краски. Ворвавшийся ветер сдул с карниза, на котором болталась одинокая штора, войлочный ком пыли. Джон Константин владел магазином одежды в Старом Готэме и жил над ним же, в огромной, захламленной, много лет не ремонтированной комнате, заставленной разномастной мебелью и до такой степени пропитанной табаком, что когда-то голубые обои приобрели оттенок свежезаваренного чая. — Мы так не договаривались, — сказал Брюс, вернувшись к Константину. — Твоя доля — пять, а не десять. — Не будь хуйлом. — Конс небрежно потушил сигарету о столешницу и тут же вытянул из пачки, лежавшей в нагрудном кармане рубашки, следующую. Окурок он ловким щелчком отправил себе за спину. — Ты кинул… Мы кинули Кента на пятьдесят штук, а он, замечу, нормальный мужик. — Тебя мучает совесть за то, что мы кинули нормального мужика, и ты компенсировал моральный ущерб за мой счёт? Во-первых, ни черта ты не знаешь о Кенте. Во-вторых, ты явился к нему, одетый, как бомж, и начал кривляться. За этот спектакль и пятёрки много. В-третьих, я превратил чучело в стильного парня. За такое и пятидесяти тысяч мало. В-четвёртых, с каких пор у тебя появилась совесть? — Не ты превратил, а я, — поправил Конс и закинул ноги на стол. — Руки мои. Шмотки мои. Кстати, насчёт… — Идея моя. Образ мой. — Брюс сгрёб деньги со стола и рассовал по карманам куртки. — Одежда входит в стоимость услуг, потому что я знаю её реальную цену. Верни мои пять тысяч. Немедленно. — Ебать, какой упёртый, — рассмеялся Константин и ловко перекатил между пальцами ярко-красную зажигалку. — Кент — нормальный мужик, наивный до чёртиков, но нормальный. Он купился на то, что я лучший стилист Восточного Побережья! Хули тебе ещё надо? Он же тот самый? Знаменитый журналист? Мистер хуй-мечта. — Джон задумчиво почесал живот. — Бля буду, у него и когда встаёт, тоже огромный! И у тебя с ним, кажется, не совсем деловые отношения. Не с хуем. С Кентом. Ну, или с ними обоими. Вы меняетесь, или он тебя натягивает? Блядь, я бы заплатил, лишь бы глянуть, как тебе засаживает этот простодушный медведь. — Рот захлопни! — прорычал Брюс. Ему ещё здесь подобного дерьма не хватало. — Да ладно, мне же надо на что-то дрочить, а вы, пиздец, колоритная парочка. — Ты больной извращенец, Константин, — процедил Брюс и, скинув ноги Конса на пол, схватил его за галстук. Дёрнул на себя. — Ни слова о Кенте. Ты. Ты думаешь, можешь ме… — Будешь бить — не по роже, у меня свадьба на следующей неделе. Опешивший Брюс разжал пальцы, и Джон плюхнулся в кресло. Дряхлое дерево жалобно заскрипело. — Хуя, ты грозный, Б, я аж в штаны подпустил! Считай, сделал свадебный подарок другу. — Ты мне не друг, — возразил Брюс. — Ты. Что? У тебя… что? Свадьба? У тебя?! — Сам не верю. — Он или она? — Она. — Конс пожевал потухшую сигарету. — Ты не приглашён. Не хочу, чтобы жена изменила мне в первые десять минут брака. Брюс озадаченно моргнул. В густом жёлтом свете торшеров, беспорядочно натыканных среди мебели, лицо Константина показалось ему уставшим и очень старым. — Она, наверное, святая, — наконец произнёс Брюс. — Святая. Но встречаемся мы на её территории. — Конс махнул рукой. — Женюсь, продаю магазин со всем дерьмом и сваливаю подальше от этого города. — В Алабаму? — вырвалось у Брюса. — Какая, к хуям, Алабама?! — Там собакам нельзя лаять после шести вечера. — Ты вконец ебанулся? — Джон ослабил галстук и потёр шею. Сигарета, как приклеенная, висела на его нижней губе. — Я не молодею, Б. Пора остепениться. Брюс фыркнул. — Или ты считаешь, я какой-то пацан вроде тебя? — Мне тридцать семь, идиот, мы примерно ровесники. — Неужели? — Джон заложил ладони за голову. — Мы с тобой сколько знакомы? Двадцать лет? Двадцать пять? Брюс нахмурил брови. Он знал Константина где-то с середины девяностых, но никогда не задумывался о его возрасте. Ему самому было тринадцать или четырнадцать, а Консу — вроде бы за двадцать, когда жизнь столкнула их впервые. Всегда за двадцать на следующие десять лет и всегда за тридцать — на следующие-следующие. Джон Константин казался чем-то неизменным. — Я тебя помню сердитым подростком, Б, постоянно нарывающимся на драки. Мне будет сорок девять этой весной. Для меня ты пацан. Для десятилетнего — старик, для двадцатилетнего — мужик, для шестидесятилетнего — сынок. Время и возраст относительны. — Отлично сохранился. — И собираюсь коптить небо ещё столько же. Заделаю парочку маленьких Джонов. Мой папаша, чтоб его черти в аду драли, стал отцом в шестьдесят два и дотянул до ста. — Джон качнулся в кресле. — Ты бы сам задумался о том, чтобы тормознуть. Как ни крути, но и ты не молодеешь. Послушай мудрого человека. — Тебя что ли? — Брюс усмехнулся. — Ты проебал свою жизнь, Константин. У тебя был собственный салон на Гранд-Авеню, уважение клиентов и высокий легальный доход. Ты действительно мог стать лучшим. Ты поднялся за год со дна и через два опустился обратно. Тебе почти пятьдесят, и ты всё ещё корчишь из себя клоуна. Ты всё ещё сидишь здесь, в засранной комнате твоего отца, над засранной лавкой твоего отца, всё ещё наливаешься палёным виски, пускаешь по вене и приторговываешь краденым. Что, женишься, избавишься от хлама и сразу станешь счастливым? Твоя невеста в курсе, что у тебя проблемы с алкоголем и наркотиками? — С дурью я год как завязал. — Конс выплюнул сигарету и прикурил новую. — Я хотя бы пытаюсь, Б. — Что это значит? — Проехали, блядь, всё, свалил на хуй отсюда! Бабки не отдам, хоть убей. — Чёрт с тобой. Одеждой возьму. — Схуяли?! Эй, ты мне ещё за клоуна не ответил! Не слушая возгласы Константина, Брюс вышел из комнаты и уверенно двинулся направо по прямому длинному коридору. Проигнорировал три первые двери и открыл четвёртую. Включил свет. Здесь не пахло табаком и работала вытяжка. От порога до дальней стены ровными рядами выстроились стойки с костюмами, некоторые были в фирменных чехлах. Магазин на нижнем этаже являлся прикрытием для реального бизнеса Константина — розничная и мелкооптовая торговля ворованной дизайнерской одеждой, обувью и аксессуарами. Брюс расстегнул один чехол и, сняв перчатку с левой руки, помял между пальцами ткань, внимательно изучил подкладку пиджака и пуговицы. Константин и контрафактом не брезговал барыжить. — Руки убрал! Это, блядь, настоящий «Армани»! — прозвучало сзади. — Вижу. Учитывая размер партии, тебе они достались каждый за сотню. Брюс лавировал между стойками, рассматривая костюмы. — За сто десять, и ты бы в штаны от ужаса наделал, узнай, сколько я копам отстегнул. Учти, в магазинах такие минимум по полторы штуки, ми-ни-мум, я тебе влетел на пять, так что не больше трёх. И детские не трогай, у меня на них предзаказ. — Я возьму шесть: Альфреду, себе и всем моим сыновьям. У меня их теперь четверо, — спокойно пояснил Брюс. — Я возьму два детских. Я возьму рубашки и галстуки. Я возьму всё, что захочу, а ты, блядь, завалишь ебало и покажешь, что у тебя нового из женской коллекции. На твоём языке тебе понятно? — Да ты в край опизденел, Б! — восхитился Конс. — Лады, убедил. Может, заодно трахнемся? Есть отличные свитшоты от «Луи Виттон». — Ты женишься. Свитшоты у них дерьмо безвкусное. — Нормальные свитшоты, а я ещё не женился. После свадьбы ни-ни, ясен хуй. Ты меня за мудака что ли держишь? — Ты и есть мудак. — Брюс пристроил первый выбранный костюм на одну из стоек. — Святая, да? — Святее святого, — Константин вздохнул и добавил серьёзным голосом. — Что она во мне нашла… Брюс перестал слушать. Сопливые словоизлияния размякшего Константина интересовали его меньше всего. Лучше бы поделился секретом вечной молодости. Брюс, чтобы скинуть внешне лет десять, вёл здоровый образ жизни, ухаживал за лицом и телом и вообще буквально из штанов выпрыгивал, а Конс, который не следил за собой, курил, закидывался разной дрянью и годами беспробудно пил, в едва ли не пятьдесят выглядел максимум на тридцать пять. Магия, не иначе. Джон Константин, алкоголик, наркоман, сквернослов с изъеденными никотином лёгкими, торговец краденым, исключительный мудак и гений, так и не реализовавший свой потенциал, готовился остепениться. Это напоминало дурную шутку. В автомобиле лежала гора вещей, а Брюс ехал домой, размышляя о Константине. Жениться. Остепениться. Остановиться. Они все сговорились? «Я хотя бы пытаюсь, Б». Чёрт, кто ещё размяк. Он вильнул вправо и, резко ударив по тормозам, замер на обочине. Мимо, недовольно засигналив, пронеслась пара машин. «Ты первоклассная шлюха, Брюс, так обслужи меня по первому классу!» Опустив все окна, Брюс жадно глотал бензиновый смог раннего вечера. Всегда бензин и дым, порох и дождь, прогорклый смрад пережаренных бургеров и разъедающая ноздри вонь мочи. Это его город. Одышливый, грузный толстяк, внутри которого прятался тонкий, звонкий мальчишка — ему ни за что не прорваться наружу сквозь жир и мясо, бетон и многослойные закопчённые стёкла, забранные ржавыми решётками. Город смотрел под ноги, потому что над головой нависал всё тот же сырой асфальт. Город кусал, жрал и рыгал, по ночам ворочался с боку на бок и не мог уснуть. Город кромсал, убивал и насиловал. Город ставил на колени, и сколько ни поднимайся, массивные свинцовые ладони снова и снова давили на плечи. Вставать на колени, стоять на коленях и быть на коленях — не одно и то же. «На колени. Я хочу слышать, как грязной шлюхе вроде тебя нравится сосать члены». «На колени. Я хочу слышать, как тебе нравится сосать мой член». «На колени. Расскажи, как ты любишь брать у меня в рот!» «На колени. Расскажи, как ты любишь принимать у меня в самое горло!» Су-ка. Кент выделялся на фоне других клиентов. Ни с кем Брюс не проводил так много времени. Ни с кем Брюс не проводил это время так не по-рабочему, и, невзирая на все мотивы, причины и маски, он считал, что знает черту, которую Кларк Кент не в состоянии перейти. Брюс бухнул кулаками по приборной панели. Минуло полдня, он убрался в квартире, посетил клинику, где ему наложили швы. Решил дела с Константином. Но так и не успокоился. Слова Кента зудели и зудели роем непуганых комаров, от которых отмахиваться — что воздух гонять. Неужели нечто подобное всё ещё способно даже не задеть его, а продрать до живого? Почему он так завёлся из-за какого-то случайного мудака? Через год, когда все эти проблемы останутся в прошлом, он и имени его не вспомнит. Сука. Простодушная, лживая, хитровыебанная сука. Брюс сжимал трясущимися руками руль и гнал уже совсем в другую сторону, совсем не домой. — Мышка, — ничуть не удивившись, поздоровалась Селина. — Кошка, — поддержал он игру и, не дожидаясь приглашения, переступил порог хорошо знакомой квартиры. Сел не сменила жильё с тех пор, как они расстались много лет назад. Селина вопросительно посмотрела из-под ресниц и, ничего не сказав, поманила за собой. Они пересекли фойе и гостиную, прошли мимо закрытой двери пустующей комнаты и остановились в спальне. — Зашёл попрощаться? Выпьешь? — Я за рулём. Что значит — попрощаться? Брюс покосился на разобранную кровать, застеленную простым белым бельём. Селина, как и сам он, снимала квартиру, лучше чем у него, но всё равно скромную, с почти спартанской обстановкой и минимумом необходимой мебели. Почему она не купила дом? Почему они оба так старательно избегали чего-то постоянного и подлинно своего? Почему их так тянуло к съёмному, чужому, одноразовому? Истоптанному сотнями пар ног. Использованному сотнями безликих людей. Блядь. Он резко подтащил к постели единственный в комнате пуф и уселся. В карманах куртки так и лежали деньги, и Брюс затолкал сверху перчатки. Селина устроилась спиной к нему, перед косметическим столиком. — С тонущего корабля бегут не только крысы. — С тону… — Брюсу под ноги невесть откуда порскнули два котёнка, чёрный и рыжий, и он прервался на полуслове. — Можешь погладить, — разрешила Селина. — Рыжего. Чёрный кусается как лев. Брюс, отдёрнув укушенный палец, укоризненно взглянул Сел между лопаток. Кошка. Кошка на работе, кошка дома, кошка везде и всегда. Привычкам она не изменяла. Чёрный котёнок удрал в коридор, рыжий начал тереться о брюки, оставляя на ткани длинные волоски. Брюс попытался осторожно отпихнуть его ботинком. — Хочешь стать кастрированной мышкой, милый? — не обернувшись, уточнила Селина. — Я ничего не делал, — соврал он. Рыжий, мяукнув, встал на задние лапы и вонзил коготки в пуф. Животные Сел понимали её слова? Брюс на всякий случай прикрыл обеими ладонями пах. — Что ты имела в виду, говоря про тонущий корабль и попрощаться? — Этот город, как гигантская рыба, Брюс, и он гниёт, потому что гниёт Дом на Холме. Ведь любая рыба гниёт с головы. Кошки чуют опасность, и пусть у нас девять жизней, но мы не бессмертны. Я не буду ждать, пока смрад гниющей рыбы разъест мне глаза. В субботу Женщина-Кошка последний раз взмахнула хлыстом. Я уволилась и уезжаю через две недели. Он медленно переваривал новости. Селина завязала. Уволилась. Тайком от него. Как же Бэтмен без своей Женщины-Кошки? Почему она бежала? Селина бежала, Конс бежал, Дик намекал, что надо бежать. Альфред умолял бежать. Что с ними со всеми? Эта рыба гниёт давным-давно, пройдёт двадцать лет, и она всё так же будет гнить, постаревший Лютор всё так же будет править порнографический бал, разве что Дом на Холме вырастет на пару этажей. Поднявшаяся Сел приблизилась и мазнула Брюса по носу косметической кистью. Он моргнул. Селина с усмешкой подхватила котёнка, сосредоточенно раздирающего пуф, и унесла в коридор. — Зачем ты приехал? — донёсся издалека её голос. Зачем он приехал? Примчался, прилетел, прибежал. Сбежал так или иначе. В голове что-то щёлкнуло, и всё полыхнуло одновременно, ярко и остро, жизнь на тысячах слайдов засияла мириадами сверхновых. Его плачущий сын у него на руках. Кент. Лютор в безумной картинной галерее. Кент. Другой сын, преисполненный невероятной первобытной ненавистью. Кент. Другой Лютор и вечеринка в клубе Квина. Кент. Те Уэйны, карусель клиентов и Альфред, и Дик, и Конс, и опять Кент. Две стёртые судьбы на булыжной мостовой крошечного тупика. Кент. Харви, Томми, Шива и всё равно Кент. Может, капля переполнила бездонную чашу. Может, сегодня упала та соломинка, что ломает хребет тяжело навьюченному верблюду. Эта соломинка поставила Брюса на колени — на колени, на колени, его место на коленях, сейчас он расскажет, как любит брать в рот, сука-сука-сука — он достиг границы своего большого маленького мира. Может, нащупал предел. Может, это всё. Напускная невозмутимость схлынула, и Брюс беспомощно уронил голову. Он не мог объяснить этот порыв. Хотел увидеть Селину и увидел. Хотел увидеть женщину, с которой у них всё закончилось семь лет назад. С которой у них никогда ничего по-настоящему и не начиналось. — Зачем ты приехал? Селина ступала тише, чем её кошки, и голос уже раздавался рядом. Брюс с неподдельным интересом изучал светло-коричневый пол, солнечно-рыжую шерсть, прилипшую к брюкам, и аккуратные ногти Сел на босых ногах. Он впитывал ароматы дождя и мокрой кожи. От Селины порой так странно пахло. — Ох, дорогой, тебе больше не к кому пойти. Как воздушный шар, в который вонзилась игла, Брюс засипел и, подавшись вперёд, сполз на пол. В волосы зарылись тонкие пальцы, притянули ближе, и он с облегчением прижался лбом к низу живота Селины. Стиснул зубы до скрежета и зажмурился. Он бы желал цепляться за неё, как любой мужчина цепляется за свою женщину в приступе безнадёжного отчаяния, однако Селина не была его и Брюс не был — её. Они существовали сами по себе, не принадлежа никому и принадлежа всем и каждому, и он не осознавал, что происходит, с ним такого прежде не случалось, но быть здесь, вот так, растворяясь в живом тепле — этого хватало. Хватало тонких пальцев и чёрного шёлка, скользящего по лбу. Хватало поговорить и помолчать. Хватало подышать и надышаться. Ему хватало чего угодно от Селины, и не важно, как давно разошлись их пути, Брюс мог приехать и через тридцать лет. Она бы приняла: без вопросов, обещаний и сожалений. Селина ласково и бережно, как ребёнка, будто боясь навредить, гладила его по голове, Брюс вдыхал и выдыхал на раз-два. Перед Селиной он мог встать на колени. Мог стоять перед ней на коленях и быть перед ней на коленях. Мог смотреть на неё снизу вверх. Даже мог позволить ей гладить себя по голове. В нём что-то хрустело и ломалось, так громко, больно и ощутимо, что осколки торчали между рёбер. Селина могла его собрать, починить и спасти — одним прикосновением, одним словом, одним вздохом. Его привели сюда инстинкты выживания, и он выживет. Соберётся. Сохранит ту неприкосновенную потаённую часть глубоко внутри, которая готовилась рассыпаться и накрыть ядерным пеплом весь его большой маленький мир. — Всё так плохо, Б? — Всё… всё нормально. Брюс открыл глаза и вскинулся. Проклятье, он не размяк, а раскис, как булка, сутки плавающая в озере. Селина понимающе и грустно улыбалась. В одном пеньюаре, так и не накрасившаяся, она нравилась Брюсу куда сильнее обычного. К чёрту краски, к чёрту маски. Всё к чёрту. — Сколько у тебя детей, милый? — Что? Шестеро, — не понимая, к чему она клонит, легко признался Брюс. Теперь-то всё равно. Селина удивлённо распахнула глаза, но продолжила: — У тебя есть шесть детей, и один из них взрослый очаровашка Дик с огромным сердцем. У тебя есть Барбара, молодая и проницательная женщина. У тебя есть Альфред, сумасшедший и мудрый старик. Вокруг тебя так много неравнодушных людей, но ты приехал ко мне, уверенный, что тебе больше не к кому пойти. Глупый мальчишка. Все мальчишки такие глупые. — Я… Я понял. — Брюс сглотнул. — Ты права. Мне не сто… — Тш-ш. — Селина приложила палец к его губам и свободной рукой взъерошила ему волосы. — Очень-очень глупый мальчишка. Передо мной не надо оправдываться. Минутная слабость не делает тебя слабым. Хочешь попрощаться по-настоящему? Он не хотел, а впрочем… К чёрту. Это ведь Селина. — Нам не стоило заниматься сексом без презерватива. Подсунув ладони под затылок, Брюс развалился на кровати, голый и удовлетворённый, и разглядывал скучный белый потолок. Еле слышно гудел кондиционер. В дальновидно закрытую дверь спальни неистово скреблись кошки, судя по звукам — числом не менее десяти. — Ты параноик, Б. Он повернул голову. Селина лежала рядом, на боку, опёршись на локоть. Под её глазами наметились полупрозрачные тени, правая лямка так и не снятого пеньюара сползла с плеча. — Не уезжай, — попросил Брюс. — Останься. Эта рыба ещё оживёт и ударит хвостом по воде. — Не считая короткого декрета, я семнадцать лет в этом бизнесе, двенадцать — в Доме на Холме. Дольше только ты. С меня хватит. Это решённый вопрос. — Всё равно не уезжай. Я хочу, чтобы ты осталась. — Хочешь, чтобы я осталась? Или осталась с тобой? Ты же явился не за тем, чтобы предложить мне руку и сердце? — Сел насмешливо фыркнула. — Мой блистательный рыцарь, ты избрал не ту дорогу и задержался на семь лет. — Я?.. В смысле? Ты тогда?.. Я был должен? То есть. — Он растерялся. — Хнн. Селина. Прошу. Она звонко расхохоталась. Брюс пробурчал под нос что-то невразумительное. — Для игры в кошки-мышки такой ты мало годишься. Зачем мне оставаться, меня здесь ничто не держит. Брюс пристально смотрел на неё. — Я не люблю тебя, мышка. — Знаю. Я тоже не люблю тебя, кошка. — Знаю. Ты не понимаешь, что это такое. Он не понимал. Брюсу признавались в любви так часто, что если бы он считал, давно бы сбился со счёта. Признавались и в борделе, и на эскорте, и вне всего этого; признавались и робко, и с напором, и с вызовом. Люди признавались и, возможно, верили себе, но их взгляды всегда наполняло откровенное голодное желание, которое Брюс распознал бы где угодно и когда угодно. Любовь и опасная штука, и жалкая дешёвка, и совсем редко — что-то непостижимое и действительно непонятное, как у Барбары и Дика. Почему Брюс не мог научиться такому? Их пути с Селиной разошлись семь лет назад, Брюса ничего не связывало с этой женщиной, такой отличной от него и такой похожей на него, красивее которой он никого не встречал. Почему он не мог попробовать ради этого совершенства? Ради этих зелёных глаз, полных губ и роскошного тела? Брюс не понимал некоторых вещей, Селина, наверное, тоже не понимала некоторых вещей, но они понимали друг друга. Почему он не мог постараться хоть как-то? — Мы не любим друг друга, но мы идеальная пара, — решительно произнёс Брюс. — Секс у нас точно идеальный. Секс — это девяносто девять процентов успеха. Так? — Идеальная пара и идеальный секс в мире, где нет ничего идеального? Не знала, что ты идеалист. — Я не идеалист. Мы можем начать заново. По-другому. Мы можем начать встречаться. — Ты не понимаешь, и что это такое. — Это глупо, — уверенно ответил он. — Люди тратят время на ерунду, но всё сводится к тому, чтобы оказаться в одной постели. Это как любовь. Они говорят: «Я люблю тебя», но имеют в виду: «Я хочу тебя». Они говорят: «Я хочу встречаться с тобой», но имеют в виду: «Я хочу трахаться с тобой». Они не встречаются ради того, чтобы встречаться. Это обман. Это и глупо, и нечестно. Сел. Я понял. Всё это бессмысленно, мы и так в одной постели. — Попытаешься ещё раз? Зачем мне оставаться, мышка? — Наши дети будут фантастически красивы, кошка? — Фантастически фантастически. Ты хочешь девочку или мальчика? — Девочку, — мечтательно заявил Брюс. — Мальчиков у меня больше. — У меня уже есть девочка, но я не против повторить. Мы назовём её… — …Хелена. — Хелена Кайл. Звучит неплохо. — Хелена Уэйн. Звучит отлично. У неё будут очаровательные пухленькие ножки и самые прекрасные зелёные глаза на свете. Селина рассмеялась и, дотянувшись, поцеловала Брюса в плечо: — Очаровательные пухленькие ножки? Ты, оказывается, умеешь быть милым. — Я не милый. — Чертовски милый. — Она, повозившись, уселась и, дурачась, приставила указательные пальцы к голове. — У-у-у, я милый ужас в ночи. — Брюс не удержался от смешка. — Милый, милый мышонок, такой милый и такой израненный. — Сел мельком взглянула на его живот. — Что с кулаком? — Подрался. Пустяки. — Конечно, дорогой, пус-тя-ки, — повторила Селина и уже серьёзно добавила: — Найди себе кого-нибудь, Брюс, кого-нибудь хорошего. Кого-нибудь простого. Кого-нибудь честного. Того, кто будет иметь в виду ровно то, что говорит. Найди себе женщину. Найди себе мужчину. Найди кого угодно, но найди. Тебе это необходимо. — Я не би и не пидор какой-то. — Само собой. Ты крутой гетеросексуальный пацан из трущоб. — Она вздохнула. — Ты давно взрослый и не живёшь на улице. Твой авторитет не пострадает, если ты перестанешь отрицать собственную бисексуальность. Брюс набычился. — Милый, твоя непримиримая внутренняя гомофобия всегда меня поражала. — Я не гомофоб. — Разумеется, нет. Ты всего лишь не какой-то там пидор или би. На пять процентов, ладно? Я права? Я права. Остальные девяносто пять исключительно натуральны. — Пусть на пять, — не стал спорить он, чтобы замять тему. — Если я найду себе кого-нибудь, ты найдёшь себе кого-нибудь? — Открою тебе страшную женскую тайну, — заговорщицки прошептала Сел, — мы, девочки, притворяемся. Мы, слабые и беззащитные создания, способны справиться со всем в одиночку, а вот вам, мальчикам, суровым и сильным, всегда кто-то нужен. Теперь одевайся и уходи. Папе-мышке пора лететь к брошенным пташкам. Поцелуй за меня Джейсона. Селина всё понимала. Ну, кроме ориентации и Джейсона. Почему для неё Брюс не мог стараться лучше? Почему за эти годы Селина так и не стала частью семьи? Он без проблем дотрагивался до неё голыми руками, и это значило — не семья. Семья неприкосновенна в любом из смыслов. Это началось, робко и неосознанно, когда в жизнь Брюса вошёл Дик, окрепло с появлением Барбары и заявило о себе в полный голос после Джейсона — Брюс наконец-то сообразил, какую опасность представляет на самом деле. Это случалось неожиданно — он прикасался, а спустя секунду уже не мог — и приходило потихоньку, с течением времени. С Тимом и Кассандрой это заняло день-два, с Альфредом и Диком — неделю-другую, с Барбарой, Джейсоном и Стефани — месяцы, но Селина выпадала вообще. Почему? Брюс одевался и раздумывал об этом. Если не Сел, то кто? Хотелось ли ему найти кого-нибудь и на самом деле остепениться лет через… пять? Десять. Пятнадцать. Дети у него есть, осталось купить дом за белым заборчиком, жениться на честной и простой девушке, завести двух собак и по воскресеньям ходить на церковные службы. Брюс поёжился и полез в карманы куртки за перчатками. Замер: — Верни десять тысяч, — прорычал свирепым голосом, но это не сработало. С Селиной это никогда не работало. Изящно сложив на груди руки, она стояла, прислонившись к стене у выхода из спальни, и, кажется, не сходила с места, пока Брюс одевался. Когда успела? Зачем? Зарабатывала Селина не намного меньше, чем он сам. — Дорогой, не будь жадной букой, — с ироничной усмешкой ответила Сел и похлопала одной ладонью по бицепсу. Между пальцами был зажат знакомый квадратик презерватива. — Знаешь правило — девочкам на бусики? Брюс сердито стиснул губы. На круглом табурете у косметического столика живыми изваяниями застыли две взрослые трёхцветные кошки. Их нечеловеческие жёлтые глаза излучали истинное человеческое ехидство. Он быстро проверил все карманы — его обчистили, как сельского ротозея, стащили пачку денег, три презерватива, упаковку жевательной резинки и гигиенические салфетки. — Хорошо, — подумав, согласился он. Селина перезагрузила и собрала его, склеила по кусочкам и замазала трещины, Брюс мог двигаться дальше. За такое и миллиона мало. Он приблизился к ней и пробормотал: — Насчёт наших детей… Надеюсь, вы, девочки, принимаете таблетки? Или как вы там в наше время предохраняетесь? Сел склонила голову на бок: — Иди. Провожать не стану. — Провожать не надо. Мы ещё встретимся. — Иди. Я не буду скучать. Прощай, мышка. — А я буду скучать. До свидания, кошка. Брюс неловко поцеловал Селину в щёку и шагнул в коридор. Он сохранит это в памяти: ироничную усмешку, приставленные к голове пальцы, руки у него в волосах, тепло её тела и короткую ребяческую игру в «Зачем мне оставаться». Раньше они в постели не разговаривали. Они занимались сексом, засыпали, просыпались, занимались сексом и никогда не разговаривали. Иногда разговаривали во время секса, но не так. Если исключить работу, Брюс ни с кем в постели не разговаривал о том, что не касалось самого секса. Он натягивал штаны и удирал до того, как начинались разговоры. Он сохранит в памяти и этот новый опыт. Чувствуя непривычное спокойствие, Брюс двигался домой, вспоминал и улыбался, но это не помешало ему по пути завернуть в дешёвый бордель и, отдав полтора доллара за вход, пройти туда-обратно через определитель. Не то чтобы он совсем не доверял Селине, но рисковать не мог. Безопасность семьи превыше всего. Он — угроза, Брюс не позволял себе забывать об этом. Он двигался домой, вспоминал, улыбался и не подозревал, что над его неприкосновенной семьёй пугающе низко уже нависла настоящая угроза.