На букву «Б»

       — Я не должен здесь находиться. Брюс промолчал. — Это наверняка незаконно, — уставившись вниз, высоким звенящим голосом продолжил Дэмиен, — и нечестно! Все попрощались вчера, в палате, почему я… Брюс подтолкнул его в спину и вдохнул пропитанный слабыми нотками формальдегида воздух. Комната для хранения трупов напоминала поставленный на ребро тёмно-серый кирпич. С потолка лился неяркий свет. Вдоль двух стен, друг напротив друга располагались холодильные камеры из нержавеющей стали: каждая на пять тел, с раздельными дверцами; номера шли волной, сверху вниз и снизу вверх. На дальней торцевой стене висела табличка: «Вы проверили идентификационные браслеты?» У выхода стоял новенький электропогрузчик. Его надраенные вилы сияли, как и двери камер. Всё помещение, чистое и прохладное, казалось едва ли не идеально стерильным, если бы не запах: лёгкий, едва уловимый и парадоксально тяжёлый, приторный — будто жарким июльским днём на подоконнике забыли кусок парной телятины, а потом заглушили смрад дешёвым парфюмом. Запах сладковатым кремом ложился на волосы, облизывал невидимым языком кожу и заползал глубоко в поры. — Я хочу уйти, — пробормотал Дэмиен и вскинулся. Его красные глаза воспалились, синяк под левым налился чёрным багрянцем. — Ты не имеешь права! Мощная дверь одной камеры — с шестьдесят первого по шестьдесят пятый номер — была открыта. На выкаченных металлических носилках покоилось укрытое простынёй тело. — Смотри, — процедил Брюс и опустил ладонь на плечо Дэмиену. Тот дрожал всем телом, как железнодорожный рельс под колёсами приближающегося грузового состава. Затянутые в медицинские перчатки ладони Дэмиена порхали: от туго завязанного галстука к пуговицам расстёгнутого полупальто и вверх — к немного всклокоченным, потным волосам. — Пожалуйста… Т-т. Отец. Брюс зажмурился на мгновение. Он договорился с персоналом и поступил непедагогично и жестоко, потому что не знал — как по-другому. «Будь с ним несправедлив, если сумеешь, и строг». Он сумел. — Смотри, — Брюс добавил в голос стали. — Она мёртвая — на самом деле мёртвая. Это ведь не сон? — прошептал Дэмиен, подавшись влево, словно желая, чтобы его обняли, и отшатнулся обратно. — Она совсем мёртвая. Брюс сжал челюсти. Его, как слепого котёнка, швырнули в бурлящую полноводную реку, и он отчаянно барахтался, пока не понимая — не выплывет. Никогда ещё он не чувствовал себя таким беспомощным. Позапрошлым вечером, держа на руках трясущегося Тима, Брюс, как тот самый котёнок, глупо убеждал себя, что всё будет хорошо, хотя тогда уже понимал — не будет. Запах близкой смерти он чуял всегда. — Она мне нравилась. — Дэмиен задрал голову. На его изъеденных до мяса губах выступили капли крови. — Она такая классная. Была классной… Я не хотел! Честно! Мне просто. Мне надо было доказать. Я не предполагал… — Из его горла вырвалось сипение. Он взглянул на Стефани — бледное лицо с пунцовыми царапинами на лбу и совсем маленькое, будто ссохшееся тело под обжигающе белой простынёй. Дэмиен осторожно протянул руку и коснулся щеки Стефани. Отдёрнул ладонь. — Холодная. И серая. Она была такой яркой и вмиг выцвела, отец. Дэмиен пошатнулся, оседая на пол, и Брюс подхватил его, поставил на ноги. Тряхнул за ворот. — Серая… Все мертвецы холодные и серые? И Гордон. Это я виноват, да? Дже… Тодд сказал, это всё я. Но я не хотел. Не так! Раз я не хотел, значит, и не виноват! Брюс закусил щёку, досчитал до пяти. Всё повторялось, жизнь несла их по кругу, и его сын оступился так же, как и он сам. Его — не его. Его — не его. Его — не его — сын, растерявший всё, чем являлся прежде, смотрел с такой надеждой, с такой детской наивностью и верой: как отец скажет — так и будет. — Ты не виноват. — Правда? — Скривившееся лицо Дэмиена разгладилось. — Я не виноват? — Ты не виноват, — повторил Брюс, присев на корточки, — но это и твоя вина тоже. — Что? Как. — Между бровей Дэмиена пролегла глубокая морщина. — Но ты только что. Я не… — Твои действия привели к тому, что Тим стал свидетелем жестокого преступления. Твои действия привели к тому, что Стефани и Барбара очутились в том парке. Твои действия привели к тому, что Стефани мертва, а Барбара уже двое суток борется за жизнь. Дэмиен стал таким же бесцветным, как Стефани. Яростно мотая головой, он отступил назад и вытянул крепко сжатые кулаки, но руки тут же упали срубленными ветвями. — Это отчасти и твоя вина, — ещё раз сказал Брюс и добавил: — Но ты не должен расплачиваться за неё до конца своих дней. Не забывай, но живи. — Я не понимаю, — жалобно произнёс Дэмиен. — Пожалуйста, отец, я не понимаю. — Мы все совершаем ошибки. Иногда эти ошибки чудовищны, иногда их цена — чья-то жизнь. Не в твоих силах исправить эти ошибки. — Тогда что я могу? — Дэмиен, украдкой вытерев глаза, наморщил лоб. — Как я. Что мне… Брюс выпрямился. Никто бы не назвал его нормальным отцом. Нормальные отцы не вынуждают своих двенадцатилетних сыновей спускаться в морг и смотреть на тело их мёртвой сестры. Нормальные отцы обнимают своих двенадцатилетних сыновей, утешают и оплачивают визиты детского психолога. Нормальные отцы убеждают своих двенадцатилетних сыновей, что всё непременно будет хорошо. Никто бы не назвал Дэмиена нормальным сыном. Брюс и знал, и не знал, что творится у него в голове, как хрустит и ломается всё старое, и выходит наружу, словно кровь носом: грязно и некрасиво. Дэмиену потребуется время, чтобы построить сверху новое, но ответ он мог дать сам и сейчас. Это Брюс тоже знал. — В моих силах не допустить новых ошибок? — тихо спросил Дэмиен. — Всё, чему я учился, всё, к чему стремился… Если это обернулось так, значит, я шёл неправильным путём, а когда вывод ошибочный, и предпосылки ложны. Я понял! Я попробую. Нет, не буду пробовать, а буду стараться! Стану лучше. Я обещаю, отец. Я не хочу, чтобы умер кто-то ещё. — Он сглотнул. — Это не важно, да? Ты отдашь меня? Я знаю, что когда приходили социальные работники, ты беседовал с ними приватно. В карманах сотрудников службы социальной защиты уже осела приличная сумма из запасов Брюса. Он бы лишился и Тима, и Кассандры, и, возможно, Дэмиена, если бы пошёл законным путём, ведь его недееспособный несовершеннолетний сын оказался в парке с сомнительной репутацией без сопровождения взрослых родственников или лицензированных сиделок. Он заплатил и избавил семью от опасности с этой стороны. Полиция на время оставила их в покое, так как оба, и единственный свидетель, и единственная живая жертва, не годились для допроса, и Дик с мрачной безысходностью утверждал — дело превратится в очередной висяк. — Ты отдашь меня, — утвердительно, с горечью сказал Дэмиен. — У тебя такая замечательная семья, зачем тебе я… Я и не представлял, что так бывает. Мне… Наверное, я просто завидовал тому, как много внимания ты уделяешь Дрейку. И другим. Как ты делаешь, а не говоришь. Как ты заботишься о них. Не так, как обо мне. Я завидовал. — Я не отдам тебя. Дэмиен ахнул на грани слышимости. — Ты мой сын. Ты часть моей семьи. Мне жаль, что ты получил такой урок. Смерть — самый жестокий учитель, особенно когда умирает близкий человек. — Я разочаровал Стефани, — голос Дэмиена сорвался. — Это последнее, что она мне сказала. Она запомнила меня таким, и я не могу изменить её мнение обо мне. Никак. Ты не отдашь меня, но как мне жить с этим? Жить с остальными? Меня все ненавидят. Даже Дрейк. Он больше всех. — Нет, это не так, — Брюс скупо улыбнулся. — Тим не умеет ненавидеть. Если тебе нужно его прощение, он тебя уже простил, но дело не в нём, не в Кассандре, не в Джейсоне или Дике. Не во мне. Дело в тебе. Повторю — ты не должен расплачиваться за свой опрометчивый поступок до конца жизни. — Я всё ещё не понимаю. — Ты должен сам себя простить, и тогда ты сможешь двигаться дальше. — Сам себя простить… А она? Она простила бы меня? Стефани? Она мне так нравилась, но я ни разу не… Я думал… Откуда ты знаешь, что я смогу двигаться дальше? Откуда?! Как ты можешь говорить, что мне делать?! Разве ты стоял на моём месте?! — воскликнул Дэмиен и с досадой резюмировал: — Нет. Нет, ты не стоял. Брюс помедлил. Это не то, чем должны делиться нормальные отцы со своими двенадцатилетними сыновьями, но его никто и никогда не назвал бы нормальным отцом. — Мне было восемь, — глухо произнёс он. — Я не помог двум молодым людям, парню и девушке, подросткам, не старше восемнадцати. Они искали приюта на ночь, а я им отказал. — Их. — Дэмиен ковырнул ботинком пол. — Убили? Тоже убили? — Их изнасиловали. Несколько взрослых мужчин. У меня было оружие, но когда я набрался смелости и решился помочь, всё закончилось. Девочка умерла. Парня я застрелил, чтобы не мучился. Брюс смотрел мимо Дэмиена, на блестящие дверцы камер вдоль противоположной стены. Прошло почти тридцать лет, и вряд ли он когда-нибудь научится спокойно это обсуждать. Слова густыми маслянистыми каплями скатывались с губ и прилипали к подбородку, висели там — чтобы помнил. — Ты убил человека? В восемь лет? — недоверчиво уточнил Дэмиен. Его глаза, круглые голубые камешки, ощупывали Брюса. — Кто-то ещё знает? — Дик. Барбара. Альфред. И ты. — И я. — Дэмиен механически покивал сам себе и отвёл взгляд. — Ты видел, как этих подростков, ну, как их… — Я слышал. — Тебе было всего восемь. Совсем ребёнок. Чем ты мог помочь? — Ничем. Выйди я вовремя — остался бы лежать рядом с ними. Но этого бы не произошло, если бы я с самого начала проявил человечность. Если бы не моё равнодушие, они бы жили. Взрослели. Любили. Встречались и расходились. Растили детей. Старели вместе или с кем-то ещё. Я забрал у них всё. Я стоял на твоём месте. — Я понял. Можно… — Дэмиен сделал длинную паузу и со щелчком, по очереди снял перчатки. — Можно мне попрощаться со Стефани одному? Брюс двинулся к выходу. — Отец, — понеслось в спину, — а ты простил себя? Он не ответил. Безмолвно дождался Дэмиена, притворился, что не заметил его мокрых щёк, они синхронно кивнули сотруднику морга и поднялись на первый этаж, в зал ожидания при отделении неотложной помощи. Здесь всё было ярко-синим, нарочито жизнерадостным, ослепляющим и резким: от люминесцентного света и ядовито-бирюзовых рыб в аквариуме до пластиковых столешниц, окружённых стульями, и обитых искусственной кожей жёстких диванчиков, что тянулись вдоль окон. По телевизору, перед которым зевало несколько человек, шёл беззвучный повтор прошлого сезона «Голых и напуганных». Пахло хлоркой и кофе. Две молодые женщины, привалившись друг к другу, дремали в дальнем углу. Рядом с вендингами старушка в засаленном балахоне требовала у одетого в форму медперсонала рыжего парня органические чипсы с базиликом и томатами. Рыжий с вежливой улыбкой держал оборону и посматривал на фиолетовые бигуди в волосах пожилой дамы. Дэмиен выбрал один из шести столов, критически изучил стулья и тяжело сел — упал. От диванов уже двигался Дик. Его лицо осунулось, чернильное болото теней окружило глаза, грязные волосы растрепались и кое-где свалялись сосульками. На форменной рубашке расплывалось коричневое пятно. — Джейсон? — уточнил Брюс. — Вышел. Покурить, знаешь. — Грейсон обернулся к окнам. На диване блестела козырьком его забытая фуражка. — Они не говорят, Б. Не говорят мне. Мы ведь официально не родственники, наши отношения не задокументированы. Мы даже не помолвлены. — Ты и я — экстренные контакты Барбары. Нам сообщат об изменении состояния. Мы обсуждали это. — Да. Ага. — Дик повернулся обратно. — Но они не сообщают! Понимаешь? Прошло двое суток, и они не сообщают ничего нового. Двое су… — Он прервался. — Мистер Уэйн. Мистер Грейсон. К Брюсу и Дику приблизился социальный работник, седой мужчина с бейджем на груди: «Мартин Штейн» и в роговых старомодных очках. Позади него маячил крепкий с виду долговязый парень: лет двадцати пяти, с кожаным кейсом в руках. — Есть новости, мистер Штейн? — обеспокоенно спросил Дик. — Мистер Грейсон. Дик. — Мартин спустил очки на кончик носа. — Об изменении состояния мисс… Мисс, гм… Об изменении состояния вашей девушки вам сообщит медсестра Сноу. Сейчас позвольте представить вам Ронни Рэймонда. Парень с кейсом подал руку, как-то посередине, то ли здороваясь с Брюсом, то ли с Диком, и с наигранной полуулыбкой произнёс: — Соболезную вашей утрате. Я представитель организации трансплантационной координации. Ладонь Брюса, протянутая для рукопожатия, замерла на полпути. Сбоку, близко и бесконечно далеко, Дэмиен грохнул стулом. — Формально нам не требуется согласие, так как ваша дочь, мистер Уэйн, при жизни зарегистрировалась в качестве донора, — продолжил Ронни, — но из этических соображе… — Что за дерьмо? — перебив, процедил Брюс, обращаясь к Мартину. — Мистер Уэйн, — с укоризной ответил тот, — это стандартная практика. В случае смерти пациента больница информирует Объединённую сеть по распределению донорских органов, и они присылают своего представителя. — Речь идёт о двенадцатилетней девочке, которая не могла быть зарегистрирована в качестве донора без согласия родителей, а я такого согласия не давал! — рявкнул Брюс. — Речь идёт об убитой двенадцатилетней девочке, которая мертва уже сутки! Этот мудак из организации трансплантационной координации в курсе, что органы можно изымать лишь в течение двух-трёх часов после смерти?! — Нет, о, нет, — возразил Ронни, и в его руках, как по волшебству, появились бумаги. — Вот. Здесь. Мисс Барбара Гордон. Двадцать девять лет. С двадцати одного года зарегистрирована в качестве донора органов. Всё законно, сэр. Собственно… Указано, что вы её приёмный отец, но, видимо, в документы закралась ошибка. Кстати, я настоятельно прошу вас в дальнейшем воздержаться от оскорблений. Да, гм, Гордон. Смерть мозга зафиксирована сегодня, в девятнад… За плечом Брюса подстреленной птицей закричал Дик, тревожно зашумел Мартин, сообразив. Вместе с ними заголосила женщина — кто-то включил звук на телевизоре. В воздухе растеклась сладость, вонь формальдегида сочилась из подвала: нереальная и настоящая. Брюс ударил. С лёгким интересом, словно со стороны, он наблюдал за собственным кулаком, который, как в замедленной съёмке, впечатался в глаз Рэймонду. Тот всхлипнул, дёрнулся, однако устоял. Кейс шмякнулся на паркет, бумаги разлетелись белым веером. — Ты, ублюдок, говоришь о живом человеке! — прорычал Брюс и, схватив Ронни за вызывающий оранжевый галстук, подтянул парня к себе. Глаза Рэймонда, карие, как спелые каштаны, округлились, вокруг разливались острые запахи пота и страха. — Ты говоришь о том, чтобы выпотрошить на органы живого человека! Ты говоришь о девушке моего сына, который находится прямо здесь, перед тобой! — Н-нет, сэр, вы ошибаетесь. Это нормально. В вашем состоянии люди зачастую перестают адекватно воспринимать реаль… Брюс ударил снова — лбом в нос, до хруста хрящей — и оттолкнул Ронни. Тот неловко взмахнул руками и с хрипом завалился на бок. Брюс держался: держался двадцать три часа, в течение которых Стефани, получившая две пули и потерявшая слишком много крови, отчаянно цеплялась за жизнь; держался в палате, куда перевезли её тело, чтобы семья могла попрощаться. Держался, когда взорвался Джейсон и навзрыд, рухнув на колени, орал ему в живот. Держался, глядя на тихие слёзы Кассандры и Альфреда, на оцепенение Тима и растерянное непринятие Дика. Держался, когда отводил Дэмиена в морг. Брюс устал держаться. Ничего не будет. Не будет той жизни, что он хотел своей семье. Той жизни, что обещал себе для них. Той жизни, что могла прожить Стефани. Он всё ещё чуял приторный смрад формальдегида. Брюс сфокусировался на пытающемся встать Ронни — кровь из носа уже залила подбородок — и переключился на Мартина. — Прошу, мистер Уэйн, мистер Грейсон, это ошибка! — Штейн примирительно выставил ладони. — Брюс, Дик, прошу вас. — Грейсон, весь бледный, натужно дышал и мотал головой. — Мисс Гордон жива. Жива. Произошла какая-то нелепая накладка при передаче сведений. Мне очень жаль. В этом есть и моя вина, я не заметил несоответствия в словах мистера Рэймонда, но, поймите, мне приходится контактировать с огромным количеством людей, и иногда путаницы не избежать. Учитывая нашу оплошность и ваше эмоциональное состояние, мы не имеем к вам претензий, мистер Уэйн. Надеюсь, и вы не имеете к нам претензий. Мистер Рэймонд, вы согласны? — Он мне нос сломал, — прохрипел Ронни, прижимая ладонь к лицу. — К-кажется. — В нашей больнице вам окажут всю необходимую помощь, — засуетился Мартин. — Пойдёмте, мистер Рэймонд, вставайте, вот так. Мистер Уэйн, мистер Грейсон, ещё раз приношу вам извинения. — Но мой нос. Марти, этот псих сломал мне нос, и у меня всё плывёт перед глазами. Брюс мрачно уставился на поднявшегося Ронни, который опирался на Мартина. Двое человек, вскочивших с мест, уселись обратно, телевизор опять молчал. Дэмиен, вытянувшийся, звенящий, сжимал пальцами край стола, откинутый стул валялся на полу, ножками вверх. — У меня нет претензий, — гнусаво, с неохотой сказал Ронни. — Пошёл вон, — негромко произнёс Брюс. — Оба. Убирайтесь. — Б, не надо. Их тоже можно понять. — Мы сожалеем, — пробубнил Мартин. — Если вам нужна психологическая помощь… Не нужна. Прошу прощения. Идёмте, мистер Рэймонд. Я кого-нибудь пришлю за вашими бумагами и кейсом. Брюс отвернулся и коротко выдохнул. Правый кулак в очередной раз заныл. — У тебя кровь, отец, — отстранённым голосом уведомил его Дэмиен. Он поднял стул, повозил рукой по сидению и устроился на прежнем месте. — Тебе надо поспать, Б, — добавил всё ещё бледный Дик. — Ты не спал больше двух суток. Джейсон спал. Я спал. Все спали. Тебе надо поспать. Слышишь? Тебе надо поспать. — Он обмяк. — Нам всем надо. Брюс осторожно положил ладонь Дику на плечо. Сжал. Уколол взглядом старушку с бигудями, которая так и не получила чипсы. — Счета будут огромными, — торопливо произнёс Грейсон, смотря на свои ботинки. На левом засохла жёлтая грязь. — Бабс переведут в палату, и кто знает, сколько она там пролежит. — Дик… — Надо решить, что делать. Если бы мы поженились, она бы прошла по моей страховке, у копов хорошая страховка, но мы не женаты. Понимаешь? У Лютора дерьмовая страховка для обычных сотрудников, и мы не докупали. Ничего не докупали. Огромные счета, Б. Ты думаешь? Думаешь о счетах?! Дик поднял взгляд. Его веки опухли, капилляры расчерчивали белки́ алыми трещинами. На подбородке, сине-сером от коротеньких пеньков щетины, вздулся крошечный прыщик, вот-вот — и лопнет. Всё лопнет. И Дик лопнет, и Брюс лопнет. И мир лопнет. Сердце Брюса забухало, загремело близкой канонадой, от медовой вони заслезились глаза. Даже в его сердце — формальдегид. Всё равно — он сможет: без перчаток, голыми руками. Брюс решительно притянул Грейсона к себе и, помешкав, стукнул кулаком между лопаток. Дик весь состоял из узлов, не человек — судовой канат: витой, кручёный. Тянуть — не перетянуть. Рубануть раз по центру — и обрывки со свистом разрежут воздух. — Надо подумать о счетах. Надо подумать. Я ведь… Я не смогу, Б. Если что — не смогу. Ты понимаешь? Брюс, приложив усилие, не отшатнулся, а отстранился. Прикрыл на мгновение глаза: «Понимаю». — Б раздаёт обнимашки? Где записаться? — Давно ты тут стоишь? — обернувшись, поинтересовался Брюс. Джейсон пожал плечами. Он пах, как мусорный бак, наполовину набитый окурками. Его шапка съехала на одно ухо, левую щёку рассекали ссадины, сквозь разорванные джинсы торчало сбитое колено. — Они отдают нам, — Джейсон прервался и сглотнул, — ну. Стеф. Чтобы мы могли. Чтобы. — Пока нет, — ответил Брюс. — Это криминальная смерть. Обсуждается вопрос перемещения… тела в судебно-медицинский морг. Может быть, они пойдут на уступки, учитывая её возраст и то, что причина смерти известна. Но вероятность мала. — Уёбки. — Джейсон цыкнул слюной на пол и сунул руки в карманы. — Таковы правила, Джей, — сказал Дик. — Срать я хотел на правила! Её разрезали тут, потом её разрежут там, а потом придут какие-нибудь уроды и спросят, а не хотим ли мы пожертвовать органы. — Органы можно изымать только в первые часы после… смерти. Они уже приходили, малой. Эти идиоты перепутали… Всё перепутали. Не важно. Джейсон посмотрел на Дика, на Брюса, на кулак Брюса: — Бля-я-я, — протянул с сожалением. — Походу я пропустил всё веселье? Сотку на то, что это был тип с разбитым носом, с которым я столкнулся на входе. — Ты выиграл. Следи за языком, — привычно одёрнул его Брюс и добавил: — Возьми Дэмиена, и отправляйтесь домой. — С хрена ли? — взвился Джейсон. Дик, что-то пробормотав, отошёл к столам. — Хватит обращаться со мной, как с ребёнком. Я мужик, ясно?! Я взрослый и могу быть полезен. Нечего меня отсылать! — Раз ты мужик, то и веди себя как мужик, — Брюс понизил голос. — Мне нужно, чтобы ты присмотрел за Тимом и остальными. Мне нужен тот, кто позаботится о них, — тот, кому я могу всецело доверять. Брюс хотел быть рядом с Тимом и Кассандрой, Альфредом и Дэмиеном, но он расставил приоритеты. На данный момент Дик — важнее. Дик всегда подбадривал, произносил правильные слова, когда другие не могли, и подставлял плечо. Дик был живым цементом, скрепляющим их странную семью, общим якорем, который враз проржавел и готовился рассыпаться металлической пылью. Сейчас плечо требовалось ему самому. Брюс не мог его подвести. — У нас теперь четыре сиделки: две ночные и две дневные, — напомнил Джейсон. — Ты отсылаешь меня на случай… Будто я не смогу. Это нечестно! — Сиделки — не семья. — Ты семья. Ты… — Джейсон помедлил и, сердито сверкнув глазами, продолжил: — Ты отец. Ты говоришь, что всецело доверяешь мне, но ты не доверяешь мне остаться здесь. Существовали вещи, о которых они все молчали, хотя каждый думал. Существовали вещи, которые назывались: «Если» и «Что тогда». Джейсон впервые — по-настоящему, без сарказма и иронии — назвал его отцом. Если Барбара не справится? Если Барбара умрёт? Если их ждёт ещё одна смерть? Ещё одно тело, ещё одно отделение в сверкающей металлической камере и ещё одна простыня. Что тогда будет с ними? Что тогда будет с семьёй? Что тогда будет с Диком. — Здесь останусь я, потому что ты прав, я отец, и у меня есть ещё один сын. Если что-то произойдёт, кто-то должен позаботиться о нём. — Я тоже мо… Блядь. Я понял, Б. Хорошо. О маленьком ублюдке мне тоже заботиться? Или башку ему нахрен открутить? — Он совершил кошмарную ошибку и осознаёт это. — Брюс немного наклонился вперёд. — Никто из нас не идеален. Ошибка Дэмиена несоизмерима, но мы все ошибаемся. Мы все причиняем боль другим. У Джейсона кровь отлила от лица так резко, словно на кожу молока плеснули. Его рука взлетела к щеке, и он потёр шрам. — Ты про тот раз? — деланно равнодушно произнёс Джейсон. — Ты не забыл. Брюс нахмурился, пытаясь понять, о чём речь, и мысленно дал себе затрещину. Он говорил в целом и не собирался ни вспоминать, ни тем более сравнивать тот детский взрыв и нынешнюю ситуацию — потому что как можно вообще сравнивать — но если Джейсон первым делом упомянул об этом, значит, до сих пор себя не простил. Значит, приравнивал это к непоправимому, и если… Всегда существовали те самые вещи на «если». Если он грыз себя так сильно и так долго, то никакие слова это не изменят. — Джейсон, я не об э… — Да заткнись ты. — Джейсон всё скрёб и скрёб рубец на лице. — Я тоже не забыл, ясно? Потому что иногда сказанное убивает не хуже пули, и похер, что все живы. И мне, блядь, всё ещё жаль, но я был просто мелким придурком, который считал, что всё понимает, но на самом деле ни хрена не понимал. Мне едва двенадцать исполни… Это такой ебанутый возраст что ли? Лады. Я твоего сыночка и пальцем не трону, но и в жопу дуть ему не буду. Усёк? Брюс устало улыбнулся. — Ты. — Джейсон и не посмотрел на Дэмиена, но тот сразу вскочил. — Шевелись давай. — Парни ничего так держатся, — сказал Дик. Они с Брюсом сидели на диване, подальше от телевизора. Дик устроил на коленях фуражку и сосредоточенно гладил большими пальцами козырёк. Брюс покосился налево, на так и дремлющих женщин. У одной из них на нижней челюсти, чуть прикрытой волосами, коричневела крупная родинка. — Ты воняешь, Б. Они оба воняли, но от Грейсона разило не только потом и несвежими носками. Его окутывал эфемерный запах пыли — такой бывает в оставленных жильцами старых домах с наглухо заколоченными окнами. Так пахло отчаяние. — Она выкарабкается, — твёрдо произнёс Брюс. — Мы можем верить. Я верю. Заставляю себя верить, потому что если нет, то зачем я вообще, но я не знаю. Мы не говорим об этом, но думаем. Оба. Поэтому ты здесь. Я… Если что… — Дик широко зевнул, раз, другой, и, покачнувшись, неразборчиво пробормотал. — Немнгпсплютутнатбе. Брюс медленно задышал, силясь расслабиться. Он мог это сделать. Мог позволить Дику поспать на своём плече. Пусть Дик поспит. Пусть это будет час, а не пятнадцать минут украдкой. Дику нужно поспать. Сцепив ладони в замок, Брюс запретил себе шевелиться и прикрыл глаза. Время близилось к восьми вечера, и он тоже вымотался — и физически, и морально. За истекшие двое суток они пережили натиск полиции, сотрудников соцзащиты, психологов, врачей, медсестёр и представителей похоронных бюро. Оставалось лишь ждать. «Ты такой врушка, Б». «Теперь ты должен сделать комплимент мне. Социальное взаимодействие так работает». «Классные маечки, Б!» «Похоронный отряд в "Армани". Крутотенюшка!» У него появилось время подумать, но в голове звенел и звенел весёлый голос Стефани. Они, шестеро, наденут «Армани», и Кассандра возглавит их похоронный отряд. Если бы Дэмиен не поступил так, если бы Брюс не бросился по ложному следу, если бы не зациклился на Кенте. Если бы. Если. Всё могло бы сложиться иначе. Тим молчал. Полиция обнаружила его в кустах, окружающих маленькую поляну, где, судя по отпечаткам ног, двое мужчин среднего роста и среднего телосложения стреляли в Барбару и Стефани. Если бы. Брюс ни за что бы не разрешил им сунуться в Робинсон-парк. Потребовалось бы — уволок силой. Наверное, Дика сжирало и горе, и чувство вины, потому что он — разрешил. Двое мужчин среднего роста и среднего телосложения выпустили в девочку и молодую женщину семь пуль. Пять из них попали в цель — в цели — и, как заявила полиция, следы свидетельствовали о том, что Стефани выскочила из-за спины Барбары и закрыла старшую подругу, старшую сестру. Брюс скрипнул зубами. Такая маленькая, такая храбрая и такая серая и холодная. Он дёрнул плечом — Дику не удастся поспать. — М? — Грейсон потёрся ухом о куртку Брюса и резко выпрямился. — Пришла медсестра? Б?! — Мы должны кое-что обсудить. Дик зажмурился, нажал на пару секунд пальцами на глаза и поднял веки. Брюс помедлил, подбирая слова. Полиция сочла, что Барбара и Стефани — случайные жертвы. У обеих пропали смартфоны, Стефани вырвали серьги из ушей, с шеи и руки Бабс сняли соответственно цепочку и кольцо. Сумочку с документами и кошельком Барбара оставила в машине, у Стеф не было с собой других ценных вещей. Дик, разбитый и опустошённый, не мыслил здраво, но у Брюса появилось время подумать, и он не принимал эту версию. Он сам много лет шарил по чужим карманам и знал, тому, для кого цель — ограбить, очень сложно переступить черту. Пугнуть ножом или пистолетом и применить нож или пистолет — огромная разница. Убийцы — убивали. Психопаты — измывались и убивали. Хулиганы — избивали. Грабители — грабили, иногда избивали, порой орудовали ножом или кастетом, изредка убивали, но не стреляли семь раз и с расстояния в пятнадцать футов. Грабители подходили близко или подбирались сзади. Грабители, прежде чем действовать, оценивали жертву: у солидно одетого мужчины с дипломатом в руке, разговаривающего по дорогому мобильному, или у женщины с сумочкой на локотке, неосторожно засветившей набитый купюрами кошелёк, куда больше шансов быть ограбленными, чем у парня в потёртых джинсах и сбитых кроссовках или девушки с простенькой цепочкой на шее. В одном Дик не ошибался — дело превратится в очередной висяк. Полицейские уже заключили, что нападавшие — обычные психи с пушками из Робинсон-парка: постреляли, поживились и растворились в тенях. — Это не случайное убийство, — начал Брюс. — Перед тем, как всё закрутилось, Барбара намекнула, что Лютор кое в чём замешан. Она не пошла на работу. Она волновалась, когда мы с ней разговаривали, и сказала, что у неё есть неотложные важные дела. — Нет. Нет, это не… — Дик поднялся и сел обратно. — Нет, ты не прав. Это всё он, город, вечно голодная дыра, проглатывающая людские судьбы. Жадная клоака, где крутые ребята носят по ночам тёмные очки. Это всё Готэм, Б. — Сейчас ты не можешь рассуждать логически. Расскажи мне всё. Хватит загадок и недомолвок. — Ладно. Скоротаем времечко? — Грейсон провёл ладонью по подбородку. Хрустнула щетина. — Несколько месяцев назад к Барбаре пришла её подруга по колледжу, Венди Харрис. Умная девчонка, стипендия от фонда Цукерберга, не она с компьютерами на короткой ноге, а они с ней. У Венди пропал брат, Марвин. Полиция… Ну, знаешь, как обычно. Венди занялась расследованием сама и выяснила, что последний раз машина Марвина попала на камеры за полмили от въезда в один из туннелей Дома на Холме. Она пошла в полицию, но копы заявили, что сведения добыты с нарушением закона и не могут рассматриваться в качестве улики, а через неделю автомобиль Марвина нашли в доках Диксона. — Другой конец города. — Именно. У Венди и Марвина никого не было, кроме самих себя. Она старше брата, ему — восемнадцать, ей — двадцать семь. Она оформила опеку шесть лет назад, когда погиб их отец, и по-настоящему заботилась о брате, а он, в отличие от других подростков, ценил это. Домашний мальчик, в восемнадцать походил на четырнадцатилетнего, тихий, спокойный. Им нелегко приходилось. Пару лет назад у Венди обнаружили рак, она долго лечилась, разрываясь между братом и клиниками, и победила, но счета их буквально убивали. Мы с Бабс поддерживали их, как могли, но они гордые ребята. Марвин подрабатывал после школы, а за неделю до исчезновения пообещал Венди, что скоро решит все проблемы. Она думала, брат просто хвастается, а он исчез. — Пацан подписался на пещеру и не вернулся. Мальчишка, который в восемнадцать выглядел как ребёнок. Бедная семья, ни родственников, ни связей. — Да. — Дик вздохнул. — Венди попросила Бабс о помощи, и Бабс с радостью согласилась помочь. Мы оба. — Барбара говорила, в Готэме за последние годы сильно выросло число пропавших детей и подростков. — Так и есть. Исчезновение Марвина могло дать ответы, но следов парня мы не нашли, зато Барбаре удалось перехватить кусок переписки. Компьютерная сеть пещеры практически полностью автономна, но Бабс и Венди не оставляли надежду пробиться и взломать защиту, однако за пять месяцев они получили несколько строк диалога, которые косвенно свидетельствовали, что Лютор снимает детскую порнографию. — Почему вы не сообщили мне? Не сообщили сразу, как узнали? — Мы хотели найти прямые доказательства. Мы могли убить сразу трёх зайцев: выяснить судьбу Марвина, прижать Лютора и заставить тебя наконец-то уволиться. Дерьмо, Б… Вот дерьмо. — Дик взъерошил волосы. — Мы облажались, да? Я облажался. Ты предупреждал, а я так облажался. Непростительно облажался. Брюс стиснул зубы до желваков на скулах. Они считали, ему будет мало косвенных доказательств? Мало слов Барбары? Они считали, он неспособен, невзирая ни на что. Лютор переступил черту. Брюс, возможно, работал на подонка, использующего детей. Насилующего детей. Закрывал глаза на очевидные знаки. Брюс, возможно, работал на подонка, по чьему приказу убили Стефани и смертельно ранили Барбару. Что ему делать с этим? Как поступить? Как заставить Лютора ответить перед законом, ведь подобные Лютору не отвечали перед законом. Не в этом мире. Не в этой стране. Не в этом городе. — Позавчера у Барбары и Венди получилось, — сменил тему Брюс. — Они пробились и нашли что-то настолько весомое, что Лютор моментально среагировал. — Ты не знаешь этого. Чересчур грубая работа. — Да, грубая работа, потому что Лютору не хватало времени. Потому что Лютор не стоит во главе банды или клана. Потому что Лютор делец, а не гангстер. Он в первую очередь бизнесмен и может быстро нанять пару случайных человек, но не профессионального убийцу, который обставил бы всё тихо и чисто. Грейсон, вновь побледневший, вытянул из кармана смартфон и спустя минуту покачал головой. — Венди не берёт трубку, — догадался Брюс. Дик посмотрел на выход из зала ожидания: — Я съезжу. Туда-обратно полчаса. Если что… Если Бабс. — Я сразу тебя наберу. — Спасибо. — Грейсон помялся, будто желая и не желая сказать что-то ещё. Скользнул по Брюсу неопределённым взглядом. — Когда я жил на улице, то встречал пацанов, которые буквально чуяли беду. У тебя тоже что-то такое есть. Я знаю. Скажи мне. Пообещай. Брюс и хотел, и не мог пообещать такое. В Барбару попали трижды: две пули застряли в позвоночнике, одна — в левой части сердца. Она перенесла большую кровопотерю, вереницу операций, дважды прошла через клиническую смерть, и её состояние оставалось крайне нестабильным. — Пообещай мне, Б, — свистящим шёпотом, едва ли не завывая, потребовал Дик. — Дай слово. Пожалуйста. — Он быстро моргнул и посмотрел так, как смотрел Дэмиен там, внизу: «Как скажешь, так и будет». — Она выкарабкается, обещаю, — стараясь звучать убедительно, медленно и чётко, выделяя каждое слово, произнёс Брюс. — Хорошо. Это хорошо. — Дик кивнул и поднялся. — Я скоро вернусь. Мне надо убедиться, что Венди в порядке. Брюс тяжело откинулся на спинку дивана и разогнул-согнул ноги — в коленях щёлкнуло. Он толком не понимал, что чувствует. Усталость? Безысходность? Желание, чтобы кто-то тоже что-нибудь ему пообещал? Он зевнул, прикрывая рот кулаком, и встряхнулся. В двадцать лет Брюс однажды бодрствовал трое с половиной суток, затем отрубился на девятнадцать часов. Теперь ему тридцать семь, и он достиг предела, иногда провалился в зыбкую полудрёму, но настоящий сон не шёл. Дик с Джейсоном спали здесь, в зале ожидания, по очереди — Брюс не мог. В мыслях крутилась карусель из «если» и «если бы», и он не мог. По соседству, примостившись на краю, устроилась старушка в бигудях, дёрнула ноздрями и с надменной гримасой отсела на два дивана вправо. Отогнув ворот куртки, Брюс понюхал себя. Он действительно вонял, и это последнее, что его заботило. Запах пота отлично перебивал смрад формальдегида. Жизнь всегда пахла остро и грязно. Сверху деликатно покашляли, и Брюс задрал голову. Он слишком устал, чтобы удивляться. — Привет, — поздоровался Кларк Кент. За истекшие дни Брюс едва ли думал о Кенте: о драке, о вопросах и ответах, о том, что оставил его без сознания в автомобиле. Кларк Кент занимал его меньше собственного немытого тела. Он смерил взглядом докучливого ублюдка. О побоях напоминал кровоподтёк на подбородке. Шею Кента закрывал высокий ворот свитера, в глазах плескалась неуверенность вперемешку с… жалостью. Грёбаный мудак. Брюса не интересовало, как грёбаный мудак попал сюда. Он очнулся в машине, наверняка помчался на место происшествия, а дальше просто — не дважды два, а единожды один. — Проваливай, — процедил Брюс. — Не привёл копов — проваливай. — Я не заявлял на тебя и не буду. — Кент уселся рядом и положил на колени тот самый кейс. Сверху поставил бумажный пакет. — Знаю, момент неподходящий. — Он звонко чихнул. — Извини, я не… — Слушай, ты, — злобно рявкнул Брюс, — моя дочь мертва, девушка, которую я считаю младшей сестрой, в реанимации. Мой сын стал свидетелем убийства. Мне плевать, зачем ты здесь, я хочу, чтобы ты убрался отсюда нахрен. — Твоя до… Ох. Мне… — Кент чуть опустил веки. Его зрачки увеличились, уголки рта поползли вниз. — Мне так жаль. Я терял близких и зна… — Заткнись. — Мне очень жаль, — повторил Кент и, словно извиняясь, скованно улыбнулся, — но мне необходимо с тобой побеседовать. Это безотлагательное дело. Если… Если бы Брюс не помчался за Кентом, если бы не потратил столько времени, если бы… Он сжал кулаки и обмяк. Ничего из этого не имело значения. Ни то, что случилось в квартире, ни то, что случилось в Метрополисе. Всё это не важно. Ребёнок, за которого Брюс нёс ответственность, лежал в морге. Девчонка, которую Брюс взял под крыло двенадцать лет назад, умирала в реанимации. Мальчик, который называл Брюса папой и умел улыбаться сердцем, возможно, никогда уже не заговорит. Человек, на которого работал Брюс, мог являться причиной всего этого. Всё рухнуло, и ни Кларк Кент, ни его слова, ни вероятные статьи не имели значения. Сам Кларк Кент не имел значения, кем бы он ни был в действительности. — Если я чем-то могу помочь, — пробормотал между тем Кент. Его глаза, такие же жизнерадостно-синие, как зал ожидания, наполняло искреннее сострадание. — Ладно. Я не знал, застану ли тебя в госпитале, но… Вот. Зашуршав пакетом, он достал небольшую картонную коробку, украшенную весёлым орнаментом из салатового гороха, и четыре сэндвича в прозрачной упаковке. В животе у Брюса заурчало, и он незаметно сглотнул слюну. — В больницах еда бывает так себе, — пояснил Кент. Его щёки порозовели. — Тут кофейный хрустящий торт и бутерброды: с жареными моллюсками и соусом тартар. С копчёной говядиной. Я сам сделал. С говядиной. Гм. То есть. Да, с говядиной. Я не умею делать сэндвичи с моллюсками. Брюс ел в последний раз… Когда-то и что-то ел и сейчас ощутил, что хочет жрать — голод во всю глотку заявил о себе — но Кента эти потребности не касались. Он выразительно почесался в паху и, уподобляясь Джейсону с Константином, нарочито грубо выругался: — Съебал на хуй. Кент изумлённо приоткрыл рот. Эта заботливая мамочка, притащившая пожрать, и не собиралась уходить. Сукин сын просто сидел рядом и пялился на Брюса, как зубная фея на свой первый молочный зуб. Его взгляд метался: от разбитого кулака к чёрному от щетины подбородку; вниз, к вытянувшимся коленям брюк, и опять вверх, к лицу и волосам. — Сколько тебе лет? — Что? Ты шпионил за мной, выяснил мой адрес, мои имя и фамилию, и спрашиваешь, сколько мне лет? Ты и сам это знаешь. — Я шпионил за тобой, но мне известен только твой адрес, — с непритворным замешательством сказал Кент. Брюс нахмурил брови. С каждой минутой сонливость накатывала всё сильнее, мысли путались, и он соображал хуже и хуже. Что это значило? — То, что я расскажу, может тебя шокировать и вывести из равновесия. — Я уже чертовски выведен из равновесия. — Ладно, как хочешь. Я предупредил. Кент засуетился. Сложил еду обратно в пакет и отставил его в сторону. Щёлкнули замочки кейса, и на свет появился планшет — матовый экран пятнали крупные отпечатки пальцев. Кент включил планшет и, протерев его рукавом, неловко пихнул Брюсу. — Качественная ретушь. — Брюс лениво смотрел на экран: на мужчину в чёрной широкополой шляпе и чёрной же мантии — на себя самого. Он отчего-то разволновался и перелистнул снимок. На следующем кадре был тоже он, но в нормальном облике, эту фотографию Кент сделал в октябре, на озере Хопатконг. Брюс вернулся к первому снимку. — Ты помешался на мне, Кент? — Я не помешался на тебе, — с лёгким упрёком в тоне откликнулся тот, — и это не ретушь, а оцифрованный снимок картины, на которой изображён Мордекай Уэйн, живший в семнадцатом веке. Это предок тех самых Уэйнов. Ты не слышал о Томасе и Марте Уэйн? Ты же из Готэма и работаешь, гм, в Доме на Холме. «Их звали Мордекай, Томас, Дариус, Джошуа, Соломон, Алан, Кеннет, Патрик, Сайлас, Томас». Брюс не мог оторвать глаз от кадра. Да, это картина, он видел её в тот раз, когда зарабатывал тридцать тысяч, и, получается, его медальон… Это ничего не значило. — Не знаю, с чего начать. — Кент смущённо пожал плечами. — Это длинная история, и я начну с самого главного. Мне следовало рассказать тебе давным-давно, но я не понимал. Томас и Марта жили… — Я слышал о тех Уэйнах! Больше, чем ты можешь себе представить! — чересчур громко рявкнул Брюс. На него со всех сторон зашикали, и он понизил голос. — В этом всё дело? Журналистские лавры? Ты уже написал свою лживую статью о двойнике того, кто умер триста или четыреста лет назад, о двойнике, которого ты хочешь выдать за потомка тех самых Уэйнов? О двойнике, который трахается за деньги в фамильном замке якобы своей семьи. Весь мир считает Кларка Кента честным журналистом, но ты вонючий кусок желтушного дерьма. — Нет никакой статьи. — Что? Кент вздохнул. Потёр блестящие замочки на кейсе и продолжил: — Я собирался, пока не понял, что готов поставить свою карьеру выше судьбы человека. Мне… Я не мог так поступить. Это не по-людски. Так нельзя. Брюс растерянно моргнул. Он всё-таки ошибся? Кент что?.. — И ты неверно меня понял. Ты не двойник. Ты действительно потомок тех самых Уэйнов — их наследник, единственный наследник. — Ты гений журналистики, Кент. Нашёл двух похожих людей и решил, что один из них потомок другого? Ты не идиот. Ты нечто иное. — Брюс хмыкнул. — В детстве у меня была игрушка, крошечная деревянная машинка, очень искусно сделанная. У неё крутились колёса и руль, багажник и капот поднимались и опускались. Не помню, откуда я взял её, возможно, отобрал у кого-то, или она осталась у меня от моего прошлого. Не помню. Я был слишком мал, чтобы запомнить. Он замолчал. Брюс не помнил, куда делся паровозик, что был с ним в день встречи с «Филипом», как и не помнил о машинке. Она могла лежать в карманах шорт — могла не лежать, но эта игрушка сопровождала его не один год. Брюс сохранил машинку и так и сбежал с ней из Бладхэвена в Готэм, спрятав в заднем кармане брюк. Он распрощался с ней в восемь, тогда же, когда и с другими своими сокровищами, которые, наверное, до сих пор оставались в стене того подвала, замурованные кирпичом. — Я никак не мог от неё избавиться. Если я её терял, мне её возвращали. Когда кто-то из старших отнимал её у меня, она чудесным образом оказывалась у кого-то из младших и отнимал уже я. Если я менял её на другие игрушки или еду, то со следующим обменом она снова возвращалась ко мне. Я дрался, сунув её в карман. Падал с ней и на неё, однако с машинкой ничего не происходило. Ты напоминаешь мне эту машинку. — Деревянная машинка? Целиком из дерева? — Кент подался вперёд. В его глазах засветился неподдельный интерес. — Можно мне увидеть её? Она до сих пор у тебя? Где?.. Где она сейчас? — Да какая, нахер, разница?! Ты — журналист, многократный лауреат пулитцеровской премии, самородок из глубинки, тебе попался портрет мертвеца, похожего на меня, но ты упустил то, что у тех Уэйнов не было родственников. Нашёл на пенни — потерял на миллион. Всё? Твоё блестящее расследование окончено. Проваливай. — У тех Уэйнов были родственники. — Хрень полная. Кент шумно вздохнул и покачал головой. Набычившийся Брюс выдвинул челюсть. Сколько раз и как сильно надо врезать этому сукину сыну, чтобы он отстал? — Пожалуйста, выслушай меня, — попросил Кент. — Да, я не мог выбрать момента хуже, чем есть, но и ждать я больше не мог. Да, я собирал сведения, хотя и не имел на это права, но моя статья будет написана и опубликована лишь в том случае, если ты сам захочешь. Да, мне следовало рассказать раньше, но, учитывая все обстоятельства, я не знал — как, потому что иногда правда может быть невыносима. Да, я следил за тобой, но мне неизвестны ни твой возраст, ни твоё имя, ни твоя фамилия. Я не понимаю, почему ты так решил, но это не особенно важно. Можешь считать меня назойливым идиотом, но каждый человек заслуживает знать, кто он такой. Ты — не знаешь. — Я знаю, кто я такой. — Ты знаешь, кто ты такой, но ты не знаешь, кто ты есть на самом деле. Брюс скрежетнул зубами. Он мог затеять новую драку, обратиться к охране госпиталя, уйти, в конце концов, но что-то подсказывало — Кент где угодно достанет его и не успокоится, пока не выскажет весь бред про Уэйнов. — Ты не знаешь, кто ты есть на самом деле, и ты никогда не знал своих настоящих родителей. Так? — На досуге смотришь «Битву экстрасенсов»? Валяй. Я выслушаю тебя, и ты уберёшься — из моей жизни тоже. Навсегда. — Договорились. — Кент нервно облизал губы. — Насчёт того раза, в твоей квартире. Мне жаль. Я поступил как свинья. Извини. — Ты бессмертный, Кент? Добавить? — Думаю, мы в расчёте. — Проехали. — Хорошо. Я заметил, что ты не обналичил чек… Гм. Мгм. Я попробую не углубляться в детали… Тем более, если ты много слышал о тех Уэйнах, мне будет проще. — Кент вытянул из кейса толстую стопку разномастных бумаг, повертел в руках и сунул обратно. — Всё началось в шестидесятых годах прошлого века, когда Лайнел Лютор обманным путём завладел контрольным пакетом акций «Уэйн-Энтерпрайзис». Готэм стал стремительно приходить в упадок, Томас и Марта Уэйн уехали в Европу. Полагаю, они опасались за свои жизни, так как основной целью Лютора являлась не компания, а городская недвижимость, принадлежавшая Уэйнам, с которой они не желали расставаться. — Бордели, — кинул Брюс. Кент не сказал ничего неожиданного. — Метрополис — свободный от проституции город, а Лайнел Лютор собирался раскинуть сеть борделей задолго до того, как родился Лекс. Вероятно, недвижимое имущество Уэйнов располагалось в «хлебных» местах. — Именно, — подтвердил Кент, — но Лютору так и не удалось добраться до этих активов. Шли годы, Марта и Томас жили в Европе, Лютор с переменным успехом управлял двумя корпорациями и, имея свои рычаги влияния на власти города, потихоньку стирал память о тех Уэйнах. Центральный госпиталь имени Томаса Уэйна стал просто Центральным госпиталем, часовая Башня Уэйнов превратилась в… — Короче. — Да, конечно. Извини. Всё шло своим чередом, пока Уэйны не решили вернуться. Они наняли Джери Пауэрса, который в то время владел небольшой адвокатской конторой, оказывающей заодно и детективные услуги. Пауэрс собрал весомые доказательства того, что Лютор действовал незаконным путём, и Уэйны вернулись, чтобы отвоевать компанию и преподнести её своему сыну. — Ч-что? — пробормотал Брюс и потёр глаза. Край планшета, который он так и держал, проехался по переносице. — Марта Уэйн ждала ребёнка, — с некоторым торжеством продолжил Кент. — Ей уже сильно перевалило за сорок, Томасу — за пятьдесят, и они ждали первого ребёнка. — Это сказка для детей? — криво усмехнулся Брюс. — У тебя богатая фантазия, Кент. — У меня есть свидетель. Как минимум три человека знали о беременности Марты Уэйн, не считая, конечно, Лайнела Лютора и, вероятно, Джери Пауэрса, и один из этих людей жив и находится в здравом уме. — Марта Уэйн была беременна? — с сомнением уточнил Брюс. Он уже верил и в то же время не верил, а какая-то его часть лихорадочно пыталась сопоставить факты. — Она ждала мальчика. На дворе стоял февраль, и, предположу, что под верхней одеждой живот был почти незаметен. Марта и Томас вернулись в Америку, но официально не объявили о своём прибытии, хотя, уверен, Лайнел Лютор узнал обо всём в тот миг, когда они приземлились в аэропорту Готэма — и о ребёнке тоже. Спустя четыре дня Уэйны отправились в кино, в кинотеатр «Монарх» на Парковой Аллее, которая нынче называется Преступной, и я нашёл женщину, которая продавала билеты в тот вечер. — Да ты Шерлок Холмс, Кент. — Это было не так сложно, как кажется. Билетёрша жива и в добром здравии. Она прекрасно всё помнит — опальные мистер и миссис Готэм собственной персоной в этом скромном кинотеатре. Билетёрша ничего не сказала о беременности Марты, поэтому моё предыдущее предположение — верно. В тот вечер бушевала буря, кинотеатр пустовал, но и Уэйны не купили билеты. Марте стало плохо, в холл зашёл молодой мужчина, вероятно, дворецкий Уэйнов, и все трое вышли на улицу. Через несколько минут дворецкий вернулся мокрый до нитки и посетовал, что их машина не заводится. Он попросил сделать звонок, но телефоны почему-то не работали, и дворецкий, поблагодарив кассиршу, ушёл. Билетёрша отзывалась о нём, как о настоящем британском джентльмене, вежливом и учтивом. Она так хорошо запомнила этот вечер ещё и потому, что в ночных новостях сообщили об убийстве Томаса и Марты Уэйн. — Марта… — Голос Брюса дрогнул. Неужели судьба этой женщины, прекрасной и черноволосой; женщины, что он видел однажды, на той картине; женщины, перед которой он непростительно осрамился, оказалась ещё ужаснее? — Марта родила на улице? — Да, — вздохнул Кент. — У неё начались преждевременные роды, она не могла идти. Дворецкий, оставив хозяев, бросился искать помощь и наткнулся на юного полицейского — ему только-только исполнился двадцать один год, и он вышел на второй патруль — и девушку, недавно окончившую медицинский университет. К сожалению, мне не удалось выяснить её личность, но когда они втроём вернулись, чтобы отвезти Марту в больницу, всё закончилось. Томаса убили. Марта лежала на тротуаре и всё ещё дышала, а над ней стоял убийца. — Об этом не писали в газетах, — еле слышно обронил Брюс. — Об этом нигде и никогда не писали. Лютор обо всём позаботился. Он не хотел, чтобы общественность узнала о сыне Уэйнов, и всем заткнул рот. Полицейский застрелил убийцу, девушка приняла роды. Марта родила сына и скончалась. В её возрасте, впервые, прямо там, посреди бури, на мостовой Старого Готэма, с пулей в груди, умирая рядом со своим застреленным мужем, она успела родить сына. Коп вспоминал, что мальчик буквально выскочил наружу, словно сам Бог помогал миссис Уэйн. Или дьявол. — Или Готэм, — вырвалось у Брюса. Руки у него затряслись, и он зажал их между коленями вместе с планшетом. — Что. Что случилось дальше? — Дворецкий и девушка забрали ребёнка и исчезли, полицейский вызвал подмогу, но вместе с копами приехал Лайнел Лютор. Поломка машины Уэйнов и отключившиеся телефоны в кинотеатре — дело его рук. Он не желал отдавать империю и действовал быстро и жестоко. Немногочисленные свидетели, не видевшие ребёнка, но способные догадаться по внешнему виду Марты, молчали из-за страха. И не зря. Все они погибли в течение недели. Кроме того самого полицейского. Он сразу всё понял, прихватил пожилых родителей и переехал на Западное Побережье. Они скрывались под чужими именами пять лет. О ребёнке, скорее всего, знал Пауэрс, но он получил шанс и использовал его. По слухам, Джери сначала заручился поддержкой одного из готэмских кланов. Он понимал, что иначе Лютор разберётся с ним, как с Уэйнами. Затем Пауэрс фальсифицировал завещание и с помощью собранных доказательств присвоил компанию. Коп, что застрелил убийцу Уэйнов, после смерти Лайнела вернулся к полицейской работе. Если понадобится, он готов свидетельствовать. Дворецкий, опасаясь за жизнь ребёнка, попросил молчать так долго, как потребуется, но, невзирая на это, его до сих пор мучает совесть: за то, что сбежал, а не сражался. За то, что так и не заговорил: ни тогда, ни позже. За то, что подвёл сына Уэйнов. — Что мог сделать двадцатилетний пацан против Лайнела Лютора? Он спасал свою семью. Он поступил правильно, а потом это не имело смысла. Мальчишка Уэйнов или умер, или не желает заявлять о своих правах, — отрезал Брюс. — Как ты нашёл этого копа? Почему он был один, без напарника? — У меня есть связи. Мне предоставили доступ к полицейским архивам, бумажным и оцифрованным. Я счёл, что на месте преступления первыми могли оказаться патрульные, выделил тех, кто служил тогда в местном участке, а дальше всё просто. Напарник того копа собирал ежевечернюю дань с лавочников и, естественно, не предложил ему составить компанию. — Как звали дворецкого? — скрывая волнение, уточнил Брюс. — Я не уверен. Видишь ли, Лютор был одержим теми Уэйнами. Он хотел уничтожить не только эту семью, но и всю память о ней. В шестидесятых и семидесятых годах в библиотеках, архивах и редакциях газет повсеместно вспыхивали пожары, очень много материалов сгорело. Это, без сомнения, дело рук Лютора. Я обратился к коллекционерам, чтобы отыскать сохранившиеся издания тех лет, и в одной газете нашёл упоминание о дворецком. Это была перепечатка новостей европейской прессы, небольшая статья об Уэйнах. Страницы потрепало время, некоторые буквы стёрлись, и мне не удалось полностью прочитать имя и фамилию. Полицейский, застреливший убийцу Уэйнов, уже толком не помнит имён. Он назвал мне Альберта, Арнольда и Алфорда, и, сопоставив эти сведения со статьёй, я предположил, что дворецкого звали Альберт Ренникорт, но у меня не получилось отыскать человека с таким именем. Планшет выскользнул из пальцев Брюса и брякнулся на пол. Это не могло быть правдой. Правда не могла быть такой. — Эй! — воскликнул Кент. — Альфред, — прохрипел Брюс. — Дворецкого Уэйнов зовут Альфред, Альфред Пенниворт, и он жив. Как он двадцать один год назад умудрился наречь Альфреда реальным именем? Или он ошибался? Если это нелепое совпадение? — Альфред Пенниворт? Откуда ты… Однажды, когда тебе приснился кошмар, ты звал некоего Альфреда. — Кент широко распахнул глаза. — Тот седой старик в парке… Он подходит по возрасту, но ты не можешь быть знаком с дворецким Уэйнов. Если бы вы были знакомы, он бы рассказал… Это допущение противоречиво по сути. Это абсолютно невозможно. — Да, это абсолютно невозможно. — Брюс взял себя в руки. — Ты считаешь меня сыном тех Уэйнов, но они погибли задолго до моего рождения. Я физически не могу быть их сыном. — Не можешь. Я тоже думаю, что сын Уэйнов мёртв, так как я искал его, но не нашёл, а ты слишком молод, чтобы быть им. Я полагал, ты их внук, но я увидел тебя настоящего и мне кажется, ты, гм, слишком стар, чтобы быть их внуком. Сколько тебе лет? — Какое это имеет значение, я в любом случае не подхожу по возрасту. Если у тех Уэйнов и родился ребёнок, то я не имею к нему отношения. Ты зацепился за внешнее сходство и ошибся. — Нет. Нет, я не ошибся, — горячо возразил Кент. — Изначально я считал, что сын Уэйнов стал отцом в очень юном возрасте, в двенадцать, тринадцать или четырнадцать лет, такое редко, но бывает. Однако тебе не двадцать пять, не двадцать шесть и даже не двадцать семь. Тебе точно за тридцать, ты примерно мой ровесник. Ты из тех Уэйнов, я уверен в этом, но ты не можешь быть ни их внуком, ни их сыном. Это не может не сходиться, но не сходится, и я не понимаю — почему. Брюс, скажи, сколько тебе лет? Твой возраст имеет значение. Его возраст имеет значение. Брюс вскочил, планшет хрустнул под ботинком. Кент опять возмущённо крикнул: «Эй». — Время и возраст относительны, — чужим, чересчур сиплым и низким голосом сказал Брюс. Мир закружился. Старушка на диванах справа осуждающе покачивала головой и всё морщила нос, её сползшие бигуди двигались в такт. Одна из дремлющих женщин положила ладонь на бедро своей подруги. У вендингов два подростка в одинаковых чёрных ветровках спорили насчёт «Доритос». Брюс задыхался. Он не думал об этом с (не?) пяти лет, запретил думать — потому что слишком больно и обидно. Детские обиды зачастую иррациональны для взрослого разума, но немыслимо крепки. Те Уэйны, те мёртвые застреленные Уэйны обидели (не?) пятилетнего мальчишку, потому что погибли до его появления на свет и не стали ему родителями. Брюс нарисовал жирную точку, выстроил высокую, толстую стену и не возвращался к этому никогда. Отрицание всегда значилось на первом месте в коротком списке его талантов. Возраст относителен. Время относительно. Дети воспринимают время и возраст иначе, чем взрослые. Неделя для ребёнка — много, месяц — о-го-го, год — маленькая жизнь, а два года? Пропасть, целая пропасть, вечность. — Сколько тебе лет? — в который раз спросил Кент. — Ты… Ты в порядке? У Брюса скрутило судорогой левую половину тела, горло сжалось, и ноздри заполнила привычная сладковатая вонь — вонь, которой исполнилось почти сорок лет от роду. Брюс не мог дышать. Он всегда был очень крупным. В три ему давали пять, в пять — семь или даже восемь, в восемь — одиннадцать, а в тринадцать — шестнадцать. Ровесники уступали ему и в габаритах, и в умственном развитии. Он неправдоподобно рано созрел и заинтересовался девочками с физиологической точки зрения. Дочь Лекса Лютора, управляющая приютом, знала истину, но записала иначе — потому что так утверждал маленький мальчик (почему он так утверждал?) и потому что это не играло для неё никакой роли. Томаса и Марту Уэйн убили в феврале семьдесят восьмого года, Брюс родился в феврале восьмидесятого года. Два года. Не пропасть, не вечность, а всего лишь два года. Он с натужным шипением вдохнул и, вернув толику самообладания, произнёс: — Это Лесли. Это она и Альфред. Так должно быть. Всё связано. Это цепь, моя жизнь — цепь. Всё связано. — Кто такая Лесли? Я не понимаю. — Он всегда говорил, но я не слушал. Не слышал. Она… Наверное, боялась сказать. Теперь мне ясно. Я залез так глубоко, и она боялась… Я должен выяснить всё, всю прав… — Брюс застыл с открытым ртом. Пошатнулся, но устоял. — Лютор. Лютор знает. Знает всё. Он стиснул ладонями голову, зарыл пальцы в волосы и оглушительно захохотал. Лютор всё просчитал и сделал его Иудой. Его купили за тридцать серебреников. Он продался за тридцать серебреников. Он продавался все эти годы. Его мир рассы́пался, и не осталось ничего, кроме портретов на стенах, гари свечей и укоризненного взора Марты Уэйн. Её взгляд, как хлыст, расчерчивал тело багровыми отметинами, молотом проламывал рёбра и тоненьким стилетом вонзался в сердце. «Ты бы трахнул её, Уэйн?» «Ты бы трахнул её, Уэйн?» «Ты бы трахнул её, Уэйн?» «Ты бы трахнул мистера Уэйна, Уэйн?» Какое ему дело до тех Уэйнов? У него не было родителей. Он — тот сирота, что не мечтал о родителях вот уже тридцать два года. Он — тот сирота, что врал себе вот уже тридцать два года. Ноги Брюса превратились в варёные макаронины, и он неуклюже рухнул на колени. Где-то беспокойно кричал Кент, шумели люди, находившиеся в зале. Брюс вскинулся. — Ты в порядке? Вставший Кент навис над ним встревоженной горой. Его брови были приподняты, нижние веки — напряжены, губы растянулись двумя розовыми полосками. Кровоподтёк на подбородке алел язвой, не язвой — стигмой. Кровоподтёк вопил и визжал о грехе Брюса. — Тогда Иуда, раскаявшись, возвратил тридцать сребреников, говоря: «Согрешил я, предав кровь невинную», — смотря в глаза Кенту, отчеканил Брюс. — Ему же сказали: «Что нам до того?» И, бросив сребреники в храме, он вышел, пошёл и удавился. — Ч-что? Что. Н-нет. — Кент выдохнул протяжно: «Х-ха-а-а». — Дьявол. Ты — он, да? Ты чересчур молод, но ты каким-то образом он… Каким-то образом. Дерьмо. Я не… не думал, что можно выглядеть настолько моложе… Твой образ, манеры, как ты следишь за собой. Это вводит в заблуждение. Если бы… Я бы построил разговор иначе. Ты — он?! Скажи мне, прошу, ты — он, мальчишка Уэйнов? Ты их сын? Сердце забилось чаще и громче и будто увеличилось так, что не осталось ничего, кроме бешено стучащего комка мышц. Брюс вскрылся перезрелым прыщом, и грязно-жёлтый гной брызнул тонкими струйками. Правда — это гной. Утлое судёнышко его жизни закинуло в центр шторма, старое дерево кряхтело и стонало, пока дощатые борта не лопнули под натиском воды. Правда — это шторм. Брюс укусил правый кулак, прорвал зубами бинты до кожи и кожу до костей. Рот наполнился солью мёртвых морей — мёртвых Уэйнов, мёртвых родителей, мёртвых детей, мёртвых дочерей — и металлом: свинцом и сталью выпущенных пуль. Правда — это кровь. Правда — это пуля. Правда — это… Тридцать серебреников. «Ты бы трахнул её, Уэйн?» Кент что-то говорил. Его губы смыкались и размыкались, как в замедленной съёмке. «Ты бы трахнул её, Уэйн?» Брюс горел и гнил: заживо и замертво, изнутри и снаружи. Невидимые ладони лупили его по щекам. Несуществующие ноги пинали его в живот. Он вобрал так много, что осталось одно — взорваться мясными ошмётками. Он полыхал от гнева и злости, от осознания и правды. Правда — жерло проснувшегося вулкана, который плевался раскалённой лавой, и Брюс — глупая пташка, попавшая в огненную ловушку. Глупая Летучая Мышь. Он никогда не чувствовал ничего похожего и не понимал, как избавиться от этого. Как не раствориться в собственной обжигающей кислоте. Как выплеснуть и куда. На кого. «Ты бы трахнул её, Уэйн?» — Ты… — пробормотал Брюс и, кое-как поднявшись, харкнул красным на пол. — Это ты. Это всё ты! Зачем ты полез в это?! Зачем вытащил это?! Зачем?! — с яростью взревел он, схватив Кента за грудки. — Прошу, я… Извини. Мне не… Прости, но ты должен был узнать, кто ты есть на самом деле. Кент смотрел виновато, но прямо и твёрдо. В его глазах само небо выражало непоколебимую уверенность, и Брюс ударил, целясь лбом в нос, как Ронни, сильно, однако Кент в последний момент наклонил голову, и они столкнулись — до звона в ушах, до гула в черепе, до золотых мушек. Пальцы Брюса разжались. Он покачнулся и махнул рукой, пытаясь уцепиться за что-нибудь. Вырубил сам себя. — Бру-у-ус? — удивлённым пароходом прогудел Кент. Брюс моргнул и отключился.