На букву «Б»

       В приёмной было просторно, прохладно и уныло; здесь, как и в кабинете Лютора, господствовали цвета сухого бетона и стерильная чистота. Брюс сидел на диване для посетителей и ждал — впервые за четырнадцать лет. У противоположной стены, отгородившись монитором, расположилась бессменная помощница и секретарь Лютора, Мерсéдес Грейвс; её почти детские пальцы с опрятными ногтями, покрытыми бесцветным лаком, ритмично барабанили по клавиатуре. Полтора часа, что Брюс провёл в приёмной, Мерседес печатала, не останавливаясь даже во время телефонных бесед. Единожды она выглянула из-за экрана и кротко улыбнулась, словно говоря: «Мне жаль, что приходится ждать». Её миндалевидные карие глаза излучали чуткую внимательность. Брюс не обманывался ни скрупулёзно взвешенной участливостью, ни профессиональной улыбкой, ни самой Мерседес. Миниатюрная брюнетка с гладким кукольным личиком, в сорок казавшаяся двадцатилетней девчонкой, не зря заслужила прозвище Мадам Робот. Она проповедовала идеи мира без детей, поклонялась идолу, именуемому «Работа», и боготворила Лютора. Мерседес могла быть в курсе всех дел босса. На лацкане её строгого пиджака мышиного цвета блестел круглый значок с логотипом «ЛЛ». Брюс сцепил ладони в замок и потрогал затянутый крепче обычного ремень часов, под которым прятался жучок. Он потренировался в машине и убедился, что ему удастся провернуть этот трюк. Пальцы годами кормили его, и если он незаметно вытаскивал отнюдь не маленькие бумажники из не особенно больших карманов, что ему стоит подкинуть крошечный пластиковый кружок в огромный кабинет. «Как два пальца об асфальт, Б», — фыркнул бы Харви. «Ага, плёвое дело, — добавил бы Томми. — Не бзди, чувак, это как езда на велике, разучиться невозможно. Ты запросто натянешь нос лысому ушлёпку». На велосипеде Брюс ездить так и не научился и в детстве предпочитал скейтборд. Он сухо улыбнулся сам себе. Его сердце билось медленно и ровно с той самой секунды, как перед ним (не) в последний раз отворились ворота бывшего поместья Уэйнов. «Мой дом, дом моей семьи, — с удивлением подумал он, проезжая по главной дороге, и поймал себя на неожиданной мысли. — Я хочу, чтобы это стало моим». Брюс припарковался за особняком, на наземной стоянке для сотрудников, и, прежде чем подняться по массивным ступеням заднего крыльца, позволил себе замереть на пару мгновений. Его дом и земля, его клумбы, голые кусты и деревья, его беседки, пруды и аллеи в огромном саду, его неработающие фонтаны и посечённые дождями и ветрами статуи. Его кладбище, не видное отсюда. Его прошлое. Его наследие. Его Уэйны. Брюс отрицал вслух, но внутри себя — принял. Он задрал голову и сузил глаза, рассматривая фальшивые окна пятого этажа, среди которых было несколько настоящих. Кабинет Лютора выходил на другую сторону, но Брюсу захотелось позвонить Дику и пообещать снова: «Я сдержусь», однако телефон, как и все личные вещи, кроме документов, остался дома. Он даже выложил из бумажника фотографии детей, а из карманов — ключи от обеих квартир и медальон, и ощущал себя голым и беззащитным. Слепым и глухим. Будто то звериное чутьё жило не внутри него, а заключалось в старом амулете с монограммой из двух букв на крышке. Брюс не чувствовал ничего, кроме холодного спокойствия. — Могу я предложить вам кофе, мистер Уэйн? — поинтересовалась Мерседес спустя два часа ожидания. — Мой секретарь варит отличный кофе. — Нет, спасибо. Наверное, лишь у секретаря Лекса Лютора имелся собственный секретарь. Мерседес скрылась за монитором. Вышколенная слуга, она вела себя деловито, хотя знала имя Брюса, имя его старшего сына и имя девушки его старшего сына. «Ты часть системы, Мерседес? Ты преисполнена неудержимым злом и непрестанным грехом? Ты виновна?» Систему отлаживали годами, до автоматизма оттачивали механизм, и некоторые из его винтиков могли крутиться и в пещере, и наверху. «Нельзя просто вывезти Барбару, нужен другой план», — осенило Брюса. Лютор не идиот. Он поймёт, что угроза изменилась, и уничтожит все материальные улики сразу, как Барбара исчезнет из больницы. Механизм остановится, чтобы запуститься опять — через месяцы или годы. Брюс потянулся к карману, отправить сообщение, но, вспомнив о телефоне, опустил руку на колено. Если что-то случится и он не вернётся, они догадаются сами. Кто-то сообразит: Квин, Лейн, Гордон, Дик. Кларк. Кларк Кент. Запиликал телеком. Мерседес сняла трубку и тут же сообщила: — Мистер Лютор вскоре вас примет, мистер Уэйн, — в её голосе проскользнуло благоговение. Дверь кабинета распахнулась, и в приёмную вышли двое. Первым двигался человек-гора. Габаритами Джон Корбен уступал Франкенштейну, но всё равно выглядел так, словно ударом кулака мог вогнать в камень арматуру толщиной дюйма в три. Пиджак лопался на его плечах, ботинки грохотали по паркету точно конские копыта. Проходя мимо Брюса, он замедлил шаг и остановился. Повернулся всем корпусом. Его глубоко утопленные тёмно-карие глазки блестели, как молочный шоколад на орешках. — Н-на что у-у-уставился? — рыкнул Корбен. Он заикался и носил прозвище Меметалло. Он слыл задирой, но, скованный контрактом и законом, на работе ограничивался словами, которые все пропускали мимо ушей. Он был вторым лицом в службе безопасности борделя. Первое шло следом за ним. Хладнокровие Брюса испарялось. Он сомневался насчёт Мерседес, но в этом громиле видел причастного: «Ты часть системы, Джон Корбен? Ты преисполнен неудержимым злом и непрестанным грехом? Ты виновен?» Не впервые он прикинул, удастся ли ему одолеть Меметалло в бою один на один. Корбену, бывшему вояке, подкатывало к пятидесяти, у него барахлило сердце, и он был медленным и тупым. И чертовски здоровым. Выше Брюса дюймов на пять и тяжелее фунтов на сто двадцать — сплошные мускулы, ни капли жира. На фоне Меметалло Кларк Кент показался бы немощным дистрофиком. Лютор ценил Корбена за слоновью силу и собачью преданность. — Хватит, Джон, — раздался негромкий голос. На скулах Корбена вздулись желваки. Он раздражённо пошевелил нижней челюстью и после заминки продолжил неторопливое шествие к выходу из приёмной. Человек, отдавший приказ Меметалло, приостановился и безразлично взглянул на Брюса. «Привет, детка, всё ещё сохнешь по мне?» — Он надеялся, что сдержится сегодня, но ему никогда это не удавалось. В начальнике службы безопасности было без малого шесть футов роста — более чем достаточно для женщины, которая вдобавок могла похвастаться богатырской статью. Простые брюки с накладными карманами, заправленные в высокие ботинки, плотно сидели на её мускулистых бёдрах, форменная рубашка, под которой вырисовывались скромные холмики груди, обтягивала рельефные бицепсы. Через тонкие, радикально подстриженные волосы цыплячьего цвета слегка просвечивал шишковатый череп. Брюс откинулся назад, положил руки на спинку дивана и вызывающе широко расставил ноги: — Здравствуйте, мисс Грейвс, — поздоровался он с нежностью и насмешливо обнажил оскорбительно белые зубы. Мерси Грейвс, сорока шести лет от роду, старшая сестра Мерседес, похожая на неё, как носорог на стрекозу, застыла. Её чистая светлая кожа с наметившимися возрастными морщинами порозовела. Хлопнула дверь — Корбен покинул приёмную. Умолк на пару секунд стук пальцев по клавиатуре — Брюс не увидел, но почувствовал, как Мерседес высунулась из-за монитора. Она злорадствовала, хотя бесстрастное выражение её милой мордашки вряд ли изменилось. Сёстры с радостью придушили бы друг друга, но внешне блюли холодный нейтралитет. — Прекрасно выглядишь, — продолжил Брюс и дёрнул бёдрами — не движение, а намёк на движение. — Мерси. Никто в борделе, вообще никто, давным-давно не называл её по имени, данному родителями. Никто, кроме Брюса. Мерси побагровела. Её щёки и лоб по цвету сравнялись с классическим томатным «Хайнц», и короткие волосы желтели сверху, как крошки-макарошки, воткнутые в горку отменного кетчупа. «А ты, Мерси, ты часть системы и преисполнена неудержимым злом и непрестанным грехом? Ты виновна?» Усмешка Брюса не померкла, но от яркого озарения даже его яйца покрылись мурашками. Среди убийц могли быть сотрудники пещеры в пещеры, однако по меньшей мере один работал наверху. Двое мужчин среднего роста и телосложения стреляли в Барбару и Стефани. Мерси Грейвс, накачанная, высокая и тяжёлая для женщины, стриглась как мужчина, одевалась как мужчина и ходила как мужчина. Размер её обуви соответствовал среднему мужскому. Она великолепно стреляла. Она знала в лицо и по имени каждого уборщика, чистящего унитазы. Хитрая, проницательная и преданная, она дала бы фору и младшей сестре, и Корбену по части поклонения. Выше верности Мерси Лексу Лютору стояла её отчаянная ненависть к Брюсу Уэйну. И такая же отчаянная любовь вперемешку с похотью. Плоскогрудая и плоскозадая непривлекательная женщина, которую за все прожитые годы не захотел ни один мужчина, заказала Бэтмена, когда Брюсу только-только стукнуло двадцать четыре. Костлявая, с длинными волосами, в пышном платье, цвету которого позавидовал бы и молочный поросёнок, она ввалилась в рабочую комнату. На её узких губах розовели кривые мазки помады. Мерси посмотрела на обнажённого Брюса, закатила глаза и совсем не грациозно хлопнулась в обморок. Второй раз мисс Грейвс явилась через месяц — их с Мерседес отец оставил дочерям небольшое, но приличное состояние, и она могла позволить себе определённые излишества — и Брюс выложился по полной. В обычной жизни он шарахался от девственниц, тем более в возрасте, как веган от сочного ростбифа, но в борделе изредка имел дело с невинными совершеннолетними девушками. Некоторых приводили родители, уверенные, что никто не справится лучше, чем опытный, внимательный и ничем не болеющий платный партнёр. Мерси посещала Бэтмена полтора месяца. Она заказывала полный пакет, пренебрегала масками и костюмами и пялилась на Брюса, как недоеная корова. Фанаты в то время не являлись, а начинали становиться проблемой, но далеко не глупая Мерси нацелилась на результат и разыграла другую карту — устроилась к Лютору, вероятно, наступив себе на горло и прибегнув к помощи сестры. Она без сожалений рассталась с карьерой хирурга и сменила скальпель на гарнитуру оператора. Как все настоящие и бывшие сотрудники Дома на Холме, она потеряла возможность заказывать Бэтмена, но получила шанс узнать Брюса. Спустя четыре недели Мерси, неумело, но старательно накрашенная, с новой причёской, которая шла ей, как клоунский парик закоренелому уголовнику, подловила Брюса в спортзале и, с трудом шевеля заплетающимся языком, призналась и сделала наивное предложение: «Если бы… Может быть… Ты бы не хотел?.. Ты бы не мог?.. Пожалуйста… Я прошу об одном свидании, всего одно свидание…» Он галантно отказал. Всё повторилось — не единожды и не дважды, и наконец Брюс, которому до чёртиков надоела некрасивая и назойливая поклонница, осаждающая его крепость, как греки Трою, грубо и без экивоков объяснил, что между ними ничего не будет. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Ни в одном времени и ни в одной вселенной. Потому что он — это он, обожаемый всеми главный красавчик, первый в титрах кассового блокбастера, снятого знаменитым режиссёром, а она — это она, безымянная страшненькая девица из массовки, погибающая в начале третьесортного ужастика. «Adiós, детка, adiós, беги в свой кукольный домик и не забудь подрочить на меня перед сном». Безмозглый мудак, он ведь ляпнул что-то подобное. Брюсу бы удалось выйти из положения изящно, будь он старше, но в двадцать четыре ему, очень молодому болвану, не хватало такта. Его не трогали чьи-то чувства. Мерси уволилась, а в две тысячи шестом Лютор принял на службу терминатора, в котором еле-еле угадывалась женщина. Ходили слухи, что на стадии физического отбора она положила на лопатки самого Корбена. Брюс не верил. Не тогда. Сейчас — скорее всего. Мерси, плетя интриги, подсиживая и подставляя, быстро заняла должность начальника смены и принялась портить Брюсу жизнь. Приходя на работу, сотрудники после определителей попадали в руки охранников, которые проводили быстрый поверхностный досмотр. Искали наркотики и оружие. История о том, как в дорогом итальянском борделе проститутка застрелила высокопоставленного клиента из пистолета-ручки, прогремела года три назад, и Лютор страховался. Мерси, пользуясь служебным положением, буквально лезла к Брюсу в штаны и порой строго приказывала зайти в закрытую досмотровую комнату. Формально она не нарушала установленные в борделе правила, начальник смены и два его заместителя могли проводить тщательный личный досмотр. Исключение составляли топы — для их обыска требовалось письменное разрешение или распоряжение Лютора. Брюс обосновался на вершине топа, однако терпел. Может быть, его мучило чувство вины, но Мерси переходила все границы. Тяжело дыша и покрываясь тёмным румянцем, она щупала Брюсу мошонку; натянув медицинские перчатки, исследовала задний проход; и сосредоточенно изучала головку, будто надеялась обнаружить в уретре супермощную микроскопическую ядерную торпеду, способную убить не очередного клиента, а всех жителей Готэма. Мысль о судебном иске за сексуальные домогательства посещала Брюса («Ваша честь, эта женщина трогала меня везде!» — «Не могу её винить, я бы тоже вас потрогал. Везде!»), но он нашёл иной выход. Затолкал мужскую гордость туда, куда зациклившаяся на нём баба засовывала несмазанные пальцы, и поступил так, как поступают все нормальные люди — настучал боссу, однако Мерси уже считалась ценным сотрудником и неслась по скоростному шоссе к негласной должности правой руки Лютора. Её оштрафовали за превышение полномочий, и досмотры, напоминающие изнасилование в облегчённой версии, прекратились (позднее Брюс допустил, что Лютор знал всё с самого начала и смаковал ситуацию). С тех пор Мерси при встрече убивала Брюса глазами, он платил ей монетой другого достоинства. Вёл себя как мстительная сука, вместо того, чтобы просто отстать. Иногда он задумывался, что все они тут: и женщины, и мужчины, и двадцатисчемтолетние мальчики, и хорошозатридцатилетние мужики — одно сучье племя. Неизбежные издержки профессии. Как бы то ни было Мерси оставалась перекачанным Голлумом с интеллектом и коварностью Саурона, а он её недоступной прелестью (в декабре Кассандра заставила Брюса посмотреть трилогию о злоключениях человечков с мохнатыми ногами, трижды). Банальные комплименты и ласковый тон вкупе с парой вызывающих телодвижений вмиг превращали мисс Грейвс, которую, кажется, опасался сам Лютор, в заикающуюся школьницу, столкнувшуюся с кумиром, и Брюс никак не мог прекратить дразнить её. Золотое правило — нет никого ужаснее отвергнутой женщины — с Мерси не работало, потому что никто не воспринимал её как женщину. «Пацан, не зли бабу, если не уверен, что сможешь надрать ей зад», — посоветовал бы Дикий Кот. В исходе драки со старшей из сестёр Грейвс Брюс сомневался куда больше, чем в исходе драки с Корбеном — и не в свою пользу. «В чём ты замешана, Мерси? Что сотворила ты? Что из того, что сотворила ты, ты сотворила из ненависти ко мне?» Если Мерси Грейвс причастна к убийствам, она и сама Лютора не сдаст, и никому другому не позволит сдать его. Эта женщина сжимала в кулаках не один десяток крутых яиц. Телеком ожил снова, и Мерседес, выслушав краткое сообщение, произнесла: — Мистер Уэйн, мистер Лютор готов вас принять. Мисс Мэрсэр, пожалуйста, покиньте приёмную. Брюс встал и шагнул вперёд так резко, что случайно коснулся плечом груди замешкавшейся Мерси. Она вздрогнула. Её голубые глаза помутнели. Мерси Грейвс однажды сломала охраннику руку за то, что тот пришёл на работу в грязных ботинках. Мерси Грейвс не расставалась с пушкой и десять раз подряд выбивала десять из десяти. Мерси Грейвс четырежды за последние четыре года выигрывала бои без правил среди всех сотрудников службы безопасности сети «ЛЛ» (по распоряжению Лютора, Корбен не участвовал уже пять лет). К Мерси Грейвс все вокруг, за исключением Брюса, без тени насмешки обращались Мэрсэр — объединяя имя, мэм и сэр. Не знающая жалости, беспринципная, в чём-то сумасшедшая Мэрсэр чуть не лишились чувств от того, что Брюс ненароком дотронулся до неё. Она могла быть виновна во многом, и Брюс хотел, чтобы Мэрсэр ответила за свои преступления. Если она стреляла в Барбару, если убила Стефани… Хватило бы Мэрсэр, с её легендарной меткостью, таланта и изобретательности обставить дело так, чтобы одна жертва скончалась спустя сутки, а вторая отправилась на грань жизни и смерти? Хватило бы ей мстительности дать надежду, чтобы сразу отнять, или Мэрсэр не была причастна? Но если всё-таки она стреляла в дорогих Брюсу людей, убивала их, если похищала для Лютора детей — он бы без капли раскаяния проломил ей рёбра и вырвал гнилое протухшее сердце. Сердце Мэрсэр. Она стала Мэрсэр из-за него. За несколько дней и жизнь Брюса, и люди в его жизни — всё перекрутилось и перевернулось. Он начинал видеть по-новому. Мерси Грейвс, невинная, нелепая, никому не нужная, всего-навсего влюбилась впервые в жизни, а он оттолкнул её — жестоко, беспощадно и равнодушно. Она была для него незначительным кратким эпизодом, он для неё — всеми мечтами, желаниями и стремлениями. Брюс смотрел на Мерси в упор. В далёком две тысячи четвёртом она безнадёжно нуждалась в ком-то, и ей попался ни на что не годный, кроме секса, Брюс Уэйн, который по части чувств переплюнул бы кольца Сатурна — в них девяносто девять процентов льда, а не сто. Если бы он поддержал её, взял за руку, отвёл к Константину, помог стать женщиной, которую кто-нибудь захотел бы и полюбил. Если бы не отшил так цинично. Как часто она вспоминала его слова, качая пресс, глотая стероиды и заставляя себя пробежать лишнюю милю? Как сильно они подстёгивали её. Хлестали. Бичевали. Зрачки Грейвс ширились и ширились. Точки вырастали до кружочков и превращались в блюдца. Ресницы Мерси, короткие и прямые, окружали глаза жёлтыми кольями. — Когда-то давно я обидел женщину, — очень тихо прошептал Брюс. — Её звали Мерси. Не важно, простит она меня или нет, я всё равно прошу прощения. Мне жаль, что тогда я потерял в себе мужчину, и жаль, что понял это так поздно. Передай ей, если она ещё здесь. — Он нащупал её влажную ладонь и осторожно сжал пальцы. — Прощай, Мэрсэр. Брюс обошёл окаменевшую Мерси — Мерседес, утратив обычную невозмутимость, привстала и, приоткрыв аккуратно накрашенные игрушечные губы, таращилась на них — и в несколько широченных шагов приблизился к двери кабинета. Вот и всё. На самом деле — всё. Ему больше не придётся ублажать богатых женщин, полных и стройных, красивых и не очень, старых и едва справивших восемнадцатилетие. Ему больше не придётся притворяться, что он рад видеть обожравшихся виагры богатых мужчин, мечтающих у него отсосать. Ему больше вообще не придётся притворяться в сексе. Всё. Он больше не заворчит на легкомысленного Флэша, не подденет самоуверенного Фонаря и не поработает в паре с Суперменом. Он не насладится стейком от Гарольда, не съязвит по поводу длинных волос Артура Карри и не даст пять коротышке румбою Рэю Палмеру. Шайера Холл, заигрывая, не оставит синяк у него на бедре, а Картер Холл не попытается убить его за это. Саркастичные Хищные Пташки не закричат ему вслед: «Если бы нам предложили миллион долларов или задницу Брюса Уэйна, мы бы выбрали миллион!» — по отдельности каждая из них выбирала его задницу и его член. Всё. Он больше не наденет ни маску, ни костюм. Он больше не Брюсик, не Брюси и не Брюс Гордон. Он больше не Бэтмен. Он больше не Брюс Уэйн. Он теперь Брюс-тот-самый-Уэйн. Аминь, вашу мать, поблагодарите Кларка Кента. Брюс хмыкнул. Он знал, с этим парнем не всё так просто, знал если не с первой, то со второй встречи, но тогда и представить не мог, что «опустившийся нищий алкоголик» развернёт его жизнь на сто восемьдесят градусов. Он плотно закрыл за собой дверь кабинета. С последнего визита здесь всё осталось по-прежнему, кроме картины на стене. Мондриана сменило мрачноватое полотно Кандинского: очередная хренпозиция, хренпрессия или хренпровизация под каким-нибудь номером. Или банальнее — «Разноцветные круги в неровных квадратах». По мнению Брюса, не жаловавшего абстрактную живопись, окружности на картине походили на вложенные друг в друга, полностью раскрытые, искажённые вагины. — «Квадраты с концентрическими кругами», — прозвучал голос Лютора. — Копия находится в Ленбаххаусе, в Мюнхене. Одетый во всё белое, от галстука до ботинок, он, как статуя самому себе, полубоком возвышался у окон и, вздёрнув подбородок и заложив за спину ладони, смотрел вдаль. Его лысину покрывал слабый загар. «Тебе бы в Калифорнию, Лютор, — подумал Брюс. — Туда, где солнечные мальчики бегают босиком по пляжу, а девочки с неестественно правильными чертами лица пьют оздоровительные смузи». — Кандинский считал, что замкнутый круг как форма несёт в себе огромное напряжение, а цветной круг есть напряжение, сложенное из множества других напряжений. А как считаешь ты, Уэйн? — Я считаю, что он упал с лошади и сильно приложился головой. Лютор стремительно повернулся, словно услышал что-то интересное, и не подошёл — подлетел к Брюсу. Встал рядом, но не вплотную. Его лицо скривилось, и он оглушительно расхохотался. «Всё может оказаться исполинским мыльным пузырём, цепью странных и нелепых совпадений. Признай, существует микроскопическая вероятность того, что Лютор ни в чём не замешан». Брюс размышлял о словах Дика. Он впервые столкнулся с Лютором, зная всё, и по-прежнему не чувствовал ничего, кроме холодного спокойствия и лёгкого недоумения. Это и есть главный злодей? Вот этот хохочущий человечек, рассуждающий об искусстве умник, напыщенный петух в белоснежных одеждах? Если он картонный психопат, жаждущий лишь вытягивать душу из Брюса? Лютор отсмеялся и вытирал глаза платком с монограммой, но его губы всё ещё подрагивали: «Позабавил же ты меня, Уэйн». Алкоголем от него не пахло. «Ты часть системы, Лютор, и её создатель? Ты преисполнен неудержимым злом и непрестанным грехом? Ты виновен? Или всё, что ты можешь, — отыгрываться на мальчишках за прегрешения их отцов?» — Прошу, присядь, — дружелюбно произнёс между тем Лютор, указывая на диван. — Понимаю, что за истекшие годы ты привык к несколько, м-м, иной позиции, но времена меняются. Я прогрессивный человек и приветствую перемены. Брюс проглотил оскорбление, потому что именно диван являлся его целью. Если он начнёт разгуливать по кабинету и «случайно» споткнётся, покачнётся или, например, обопрётся на столешницу, Лютор может насторожиться, но между стеной и спинкой дивана раньше находилась щель толщиной пальца в полтора — вряд ли она исчезла и вряд ли установленные камеры позволяли увидеть то, что в ней находится. Особенно маленькое, плоское и сливающееся по цвету с окружающей обстановкой. Оттенок совпал если не идеально, то процентов на девяносто пять. Усевшись, Брюс непринуждённо положил левую руку на спинку дивана и закинул на левую же ногу правую. Жучок из-под браслета он вытащил, пока Лютор вытирал слезящиеся от смеха глаза, и теперь зажимал его между верхними фалангами среднего и указательного пальцев. Юкки — растения выглядели идентичными, хотя Лютор точно заменил одно из них — так и охраняли софу. Застывшие по бокам дивана бледные травянистые стражи, за последний год они разрослись, и их листья прикрывали по краям и спинку, и щель между спинкой и стеной. — Где-то на стыке примитивизма и экспрессионизма каждый второй художник упал с лошади. — Вернувшийся к прежней теме Лютор пренебрежительно махнул рукой. — Искусство давно бессмысленно и бесполезно и не способно ни на что, кроме как подчёркивать статус, но всё же стоит признать — в этом полотне чувствуется напряжение. Ты чувствуешь напряжение? Брюс молчал. Ему надо на время забыть о Стефани, Барбаре, Джейсоне, Дике и Уэйнах с Люторами, на него возложена важная миссия, которую необходимо выполнить. Пусть Лютор чешет языком — Брюс и рассчитывал на его трёп. Он притворился, что подбирает ответ, а сам чуть-чуть сместил ладонь к стене и ощутил пустоту под кончиками пальцев. Лекс не стал дожидаться и продолжил: — Что ж, Уэйн, светские беседы не твой конёк. Видимо, нам стоит обсудить перемены. Пару часов назад со мной связался руководитель отдела… — Я уволился, — процедил Брюс, отбросив церемонии. Принятые в борделе правила (не)делового этикета к нему не относились — отныне и впредь. — Я разорвал свой контракт. — Он как бы невзначай скользнул пальцами в пространство между диваном и стеной. Острые кончики листов юкки щекотали ему кожу. — Да-да. Безусловно, ты имеешь такое право, как и я имею право быть разочарованным. Я крайне разочарован, неожиданная потеря одного из моих топовых сотрудников, моего лучшего сотрудника, приведёт к значительным финансовым убыткам. Будет трудно найти полноценную замену тебе. Но когда я создал этот бизнес, я принял все риски, как принимаю и то, что напоследок ты решил зайти и выказать мне уважение. — Лютор зачем-то промокнул губы платком и убрал его. — Поболтаем же откровенно, Брюс, не как два человека, связанные договорными отношениями, а как старые приятели. Мы ведь с тобой приятели? Мы знакомы очень давно и очень близко, и за эти годы я много дал тебе, не так ли? Я исполнил твою американскую мечту? От каждого слова Лютора, от его доброжелательного, толику печального голоса веяло самодовольством и сарказмом. В воскресенье ублюдок выставил Брюса напоказ перед его родителями. Во вторник руками своих людей стрелял в девушку его старшего сына и его дочь, которая умерла в среду. В ночь с четверга на пятницу взял на разовый контракт его среднего сына. Нет, не существовало никакой микроскопической вероятности. Брюс мог бы в одно мгновение очутиться рядом с подонком, воткнуть ему палец во впадину между носом и лбом и отправить на встречу с папочкой. И это было бы справедливо. Отруби голову змее, и… на её место приползёт другая. Надо разрушить серпентарий до основания. — Конечно, — отозвался Брюс. — Разве моя жизнь не стала лучше, богаче и полнее? Разве я не получил всё, что заслужил? И, раз уж мы болтаем, как старые приятели, ответь мне, Лекс, ты сам исполнил свою американскую мечту? Ты получил всё, что заслужил? Он ослепительно улыбнулся, так искренне и широко, что почувствовал, как на щеках образовались ямочки. У Лютора слегка дёрнулся угол рта. Они оба играли, и каждый знал, что другой играет, но Брюс обладал преимуществом, которое нужно сохранить любой ценой. Лютор понятия не имел о его связи с Оливером Квином, Лоис Лейн, комиссаром полиции и Кларком-Кентом-не-заказчиком-эскорт-услуг, как не имел и понятия — Брюсу известно всё о себе и тех Уэйнах. Лютор мог предполагать, что Брюс и Дик, не талантливые хакеры, не пронырливые журналисты, не подготовленные спецагенты, а рядовой гражданин и рядовой коп, подозревают его в покушении на Барбару и Стефани. Мог предполагать, что они в курсе каких-то общих деталей. И всё. Для Лютора он взбешённая событиями истекшей ночи или недели пешка — никчёмная, не обременённая связями и не представляющая весомой угрозы. — Собственно, что такое американская мечта? — сев справа от Брюса и развернувшись к нему, начал разглагольствовать Лютор. — Точно не та наивная чушь, которую проповедует хорошо известный нам обоим правильный парень. Брюс продвинул ладонь глубже, дюйма на три, и в голове пронеслась дикая мысль: «Я где угодно найду дырку, чтобы засунуть в неё пальцы». Он толкнул жучок вперёд, и тот упёрся в стену с практически неслышным шорохом. Брюс замер — звук показался ему необычайно громким — и увидел себя со стороны: в скованной позе; с немного отведённым назад плечом; застуканного с поличным. Все равнодушные глазки камер наблюдали за ним, фиксировали каждое движение, считали его ускорившийся пульс. — Я всю жизнь преданно служил моей стране, чтобы понять истинное значение американской мечты! — пылко, будто выступая перед миллионами зрителей, заявил Лютор. — Если быть честным, а я всегда стараюсь быть честным, и если говорить начистоту, как старый приятель со старым приятелем — мы ведь с тобой старые приятели? — настоящая американская мечта — это простое удовлетворение аппетитов. Брюс в мнимом согласии прикрыл на миг веки. Его пальцы вспотели, и стиснутый вертикально пластиковый кружок потихоньку выскальзывал. В воздухе разливался запах провала, сдобренный ароматами сандала, ванили и вирджинского кедра. Да, Лютор умел удовлетворять свои аппетиты. Брюс тоже иногда пользовался первым номером от Клайва Кристиана, но ни разу не покупал его. Ему бы и в голову не пришло отдать несколько тысяч за флакон духов. Он резко дёрнул указательным пальцем и почти уложил жучок — тот опять задел стену — на тыльную сторону фаланги среднего, под ноготь. Проклятье, почему он мог безошибочно определить мускатный орех с лаймом в верхних нотах и бобы тонка с ветивером среди базовых, но не мог прилепить чёртов жучок? «Нет, Харв, это посложнее, чем два пальца об асфальт. С девяносто третьего ставки заметно выросли». Воображение Брюса нарисовало одного из Фонарей. Гарднер снисходительно сложил на груди руки и проворчал: «Насрать на ставки. Ты прав, Бэтс, это просто очередная дырка, в которую ты засунул пальцы. Неужто не справишься? Ты, и не справишься? Хватку потерял?» — Когда видишь то, что хочешь, бери это — и столько, сколько захочешь. Вот и вся американская мечта. Брюс отодвинул указательный палец вбок и, прежде чем жучок упал, прижал средний к стене. Надавил как следует. — И что, ты берёшь всё, что хочешь? — спросил он, заполняя паузу. — Удовлетворяешь все свои потребности? Глаза Лютора вспыхнули — трясины, заросшие ядовитой зеленью, в которых плавали чернёные монеты. И не тонули. Брюс проверил, держится ли жучок, и осторожно вытянул пальцы наружу. Он не сомневался, в последний момент они застрянут в узкой щели, ногти со скрежетом проедутся по стене, непостижимым образом приклеившийся жучок с силой бетонного блока брякнется на паркет, листья юкки осыпятся все и мигом и выдадут его. Лютор увидит, что бывший «лучший сотрудник» зачем-то шарит за диваном. Шпион-шпион — выйди вон. «Разрешите представиться, Бонд, Джеймс Бонд». Брюс прикусил изнутри нижнюю губу. Это стояло на порядок выше карманных краж — ему вкололи пинту адреналина, и воспламенившаяся кровь обжигала вены смертоносной лавой. — Я — Лекс Лютор, — ответил Лекс, и это прозвучало, как: «Я — Бог». — Конечно я беру всё, что хочу, и удовлетворяю все свои потребности. Но знаешь, в чём секрет? Иногда я беру то, что хочу, не сразу и не столько, сколько хочу. Не потому — что не могу, а потому — что я выше своих потребностей. — Терпение — величайшая добродетель, — машинально кинул Брюс. — Она — путь… — …Святых, так будем и мы преуспевать в ней. Ты понимаешь меня, и я хочу сделать тебе предложение. — Копируя Брюса, Лекс положил руку на спинку и забросил ногу на ногу. Кончик его носа сиял, словно намазанный оливковым маслом. — Это тесный маленький мир, и до меня дошла информация о трагедии в твоей семье. Для родителя великое горе потерять дитя. Прими мои соболезнования. Встреть Брюс Лекса впервые, он бы поверил. Поверил сострадательному трепету в голосе, поверил скорбно изогнувшемуся рту, поверил недоверчивой складке между бровей: «Господи, ребёнок, у какого зверя поднялась рука на ребёнка?» Мразь. У Брюса на лице не дрогнул ни один мускул. Терпение — величайшая добродетель, и он, пусть и не свят, преуспеет в ней, сыграет свою роль и будет надеяться, что игрушки Квина круты не только на словах. Олли хвастался, что жучок транслирует каждый шорох в радиусе тридцати футов, даже если его закопать в землю. Теперь их слушают. Брюс коротко кивнул, говоря — соболезнования приняты. — Полагаю, это и стало причиной твоего неожиданного увольнения. В ближайшие месяцы тебе, как хорошему отцу, придётся заботиться о семье как никогда, ведь дети такие ранимые существа. Психологи, терапия, возможно, перевод на домашнее обучение — недешёвые удовольствия, особенно для человека, оставшегося без работы, поэтому если полная занятость более неприемлема для тебя, я могу предложить частичную. Лекс изящно скользнул по дивану, придвигаясь ближе. Его глаза жадно, суетливо щупали лицо Брюса. — Я выше своих потребностей, но настало время открыть карты. — Лютор положил — какого чёрта? — ладонь Брюсу на бедро. — Один клиент. Специфические требования. Исключительно высокая оплата. Или он думал, что его ни в чём не подозревают, или держал Брюса за круглого идиота, или обыденно испытывал терпение, или… Был убеждён, что для Брюса во главе угла находятся деньги? «Иногда я беру то, что хочу, не сразу и не столько, сколько хочу. Не потому — что не могу, а потому — что я выше своих потребностей». Невзирая ни на что, Брюс не сомневался — Лютор предпочитает женщин, и ему совсем не льстило быть единственной одержимостью мужского пола для психопата. Потребностью. Лекс Лютор брал его долгие годы, понемногу, по чуть-чуть, брал и брал, брал через детей, брал через родителей, брал напрямую — и никогда не целиком. Потому что Лекс Лютор был выше своих потребностей. Брюс сжал в кулак руку, так и лежавшую на спинке дивана, и разжал. — Я годами задаюсь вопросом природы человеческой привлекательности, — нарушил молчание Лютор. Он улыбался, над его верхней губой выступили крошечные капли пота. — Притягательности. Что это, Брюс? Красота? Случайная выигрышная карта, доставшаяся от предков, приз в гонке сперматозоидов или ценное приобретение, оплаченное чеками в клинике пластического хирурга? Красота, соответствующая стандартам эпохи, или красота вне времени? Манеры? Поведение? Голос? Если бы голос не привлекал, секс по телефону не стал бы популярен. Химия? Феромоны? Рука Лютора так и покоилась на бедре Брюса — не загорелая, а белая, белёсая, как размороженный кальмар. Тёплое пятипалое щупальце на синей ткани. «И будем мы с тобой, как два сладких тайных пидора, да, Лекс?» — Брюс умертвил яростный рык, царапающий глотку. Он жалел, что привёл себя в порядок перед визитом в Дом на Холме: принял душ, тщательно побрился, уложил волосы, поработал над лицом и придирчиво подобрал одежду. Чтобы скрыть раны на кулаке, натянул тонкие перчатки с обрезанными под самую ладонь пальцами. Он поступил так не затем, чтобы отлично выглядеть для Лекса Лютора, а затем, чтобы показать Лексу Лютору — у него всё отлично. Он не утомлён, не сломлен, не разбит и способен дать отпор. — Если речь идёт о мужских феромонах, то есть три вида, продуцируемых мужчинами, от которых женщины или другие мужчины теряют голову: андростенон, андростенол и андростерон. В моём прекрасном заведении. — Лютор рассеянно — какого чёрта?! — погладил бедро Брюса. — Да, в моём прекрасном заведении мои люди регулярно берут анализы, в том числе и на уровень феромонов. Вряд ли я удивлю тебя, если скажу, что все мои топовые супергерои-мужчины имеют необыкновенно высокий уровень феромонов. Все, кроме одного. Тебя. Брюс бесповоротно, раз и навсегда, без оговорок и ремарок утвердился во мнении, что Лекс Лютор — конченый психопат. Его не волновало, что три дня назад он организовал убийство и погиб двенадцатилетний ребёнок; не волновало, что отец ребёнка сидит перед ним; не волновало, что его незаконная бесчеловечная деятельность могла стать общественным достоянием и привести к государственному перевороту. Как и не волновало, что он сам вряд ли переживёт это. Лекса Лютора, которому стоило беспокоиться из-за множества действительно серьёзных проблем, волновало одно — почему же его так тянет к Брюсу Уэйну (за исключением очевидного, потому что Брюс Уэйн). Лекс Лютор был выше своих потребностей, но, единожды отпустив тормоза, не мог остановиться. Плотину прорвало, и Лютора понесло от осознания того, что Брюс во всех возможных и невозможных ипостасях принадлежит теперь исключительно сам себе. — Да, тебя. У тебя он запредельный. Даже уровень андростенола, который практически не вырабатывается после двадцати лет, у тебя как у пятнадцатилетнего подростка. Ты и правда уникален. Легенда для будущих поколений. Истинный бриллиант, мой бриллиант. Так что же такое привлекательность? Внешность, лицо, тело, манеры, поведение, голос или химия? Всё вместе? Ничего вообще? Или всё становится не важным, когда ты чувствуешь тягу, потребность получить того, кого находишь, м-м, привлекательным? Что скажешь, Брюс? В глазах Лютора зелень скрылась за чернью монет. Он завёлся. Так явственно и бесстыже, что Брюсу захотелось немедленно налететь на него товарным поездом, сбить, раздавить, протащить месивом из костей из мяса по гудящим рельсам остервенелой злобы и уничтожить эту абсурдную, неуместную похоть. Жаркая волна гнева захлестнула его от макушки до пяток. «Бей-бей-бей! У-бей! У-бей! Бей-бей-бей! Бей-бей-бей! Убей!» — визжали демоны у него в голове. Он свернул шею главарю, краснокожему нагому исполину с лицом повзрослевшего Томаса Эллиота, и остальные умолкли. — Ответь мне откровенно, как старый приятель старому приятелю, готов ли ты удовлетворять мои потребности, и тогда мы обсудим размер твоего вознаграждения. Брюс дважды моргнул и будто очнулся от сна наяву. Лишь оцепенением от нахлынувшей ярости он мог объяснить то, что рука Лютора так и лежит у него на бедре. У-бей! Он ещё сдерживался, но запасы вежливости исчерпал. — Что я скажу? — ласково переспросил Брюс. — Я скажу вот что, Лекс, скажу откровенно, как старому приятелю и человеку, с которым меня более не связывают договорные отношения, — если ты не уберёшь нахрен свою руку, я её тебе сломаю. — Брюс размашисто хлопнул Лютора по плечу, слишком сильно для дружеского хлопка. — Такова моя потребность. Я достаточно внятно ответил на твой вопрос, приятель? Лютор глубоко засунул нос в его жизнь и знал, что до две тысячи седьмого Брюс в свободное время не только шлялся по барам и снимал девок, но и участвовал в подпольных боях без правил (без правил, значит — абсолютно без правил, это Готэм, детка). Участвовал с огромным успехом и вообще без проигрышей и травм. Брюс убивал трёх зайцев разом: поддерживал физическую форму, выпускал пар и неплохо зарабатывал, в том числе на ставках. Он собирался завязать с борделем и полностью переключиться на бои, и именно тогда столкнулся с Бэйном. Разговаривающий с жутким испанским акцентом, покрытый шрамами и морщинами, уже давно не молодой гигант появился из ниоткуда и с лёгкостью прошёл отборочную мясорубку. Накачанный наркотиками, он не чувствовал боли, на редкость ясно соображал для торчка и великолепно читал рисунок боя. В финальной схватке он презрительно окрестил Брюса la chica caliente, которой не место на ринге, и чуть не сломал ему спину. Никогда прежде Брюс не ощущал себя таким беззащитным и напуганным и никогда прежде не задумывался, что везение не вечно, рано или поздно он нарвётся на того, кто ему не по зубам, и хорошо, если это завершится синяками и сломанными рёбрами, а не инвалидностью или смертью. После проигрыша он покончил с боями за деньги и боксом, полтора месяца зализывал раны, не работал и попал на феноменальный штраф. Через полгода случайно наткнулся на Бэйна на улице — зрачки нормального размера, кожа нормального цвета, не обдолбан — с удовольствием вернул должок («Горячая цыпочка передаёт привет! Di adiós a tu cara fea, el viejo maricón!») и поставил точку. Но точка там не равнялась точке в жизни. Это Лютор тоже знал. Брюс мог приготовить из него шикарный стейк с кровью. Минуты так за пол. Лицо у Лекса вытянулось, но он тут же вернул самообладание и улыбнулся той ничего не значащей, неопределённой, адресованной всем и никому улыбкой, присущей местечковым политикам. И убрал руку. Несколько поспешно для того, кто не боялся. — Я всегда питал слабость к людям с чувством юмора, но до сегодняшнего дня не знал, что оно у тебя есть, — сказал он и рассмеялся отрепетированным от первого до последнего «ха» смехом. — Рассчитываю, что ты подумаешь над моим предложением. С твоим образованием, с твоим… опытом, с твоими рекомендациями тебе нелегко будет устроиться на работу с достойным уровнем дохода. Брюс открыл рот, чтобы объяснить Лютору, куда он может засунуть свои рекомендации вместе с уровнем дохода, и закрыл. Да, у него нет ни образования, ни нормального опыта, ни рекомендаций. Он примет это и пойдёт новым путём, как безусый пацан начнёт с самого низа. Он справится. «Ясен хрен справишься. Не поддавайся, Б, — прозвучал в голове голос Дика, — ты уже немного сорвался. Лютор тебя провоцирует, ищет весомый повод, чтобы не выпустить отсюда. Хочет сделать так, чтобы ты не вернулся. Но ты обещал вернуться. Помнишь?» — Ты создан для этой профессии, ты предназначен ей, — не затыкался Лютор, — ты и твои очаровательные сыновья. Невзирая на некоторые, прости за прямоту, изъяны твоего второго сына, он определённо очарователен. Уж я-то разбираюсь в очаровательных мальчишках и могу заверить — у Джейсона есть будущее на рынке сексуальных услуг, и сегодня он сделал первый шаг. Надеюсь, ты не держишь на меня зла? Готов поспорить, что нет. Ни один отец не станет злиться на человека, давшего его сыну шанс заработать. Брюс стиснул челюсти так, что заболело за ушами. Если бы он не допускал, что внезапный уход вызовет подозрения, распрощался бы с лысым ублюдком сразу, как поставил жучок. Словесное дерьмо имени Лютора надоело ему лет десять назад, и он бы с наслаждением запечатал помойную яму. Основанием ладони в подбородок снизу, откроется шея, затем пальцы в горсть и в кадык, а после — не важно куда. Основанием-ладони-в-подбородок-шея-пальцы-в-горсть-кадык-бей-бей-бей. Убей. Чтобы видеть, чтобы слышать, чтобы дышать. У-бей, у-бей, у-бей! Брюс тихо вдохнул и выдохнул. Расслабил напряжённые плечи. Он не поддастся. «Уж я-то разбираюсь в очаровательных мальчишках». Лютор опять улыбнулся — иначе. Так широко, что его покрасневшее лицо чуть не лопалось пополам. Нижнее веко левого глаза у него подрагивало от тика, на левом же виске билась изогнутая знаком вопроса тонкая вена. «Он в бешенстве, но сдерживается, — догадался Брюс. — Как и я». — Но, не в обиду Джейсону будет сказано, он не идёт ни в какое сравнение с Диком. Будь добр, Брюс, передай своему мальчику — если он захочет сменить форму на трико, здесь ему будут рады все. Особенно я. Минуло добрых семь лет, но я не забыл, как душевно мы пообщались тет-а-тет. Лютор быстро облизнулся. Бледно-розовый кончик его языка, как экзотическая головка миниатюрного члена, скользнул между губ и исчез. Брюс втягивал воздух носом и не мог остановиться. Ещё секунда, и он надуется, как шарик, и взлетит. Или взорвётся. «Ты трахнул его, мразь!» — «Да, я трахнул его. Твоего прекрасного, гетеросексуального и невинного с определённых точек зрения мальчика с волшебной задницей. Я стал первым и последним мужчиной, которого он познал». Они переговаривались без слов. Закинутая на колено нога Брюса со стуком опустилась — упала — на паркет, словно и не принадлежала ему. «Не поддавайся, Б, что было, то было. В конце концов, простата есть у всех парней. Не веришь, спроси у Бабс, когда она очнётся, как часто мы покупаем игрушки для моей волшебной задницы». Лютор ухмылялся: победно и плотоядно, или Брюс рассмотрел ухмылку за нейтральной маской гладкого лица, ставшего привычно невыразительным. — Возможно, если бы мне удалось пообщаться с Джейсоном, моё мнение изменилось бы, но я чту закон. Лекс задумчиво потёр руки: ш-ш-шх, ш-ш-шх, ш-ш-шх — высушенные на солнце белые черви ползали друг по другу. Их лысые сегментированные тела, поперёк рассечённые мельчайшими морщинами, шелестели как подгоняемые ветром опавшие листья. Конечно. Брюс забыл, а Джейсон с Диком, вероятно, и не знали, что с нынешнего марта непосредственно интимные услуги имели право оказывать лица не моложе двадцати одного года. Никакой жалости и мнимого великодушия — Лютор отыгрывал роль порядочного законопослушного бизнесмена. Джейсону повезло. Тремя днями ранее он бы не отделался кровопусканием. «Именно, Уэйн, иначе бы я или кто-то другой трахнул бы и второго твоего мальчика». За кем-то другим всегда стоял Лютор. У Брюса в голове против воли всплывали чудовищные картины, которые он ни за что в жизни не желал бы представлять. «Я убью тебя!» — «Трахать твоих мальчиков — особенное удовольствие. Не потому что они мальчики, а потому что они — твои. Кстати, сколько у тебя всего мальчиков? И девочек? Кажется, за эту неделю их количество сократилось?» Брюс положил звенящие от напряжения ладони на бёдра и подался вперёд. Струны его терпения гудели и визжали от натуги, а невидимый гитарист всё закручивал колки. Пусть струны лопнут, и серебристые завитки плетей взовьются вверх, пробьют кожу, иссекут лицо напротив до костей и через кости. Насквозь. «Я убью тебя!» — «Ты рассержен, Уэйн? Почему? Потому что я едва не трахнул одного твоего мальчика и трахнул другого? Да, я выебал твоего драгоценного сына так, как ты и не сумеешь вообразить. Так, как даже ты не сумеешь вообразить. Ты сердишься из-за этого или потому, что я сделал то, чего не сделал ты?» Из груди Брюса вырвался низкий гортанный звук, похожий на стон. «Я уб…» — «Не поддавайся, Б! Чёрт тебя возьми, не смей поддаваться!» Лютор шевелил губами, и Брюс мог читать по губам. Он умел? Не умел? Он мог. «Признайся, Уэйн, разве ты не хотел? Разве не мечтал трахнуть своего сына? Разве не об этом мечтает любой отец?» — Джейсон способен удивить, — ответил Брюс на то, что было произнесено вслух, и поразился своему ровному, выдержанному тону. Взгляд Лютора заострился, стал раздражённым. Зрачки у него сузились. Он неторопливо погладил подбородок и добродушно развёл руками: «Мне нечего добавить». Брюс не осознавал, какую часть их молчаливой беседы он придумал, а какая произошла на самом деле. Вот оно что. Был ли Лайнел Лютор монстром по отношению к сыну или нет, но Лайнел Лютор гнил в земле не одно десятилетие. Он заплатил за свои преступления. Вот оно что. Брюс мог бы пожалеть и уже жалел девятилетнего, семилетнего, Иисусе, пятилетнего Александра Лютора, рыжего, кудрявого и умоляющего о том, о чём умоляют своих отцов-монстров все невинные жертвы в мире — «Папочка, не надо!» — но он и мизерной доли сострадания не испытывал к сорокатрёхлетнему Лексу Лютору. Вот оно что. Далеко не все жертвы монстров сами становятся монстрами. — Вынужден завершить нашу дружескую беседу, — сказал Брюс. — У меня назначена встреча с детективом, ведущим дело об убийстве моей дочери и покушении на убийство девушки моего сына. Мне пришлось перенести её на несколько часов, но детектив вошла в моё положение, когда я сообщил, куда отправляюсь и зачем. Она понимает, что увольнение — это стрессовая ситуация, из которой следует выйти как можно быстрее и с минимальными потерями. Он не врал — идея Дика — и вдобавок подавал знаки Лютору: «То, что я здесь, знает немало людей. Мой сын, рядовой, но всё же полицейский, детектив полиции и, вероятно, кто-то ещё, о ком ты понятия не имеешь. Я не чёртов Президент Соединённых Штатов, но и не брат Венди Харрис, которого ты, подонок, и не помнишь». — Разумеется. — Лютор поднялся, а за ним поднялся и Брюс. — Но ты не можешь не согласиться напоследок пропустить со мной по стаканчику. За все годы ты ни разу не оказал мне такой чести. — Я за рулём. — Перестань, Брюс, мы же в Готэме. Поверь, пятидесятилетний «Далмор» того стоит. Брюс не собирался соглашаться, но что-то в выражении лица Лекса остановило его. Если не выпить с сумасшедшим ублюдком, тот плюнет на то, что Брюс не брат Венди Харрис, нажмёт какую-нибудь кнопку и ворвавшаяся Мэрсэр пустит ему пулю в лоб. В ином же случае шанс выбраться есть. В дальнейшем Лютор будет искать предлоги для встреч: неподписанные бумаги, неверно исполненные финансовые обязательства — в его бюрократической машине сидел не один десяток бухгалтеров и юристов, какой-нибудь повод да найдётся. Но Брюс не клюнет на удочку. Лекс счёл его молчание за согласие и пошёл к двери — но не к выходу. Из кабинета одна дверь вела в приёмную, а две — неизвестно куда. Такие же серые, как и всё вокруг, они сливались со стенами, и Брюс ни разу не входил ни в одну из них. Первая располагалась по той же стене, что и диван, шагах в десяти от него; вторая — напротив окон. В Доме на Холме хватало секретных комнат и ходов, вряд ли Джон Корбен и Мерси Грейвс провели в кабинете два часа, наверняка вошли одним путём, а вышли другим. Лютор явно привычным жестом отодвинул незаметную квадратную пластину на первой двери и приложил к замку большой палец. Брюс напрягся, но биометрический замок по факту выглядел насмешкой, а стена оказалась не капитальной, а из гипсокартона. Как и дверь. Он переступил порог, ожидая увидеть комнату отдыха, с роскошными диванами, богатым баром и мощной аудио-системой, притворил дверь — язычок замка мелодично щёлкнул — и остолбенел. Внутри вытянутого помещения, в длину дважды такого, как в ширину, горел мягкий жёлтый свет. Пол устилал толстый ковёр, заглушающий звуки. Очень тихо играла музыка, «Мессия» Генделя, ни колонок, ни аппаратуры Брюс не увидел. В торце комнаты находился стол из красного дерева, по обе его стороны громоздились массивные кожаные кресла; рядом, в углу притаился бар, к которому направился Лютор. Озирающийся Брюс едва дышал. Длинные стены помещения пропали за рядами искусно сделанных не масок, а лиц: справа — герои, слева — злодеи. Из комиксов, фильмов, мультфильмов, игр и сериалов, эти маски-лица не шли ни в какое сравнение с теми, что носили сотрудники борделя. Натянутые на каркасы, они, как отрезанные человеческие головы, застыли в вечном крике, смехе или молчании. Брюс отметил невозможно идеально воссозданный завиток на лбу Кристофера Рива. «Чего ты такой серьёзный?» «Вы на чужой территории, это мой город!» «Существуют вещи хуже смерти, друг». «Ты не можешь меня убить, не став таким, как я!» «Иногда неправильные вещи совершать проще». «Каждый злодей велик настолько, насколько велик его герой». «Мы нужны тогда, когда закон бессилен». «Убийство — не правосудие». У Брюса заломило виски. Герои и злодеи, антигерои и антизлодеи, женщины и мужчины, дети и подростки, люди и нелюди — они кривлялись. Вопили на него со стен. Джокеры и Бэтмены, Супермены и Чудо-Женщины, Зелёные Фонари и Аквамены, Робины и Флэши, Пингвины и Загадочники, Пугала и Игрушечники — все они раскрывали силиконовые рты и укоряли. Предупреждали. Грозили. — Откроются глаза слепых, уши глухих отверзутся, и язык немого будет петь, — речитативом произнёс Лютор. Он уже наполнил стаканы. За толстыми стёклами виски перекатывался янтарной мочой. Брюс посмотрел назад — торцевую стену за ним от пола до потолка укрывал чёрный бархат — и повернулся обратно к Лютору. Он знал, что скрыто под бархатом. Кто скрыт. Как под гипнозом Брюс сделал несколько шагов вперёд. «Мои глаза открылись, уши мои отверзлись, но язык мой не будет петь». Его заманили сюда. Ему не уйти. Он очутился в капкане в тот миг, когда въехал на территорию поместья. Если удастся выбраться из комнаты, кабинета, приёмной, в коридоре или лифте его остановит десант во главе с Мэрсэр. Наивные знаки. Наивные уловки. Наивный идиот. Все они наивные идиоты, одна Лесли понимала, что есть такое Лекс Лютор, хотя и не знала его вовсе. Брюс мог уйти в любой момент, но мышеловка всё равно бы захлопнулась. За единственный шанс — согласиться на предложение Лютора и тотчас приступить к работе — он не ухватился и, несмотря ни на что, не ухватился бы снова. «Да, Хэл, существуют вещи хуже смерти. Друг». Вся эта комната — для него. Для следующего после зала бумажных мертвецов раза, который не случится по многим причинам и случился прямо сейчас. Рано или поздно, или сегодня Лютор привёл бы его сюда, в безумие невозможных декораций. Рано или поздно, или сегодня чёрные воды бархата пролились бы на чёрный ковёр, потому что земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху, а чёрное к чёрному. Рано или поздно, или сегодня… Брюс шумно вздохнул, не в силах оторвать взгляд от стены перед собой. Торжествующая ухмылка Лютора плавала в воздухе, отдельно от его головы. — Выпьем же, Брюс! — воскликнул он и широким взмахом руки указал на сотни масок. — Выпьем за тех, кто служит этому дому, и выпьем за его гостеприимных хозяев! Брюса прошибла испарина. Он не увидел лицо своего отца, но смотрел в лицо своей матери. Реалистичная объёмная картина занимала всю стену. Неизвестный и бесспорно талантливый художник изобразил Марту по пояс, с высокой причёской, в платье с глубоким вырезом; на её щеках горел нездоровый румянец, в глазах стояли слёзы. Ожерелье стекало с плеч. Омытые водой и солью бусины переливались и блестели, такие влажные и настоящие, что хотелось их лизнуть, укусить, раскусить — рыбьи глазки на ниточке, рыбьи глазки на ниточке! Лучшие рыбьи глазки на Восточном побережье, подходи, покупай, фунт за пенни, налетай! Самая нижняя бусина почти исчезла в декольте. Уродец в безупречной семейке, набухший алым больной глаз, она сочилась кровью, и, как молоко из переполненного вымени, багровые струи выплёскивались из неё на голубое платье. Марта простирала руки Брюсу. С её изломанных болью губ слетал отчаянный крик: «Помоги!» — Ма… — безотчётно вырвалось у него то, что могло бы вырваться у мечтательного мальчишки, но не у взрослого, давно плюнувшего на своё прошлое мужчины. Терпение — величайшая добродетель. Он сипло кашлянул и закончил: — Ма-м-марта. «Я вложил и вы впитали это, сэр. Вы знали свою мать по моим рассказам и любили, и часть вас никогда её не забывала», — напомнил Брюсу незримый Альфред. — Ма-ма-марта! Ма-ма-марта Уэйн! — Лютор с сердечной улыбкой протягивал стакан. — Прекрасная хозяйка прекрасного дома. Почтим её память. Уэйн. «Что бы ты предложил мне, Лютор? Отсосать тебе перед лицом моей матери? Дать тебе трахнуть меня перед лицом моей матери? Взобраться на стол и заставить меня спустить на лицо моей матери? Повторить всё с моим отцом? Ты уже спрятал в ящиках стола кейс с миллионами долларов?» У Брюса на миг отключилось зрение, и он пластмассовым болванчиком качнулся на месте. Умирающим эхом звучал голос Дика: тише и тише, глуше и глуше, дальше и дальше. Он что-то упустил. Что-то упустил. Упустил. Брюс медленно повернулся корпусом вправо, затем влево. На стене злодеев зияли два провала, не занятых масками, и что-то впереди, у плеч Марты царапало взгляд. Как гигантский паук-птицеед, сбежавший из террариума соседа и вскарабкавшийся на бедро человеку, который остался один дома и увлечённо читал книгу. Он сидел в кресле и до поры до времени не замечал — в квартире кто-то есть, в комнате кто-то есть, рядом с ним кто-то есть. Рядом, рядом, прямо здесь. Присмотрись и увидишь. Открой открытые глаза, слепец! Брюс присмотрелся и увидел. И нашёл недостающие маски. По левую руку от Марты, со стены визжал Джокер — тот самый, из восемьдесят восьмого, с белоснежным лицом, красной улыбкой и кислотными волосами. Ему не хватало фиолетовой шляпы с тёмной лентой. И тела. По правую руку от Марты, со стены скалил зубы Роман Дент — тот самый, из первой половины нулевых, не лучший рисунок, огромные надбровные дуги, дьявольский череп-свинья. Ха-ха. Хрю-хрю. Раз — Бэтгёрл, два — Бэтгёрл. Сними свою белую маску. Сними свою чёрную маску. Сними все свои маски. Можно. Время настало. Брюс уставился в упор на Лютора, и его верхняя губа высоко задралась. «Но она же не умерла на самом деле! — закричал кто-то внутри него. — Она не умерла там! Всё было не так!» Ему на затылок раз за разом опускался исполинский молот: виновен, виновен, виновен. Это не догадка, не уверенность, а знание, и, как выяснилось, между догадкой, уверенностью и знанием — пропасть, в которой сидел тролль и лупил молотом каждого осмелившегося подойти к краю. Голова Брюса трещала, и верёвки, струны, судовые канаты его терпения трещали тоже. Ему всё равно не уйти, так какая, к чёрту, разница? — Значит, это был ты, — прохрипел Брюс и с трудом, как через густое желе, шагнул вперёд. — Ты виновен. Ты… Это же тебе не грёбаные комиксы, мразь, а настоящие живые люди! Теперь у него отключился слух. Он сонно, вяло моргнул. Лютор больше не держал в руке стакан, а направлял на Брюса чёрное дуло пистолета, увенчанное коротким глушителем. Подготовился. Достал — бар, стол? Прятал сзади за поясом? Лютор что-то говорил и говорил, говорил и говорил, говорил и говорил. — …Гадал, как много тебе известно… Они оба неторопливо перемещались по комнате, как неправильно заведённые фигурки, пока не остановились друг напротив друга: один спиной к выходу, у закрытой двери, второй спиной к стене. — …Гоценный юродивый мальчишка… Лютор всё говорил, и обрывки его фраз призрачными кораблями проплывали сквозь Брюса. Он второй раз повернулся вправо, затем влево. За ним, как в пародии на фантастический боевик, выстроилась армада героев. Супермен с одного бока — ему тут же захотелось врезать по добродушной сияющей физиономии — и Чудо-Женщина с другого. И наверняка, позади, между Большим Парнем и Принцессой, находилось его второе Я. «Закон бессилен, ты же видишь, Брюс», — сказал ему Бэтмен. Он видел. «Тогда ты знаешь, что ты нужен». Он знал. Он снял маску и костюм, но так и не избавился от Бэтмена. Бэтмен, как ВИЧ, проник в него, и от этого вируса не придумали лекарства. — …Провалил мой маленький тест, Уэйн, и сообразил, но ты не сможешь ни с кем подели… Тест. Брюс перестал чувствовать ковёр под ногами. — …Реживай. Не интересует твой чудесный маленький мальчик, как не интересует и твой чудесный взрослый маль… Тест. В нём бурлило ракетное топливо, и он покидал атмосферу. Перед ним расстилался чёрный бархат космоса, и мерцающие звёзды складывались в лицо его отца. — …Выводам ни пришли, они ничего не сто… Тест. «Нахуй углеродные нанотрубки, нахуй молочную паутину, используй бесплотный гнев, Олли. Наивысший предел прочности». — …Не маньяк какой-нибудь… Лютор продолжал болтать. — …Порой сопутствующий ущерб неизбежен, но я стремлюсь к его минимизации. Сопутствующий ущерб. Лютор произнёс это небрежно, по-деловому, и Брюса будто лошадь пнула по яйцам. Сопутствующий ущерб. Он третий раз повернулся вправо, затем влево. Сопутствующий ущерб. «Лига Справедливости, вперёд, мать вашу, вперёд, силиконовые ублюдки!» Брюс, кажется, засмеялся и сделал первый шаг, когда что-то резко толкнуло его. Он пошатнулся. Перед глазами на мгновение потемнело, и зазвенело в ушах. Выстрел из пистолета с глушителем в замкнутом пространстве получился громче, чем в кино. Он с любопытством уставился вниз, на дымящуюся дырочку в куртке, и с недоумением и долей обиды заметил: «Я пулю словил». В детстве одно ранение в то же самое плечо его чуть не угробило, но он давно не ребёнок. Брюс ненавидел оружие, но сталкивался с ним неоднократно и знал, и слышал, и слыхал множество историй. Правил не существовало. Никаких. Он помнил парня, которому прострелили почку, — четыре месяца в больнице, инвалид. Помнил парня с семью пулями в груди. Расправился с нападавшими, упал и умер. Помнил парня с царапиной на рёбрах — потерял сознание и очнулся в госпитале. Помнил парня с тремя пулевыми в живот и одним в бедро — сам доехал до больницы, спустя месяц выписался. Помнил парня с простреленным коленом — лежал и плакал от боли. Помнил печально известного Виктора, серийного убийцу с непроизносимой фамилией, которого копы нашпиговали свинцом. Двадцать шесть пуль. Отрубился в скорой. Выжил, чтобы быть казнённым. Эти мысли не бежали связно друг за другом, а скрутились в нечто единое и молниеносное. Правил не существовало. Никаких. Кроме одного. Когда адреналин в его крови иссякнет, иссякнет и он сам. Сразу и весь. «Я не свят и нет во мне добродетели. Прости, Дик, теперь ты глава семьи». Брюс рванул вперёд. Какая-то часть его всегда, до последних минут, до последнего вздоха будет тосковать по этой простой и понятной жизни, где есть чёрное и есть белое, есть холод и есть крыша, есть голод и есть пища, есть желание и есть девчонки. Есть враг и есть кулак. С девяносто третьего ставки заметно выросли, но суть не изменилась — вот враг, а вот кулак. Как два пальца об асфальт, проще не бывает. Он не боялся ни пистолета, ни Лютора, ни пуль, вонзающихся в тело. Раз, два, как его дела? Три, четыре, кто прячется в квартире? Пять, шесть, мистер Фикс здесь! Лицо Лютора набухало книзу, растягивалось, как использованный презерватив. Его кожа побледнела, приоткрывшиеся губы мелко дрожали. Ноздри раздувались от страха. Лекс Лютор, богатый, изнеженный человек, трижды в неделю занимающийся фитнесом для поддержания формы, осознал свою ошибку. Если он хотел расправиться с Брюсом, ему стоило окружить себя отрядом опытных убийц. «Нет, нет, ты не можешь, так не бывает, я же стрелял в тебя!» — «Я, блядь, уникален. Я твой хренов бриллиант, Лютор, забыл? Я — легенда!» Кулак Брюса встретился с носом Лютора, и сам Брюс встретился с Лютором. Он так долго ждал встречи, так долго ждал. Он впечатался в него, как автомобиль в стену на краш-тесте, только автомобиль и стена поменялись ролями. Они оба упали на дверь — фунтов четыреста на двоих — и с треском, сорвав и петли, и замок, вывалились вместе с ней в кабинет. Закуски поданы, господа. Они рухнули на пол, как сэндвич из гипсокартона и людей. Приложившийся затылком Лютор, вскрикнув, выронил пистолет и безуспешно попытался скинуть Брюса с себя. — Я не из тех, кто падает с лошади! — тряхнув Лютора за грудки, взревел Брюс. Гипсокартон под ними жалобно стонал. — Ты, выродок, ты не просто убил двенадцатилетнюю девочку! Лютор пошевелил ртом, но не смог ничего сказать. Его повело, как и любого не привыкшего к дракам человека. В глазах у него сочная трава пропала за овечьими катышками, из припухшего носа текла кровь, и Брюс обрушил новый удар на ещё гладкое и холёное лицо. — Ты убил девчонку, садящуюся за руль своей первой машины! — Удар. — Ты убил выпускницу, с гордостью вступающую во взрослую жизнь! — Удар. — Убил девушку, отвечающую «Да» своему парню! — Удар. — Убил жену, дающую клятву мужу! — Удар. — Убил мать, успокаивающую плачущего сына! — Удар. — Ты убил женщину, ставящую в духовку пирог для внуков! Ты убил всё, чем она могла стать! Убил всех, кем она могла стать! Ты, больная, безумная тварь, ты убил так много людей! В груди у Брюса свистело, и что-то тёплое стекало по животу. Он ощущал вялые ответные тычки по почкам, напоминающие поглаживания, которые, впрочем, быстро прекратились, но Лютор не отключался. Неподготовленный, не умеющий принимать боль, он с упорством бешеного зверя цеплялся за осознанный мир. Из его горла вырывалось клокочущее, неровное дыхание, и он извивался под Брюсом склизкой змеёй (змея, это всегда была змея, и никогда — дракон). Вдалеке затухал тонкий визг — Мерседес? — но для Брюса лишь человек, которого он оседлал, имел значение. Человек ли? По крайней мере, биологически, и Брюс, как никто другой, знал, забить человека кулаками до смерти — сложно. Человек живуч и сам не представляет, какие ресурсы скрыты в его теле. «Мой вспыльчивый, не юный детектив, неужели ты не помнишь мои уроки? Один умелый удар…» — «Катись к чёрту, Ра'c». «Ты готов? — раздался следом знакомый и незнакомый голос. — Ты готов убить?» Это был голос его мёртвого отца и его живого сына — всех его сыновей. Голос его мёртвой матери и его мёртвой-живой дочери — всех его дочерей. Голос его несбывшейся жены, которой он никогда не наденет на палец кольцо. Голос всех его несбывшихся жён. Голос его мира. Голос всего мира. Готов ли он убить? Готов ли он убить, пока сам не пал убитым? «Убийство — не правосудие!» — «Заткнись, бойскаут». Готов ли он убить и, если готов, ради чего? Ради (не)праведной мести или ради будущего, ради того, чтобы (не)человек под ним уже никому не причинил боль? Сколько у него осталось до прибытия кавалерии: секунд тридцать, минута, две минуты? Сколько ему осталось до неизбежного отправления на ту сторону? Его поезд обгонял расписание. Грудь Лютора затряслась. — Ты… — прошепелявил он и сдавленно хихикнул. Его расплющенные губы дёргались, на месте трёх верхних зубов зияли обломки. — Ты так же болен, как и я, так же безумен, Уэйн. Лютор пробормотал что-то неразборчивое и выхаркнул кусок зуба. Ладонями он беспомощно елозил по ногам Брюса. — Ты считаешь, я какой-то злодей, но ты не лучше меня. Он закашлялся: натужно, скрипуче, и что-то забулькало у него в горле. Рот Лютора судорожно открывался и закрывался, капли крови стремительными кометами вылетали наружу. Галстук, верхняя часть пиджака и рубашки — всё усыпал багрянец. «Я не упал с лошади, — подумал Брюс, — но нарисовал картину: "Неровные красные пятна на белой ткани"». Нос Лютора налипал на лицо, как плоский холм из клюквенного джема. Половина левой ноздри уцелела, и из неё изливались пунцовые сопли. «Если он выживет — разорится на пластических хирургах», — мысль так понравилась Брюсу, что у него вырвался радостный смешок. — Ты не святой, — еле ворочая языком, прошептал Лютор. — Ты не… герой. Герои не бьют, кх, лежачего. Герои не бьют лежачего злодея, они утирают ему кровавые слёзы, вызывают девять-один-один и передают в руки закона. Однажды герои попадают в реальный мир и подыхают от пули, выпущенной в спину лежачим злодеем. — Нет, не бьют, — процедил Брюс. — Но ты прав — я не герой, как и ты не злодей. Ты ничто. Ты даже не человек. Ты куча дерьма, и тебя пора убрать. В голове у него оглушающе стучало, и Брюс заорал. Он не позволит Лютору и дальше тянуть время, он завершит начатое, потому что поезд приближался. Поезд приедет и увезёт его туда, где счастливые девушки с розовыми щёчками танцуют средь зелёных трав, распевая церковные гимны. Чух-чух. Чух-чух. Тук-тук. Он отрабатывал серию ударов, и перчатки насквозь пропитались кровью. Липкая и жаркая, она забрызгала лицо Брюса, но он всё равно не мог сделать с ублюдком ничего такого, что тот делал с другими людьми. Не мог уравновесить причинённые страдания. Но мог бить. Вколачивать голову Лютора в гипсокартон и через гипсокартон — в паркет. Пока кожа не сползёт с костей, пока не исчезнут губы, глаза и брови, пока не провалится лоб и не сломаются скулы, пока череп не хрустнет и мозг не вытечет наружу. За Стефани. За Барбару. За Дика и Джейсона. За Тима и Дэмиена. За Альфреда. За мать и отца. За кого-то безымянного. За себя. Лютор больше не говорил. Не двигался. Не хрипел. Удары Брюса становились всё слабее, но он бил, бил и бил. Лучше секса. Лучше жизни. Лучше смерти. Лучше всего на свете. Он бил и будто кончал кулаками, и его сперму, красную, красную, красную, выплёскивал кто-то другой. Он замер и нагнулся, внимательно изучая кровавое месиво, в которое превратилось лицо Лютора, и провалился в свои восемь — десять — лет. Этот рот, раздавленный, смятый, сломанный рот… Он мог бы спустить штаны, передёрнуть и в совершенстве воссоздать собственное прошлое. «Любовь, малец, это любовь. Подрастёшь — поймёшь». Малец подрос и ни черта не понимал. Его мысли, неясные, мутные, с рычанием грызли друг друга, рвали друг друга на куски. Брюс нерешительно прикоснулся пальцем к губам Лютора и с ужасом убрал руку. Нет, нет, это не он, он не виноват. — Н-не… н-не я… Что-то громыхнуло за спиной. Прозвучал чей-то голос. Прибыла кавалерия, и поезд показался из-за поворота. Брюс качнулся, покосился на далёкий диван. «Альфа Майк шесть, это Альфа Майк один, контакт, контакт, необходима огневая поддержка, приём!» Он фыркнул и обернулся. Он оборачивался целую вечность и успел состариться, умереть и заново родиться. Ух-х-х ты! Мир таял перед глазами. — Положить руки на затылок. Встать. Без резких движений, — скомандовала Мэрсэр. Он видел её или думал, что видит. Пистолет, который она сжимала в ладонях, выглядел, ну, очень металлическим и очень здоровым. И очень смешным. Брюс рассмеялся. У него изо рта вылилось немного крови. — Эй, детка, пообещай, что не станешь трахать мой труп, — из последних сил съязвил он. Не сдержался. По привычке. Глаза Мерси сузились. Пистолет дёрнулся — трижды, и трижды великан ударил Брюса в грудь. Его поезд пришёл, и он наконец-то упал во тьму. И тьма приняла его.