На букву «Б»

       Брюс бежал. Он мчался вверх по широким ступеням лестницы, и мир, нарядный и праздничный, мчался навстречу ему. — Мама, папа, постойте, подождите! Он ловко проскользнул между двумя толстыми мужчинами, похожими на раскормленных пингвинов, и прибавил ходу — целеустремлённый маленький мальчик в смешном костюме скелета. — Мама! — закричал запыхавшийся Брюс, взобравшись на площадку, и упёр ладони в колени. — Папа! Подождите же меня! Постойте! Его грудь горела. Он весь горел, будто тот не умеющий одеваться мистер облил его бензином и поднёс спичку. Хотя кому придёт в голову поджигать маленького мальчика? — Мама? Брюс видел своих родителей. Они шагали сразу через две ступеньки и обгоняли его на целый лестничный пролёт: высокие взрослые люди в хэллоуинских костюмах. Папа изображал Зорро, а мама — царицу. Брюс не запомнил имя, но запомнил, что она — иггипитская. Он много знал об Иггипте, о пирамидах, фараонах и сфинксе, и ещё больше об Игги Попе. — В машине смерти мы живы, живы, в машине смерти мы живы, живы, — начал напевать он. — Когда ты держала мой член, это было супер, а теперь всему конец. Брюс замолчал и насупился. Родители ни за что бы не разрешили ему слушать такое, про ту штучку, болтающуюся между ног у мальчишек, почему же он знал наизусть слова и почему его костюм такой жаркий? — Мне так жарко, мам, — посетовал он. Родители остановились наверху следующего пролёта и словно ждали его. — Я хочу снять костюм, но после того, как вы посмотрите, как круто я выгляжу в нём. Пожалуйста, посмотрите на меня! Повернитесь ко мне, чтобы я посмотрел на вас! Пожалуйста! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста… — Томас, прошу, — дрожащим голосом отозвалась мама. — Нет, Марта, — возразил ей отец и не оборачиваясь добавил: — Сынок, ты уже не маленький, ты мужчина, а мужчины… — …Не хныкают и не жалуются, я знаю, знаю… — Брюс горько-прегорько вздохнул. — Я просто хочу к вам. Мне… Мне бы почувствовать, как это, быть рядом с вами. Разок, один-единственный разочек. Пожалуйста! — Прости, малыш, — сказала мама, — ты не можешь. — Тебе нельзя, сын, — вторил ей отец. — Но почему?! — Потому что ты живой, а мы — мёртвые, — ответили они дружно и повернулись. Пустые глазницы их черепов светились ровным зелёным. Из нагрудного кармана отца торчал искорёженный медальон. С костлявой шеи матери свисала суровая нитка, унизанная окровавленными человеческими глазами — голубыми-голубыми-голубыми; и Брюс закричал. Он поднял ладони, мягкие ладони скелета, чтобы заслонить лицо, и закричал громче. Его пальцы прорвали ткань перчаток. Руки стремительно росли, и рос он сам, пока детский костюм не треснул и не превратился в кучку чёрно-белого плюша. Брюс с интересом уставился на собственные кулаки: здоровенные и крепкие, покрытые ссадинами и глубокими ранами, измазанные до запястий алым. — Мам, пап. — Брюс с восторгом протянул им руки. Он больше не боялся. — Я повзрослел, и, кажется, мне нравится избивать людей! — Наш мальчик вырос задирой, — проворчал отец. — Брюс. Боксёр. Расплющенный нос. Нам стоило дать ему другое имя. — У него красивый нос, — возразила мама, — и сам он — красивый. Ох, Томас, дорогой, у нас такой красивый сын! — Спасибо, мама. — Брюс тепло улыбнулся. — Вы ведь ненастоящие, да? У меня галлюцинации. Я живой, но умираю? — Задиры не умирают так просто, сынок, — строго произнёс отец. — Они слишком упрямы, чтобы умереть. Брюс кивнул и потёр кулаком потный лоб. Он полыхал от макушки до пяток. Источал такой жар, что на нём можно было приготовить яичницу. Его самого готовили. Насадили на вертел и крутили над гигантским костром, и пот, и жир, и кровь с шипением падали в огонь. — Я упрямый, пап, — пробормотал Брюс. Его повело. Он рухнул назад и покатился кубарем со ступенек. Родители что-то кричали вслед, звали его, но он катился и катился, пока не вывалился в холл, под ноги жирному мужику в костюме свиньи. — Хрю-хрю, — сказал мужик и захихикал. Его тройной подбородок колыхался свежим молочным желе. — Хрю-хрю, Брюс-с-си, хрю-хрю. Пора умира-а-ать. — Хрен тебе, я слишком упрям. И он, как огромный человекошар для боулинга, покатился дальше, проламывая двери, подминая под себя женщин и сбивая мужчин. Хрю-хрю, хрю-хрю. «Я в бреду». Иногда он останавливался и слышал чьи-то голоса, совсем не похожие ни на голоса ряженых, ни на голоса родителей. «Со мной такое уже происходило двадцать пять лет назад». Иногда он открывал, открывал и открывал глаза и вроде бы видел что-то чересчур серое и каменное, чересчур унылое, чересчур отличное от украшенного на Хэллоуин особняка. «Шондра? Ты опять спасаешь меня, Шондра? Мне уже не двенадцать, и я словил не одну пулю». Иногда он исчезал — надолго — выпадал из праздника, но неизменно возвращался обратно, всегда изнывающий от жара и всегда разный: то маленький мальчик в костюме скелета, бегущий за мамой и папой; то взрослый мальчик-задира с родителями-скелетами; то шар для боулинга, разгоняющий званых-незваных гостей. — Я устал, — признался Брюс сам себе спустя вечность и ещё немного. Он так устал, но раз за разом старался открыть глаза, пока они не открылись полностью. «Я живой». Каменный потолок нависал над ним, всамделишный каменный потолок. Его грудь поднималась и опускалась, изо рта и носа торчали трубки — он их не видел, а ощущал, и тут же захотел вытащить. Брюс вроде бы пошевелил рукой, тяжёлой, чужой, непослушной рукой, и отключился. И снова отправился на вечеринку в честь Хэллоуина. «Я живой». Он всё чаще выныривал из забытья, но с трудом понимал, что происходит и где происходит это что. Он горел, тонул и ходил под себя. К нему являлись люди. Они вставляли в него трубки, ворочали его с бока на бок, обмывали и меняли повязки. «Я живой». Брюс повернул голову налево. Белый свет лился на массивные прутья решётки, в паре шагов за которой начиналась густая темнота. «Я живой». Являющиеся к нему люди превратились в двух конкретных человек. Женщин. Одну он знал, вторая скрывала лицо за маской. Брюс не возражал. Они не разговаривали с ним, он не разговаривал с ними. Он удирал, чтобы отпраздновать Хэллоуин, но с каждым днём реже и реже. «Я живой». Брюс уставился на всамделишный каменный потолок. Справа светил фонарь, раздражающе бил по глазам, как полицейский прожектор. «Я живой, и я в пещере». Он не без труда поднял левую руку и пощупал лицо. Трубки изо рта и носа вытащили. Позади, за изголовьем койки, на которой он лежал, что-то пищало. Брюс подвигал пальцами — кончик одного зажимала занятная прищепка. «Пульсоксиметр. Лесли, где счета за пульсоксиметры?» Хрю-хрю. «Я живой и в пещере. Тут есть медицинское оборудование, и они спасли меня. Она спасла меня. Зачем и зачем?» Пока его не интересовало — зачем. Он закуклился, как гусеница, и сосредоточился на одном — выживание. Жить. Жить-жить-жить-сидеть-стоять-ходить-есть-мочиться-испражняться-есть-спать-жить-жить-жить-быть_сильным-стать_сильным_вновь. Брюс рассматривал поднятые руки, из которых торчали катетеры. Пульсоксиметр сняли. Он сжал пальцы в кулаки, вялые, жалкие кулачишки офисного работника. Раны на них подзажили, покрылись плотной тёмной коркой, окружённой розовой кожей. Сколько он провалялся в бреду? Брюс принюхался, и запахи врезались в него, как многотонный локомотив: кровь, гной и пот, моча и дерьмо. Лекарства. Хрю-хрю. Он силился сесть, но у него не получалось. Все трубки, кроме одной, уходящей в вену, исчезли. Несколько часов назад вторая женщина, та, что не Мэрсэр, покормила его с ложечки какой-то жидкой дрянью, и дрянь просилась наружу. Брюс заметил в углу своей камеры-клетки металлический унитаз и жаждал сам сходить в туалет. Наконец-то. Сам. Если бы сумел встать. Или хотя бы сесть. Он потрогал грудь и плечи — бинты, бинты, бинты — и запустил ладонь под простыню. Его прошиб холодный пот. Периоды бессознательного превосходили периоды сознательного, и, включаясь, Брюс каждый раз обследовал собственное тело. Эту трубку он обнаружил впервые. Запаниковав, он дёрнул за мочевой катетер и отрубился от острой боли. Ха-ха. Хрю-хрю. Брюс сидел, свесив ноги с койки. Вся аппаратура пропала и трубки тоже. Женщина в маске, та, что не Мэрсэр, приходила трижды в день. Осматривала его, меняла повязки, выдавала лекарства: белые таблетки, фиолетовые таблетки, зелёные таблетки, прозрачные жидкости в ампулах. Спрашивала о самочувствии. Он глотал всё, отвечал на вопросы и не пытался ей навредить. Брюс оттолкнулся от койки и встал. Голова закружилась так сильно, что в первый миг он поверил — сейчас упадёт, как бескостный инвалид, однако удержался на ногах. «Я живой». Он живой. Его колени, ничтожные комки ваты, подгибались, в ушах звенели колокола. Перед глазами плясали золотистые пятнышки. Живой. Шатаясь и делая остановки после каждого шага, Брюс побрёл к унитазу. Он уже любил этот унитаз, обожал, бо-го-тво-рил. Он бы молился на него: восхвалял тусклый металлический блеск, прославлял серый пластиковый кружок сидения, превозносил поцарапанную кнопку слива и воспевал рулон туалетной бумаги на бачке. Он бы обязательно помолился, если бы так невыносимо не хотел отлить. Брюс мочился долго и с наслаждением. Закончил, помассировал поясницу и помочился ещё. Живой. Живые отливают. Он напрягся и помочился ещё немного. Теперь ему знаком цвет жизни. Жизнь — моча, жёлтая, как цыплячий пух. Брюс поднатужился и помочился ещё чуть-чуть. Как же хо-ро-шо. «Живой». Бинты сняли. Швы тоже. Брюса снабдили одеждой: двое тёплых фланелевых штанов, два таких же джемпера, две пары простых хлопчатобумажных трусов и две пары толстых больничных носков, прорезиненных на подошвах, — всё нейтрального тёмно-серого цвета. Кормили его сытно и вкусно. Четырежды в день мужчина в чёрной полувоенной униформе просовывал под нижний горизонтальный прут клетки поднос с горой еды. Брюс съедал всё. Они бы не стали его спасать, чтобы потом отравить. «Живой». Камера, восемь больших шагов Брюса вдоль и три — от кровати до выхода, была двойной. Справа и сзади стена, слева решётка, за ней идентичная, но пустая и не обжитая клетка, в которой лишь матрас лежал на койке. Впереди — решётка с дверью и биометрическим замком. Над головой — низкий потолок. У задней стены стояла железная койка, над ней сияла встроенная в камень и забранная полудюймовым стеклом лампа. В правом от койки углу находился унитаз, рядом — умывальник. На нём — бутылка пахнущего бананами геля, тюбик пасты и зубная щётка. Полотенце, как и бритва, расчёска и многое другое, Брюсу не полагалось. Мылся он раз в три-четыре дня, вытирался одной из простыней, которую затем кое-как развешивал на прутьях решётки — много вертикальных перекладин, четыре горизонтальные, из них по одной снизу и сверху. Лужи на полу, невзирая на сырость и прохладу, подсыхали быстро. Его так и не интересовало ни зачем, ни чего они ждут, ни что будет. Он жил в инстинктивном режиме самосохранения: ел, много спал, не видя снов, и восстанавливался. Сначала ходил по клетке, отсчитывая вслух секунды, начал с шестидесяти, через неделю добрался до тысячи восьмисот и добавил йогу на свёрнутом из простыни подобии коврика, планку и отжимания. Подтягивания на прутьях: в первый раз свалился, во второй согнул руки градусов на пятнадцать и едва-едва сдюжил в третий. Сумев подтянуться десять раз подряд, Брюс вернулся в привычный, но облегчённый и откорректированный режим тренировок без спарринг-партнёров и тренажёров. «Я живое животное». Брюс колупнул ногтем корочку на шраме, и она легко отошла. На её месте выступила крупная капля крови. Он положил корочку в рот, тщательно пожевал и проглотил. «Я живой». Он ущипнул себя за бороду — отросла прилично, как и волосы на голове и теле — и провёл ладонью по обнажённой груди, покрывшейся чёрными густыми завитками, потрогал шрамы, и на плечах тоже. Итого восемь, от двух заросших светло-розовой кожей дыр вверх и вниз шли грубые рубцы. Зудели раны кошмарно. Мэрсэр стреляла в него трижды? Четырежды? Лютор сначала выстрелил один раз, и несколько пуль он всадил в тело Брюса, пока тот преодолевал расстояние между ними. Закинув руки назад, Брюс нащупал три неровных выходных отверстия на спине, все под лопатками, и одно на плече. Пули, очевидно, не задели кости. Да он везунчик. Брюс почесался, надел свитер и лёг спать. На следующее утро или то, что тут считалось за утро, впервые за время, проведённое в клетке, он проснулся с эрекцией. «Теперь я точно живой». Брюс швырнул на пол подушку, уселся на неё и с раздражением уставился на собственный пах. Лежать. Он усмехнулся сам себе и потянулся так, как потягиваются после долгого сна люди, проснувшиеся в солнечный выходной в собственной постели. Они удовлетворённо жмурятся и с энтузиазмом спешат в ванную. Вода в душе идеально тёплая, с кухни доносится аромат свежесваренного кофе, и целая жизнь впереди. Брюс поднялся и огляделся по сторонам — не как впервые, а впервые. Он не умер. Не забывшая, как держать скальпель, Мэрсэр прооперировала его и вытащила с того света. Если он не умер и здесь, значит, Мэрсэр в курсе всех дел босса. Она и правая рука, и левая рука, и часть головы. Она спасла Брюса для Лютора. Лютор жив. Мэрсэр ждёт, пока босс восстановится, и тогда… Брюс нахмурился. Задрав рукав свитера, внимательно изучил отросшие волосы. Не меньше шести недель. Скорее, семь. Восемь? Полтора-два месяца, и это место, сырая, гнилая дыра в земле, ещё существовала. Значит, Барбара не очнулась. Или Мэрсэр в отсутствие Лютора решила вопрос кардинально. Или случилось что-то иное. Брюс выстроил несколько теорий, в том числе касающихся и его самого, но ни одна из этих теорий не имела значения. Он здесь. Он предпочёл бы очутиться в реальной тюремной камере, но очутился здесь. Без сомнения, и Дик, и Кент, и Квин, и все они вместе пытались действовать, но безуспешно. Игра в шпиона не стоила и свечного огарка. Лампа дважды мигнула и погасла. Брюс застыл по центру клетки. Он здесь, на одном из нижних уровней пещеры, которая, как винтовая лестница, уходила вглубь. Сколько лет, денег и рабочих рук понадобилось Лютору, чтобы тайно обустроить периметр уровня подобными клетками, с канализацией и электричеством? Как много человек сидело тут и сколько трудилось? Как сотрудники попадали сюда? Какой поезд смерти доставлял их по секретным туннелям? Нередко Брюс слышал крики и плач. Нередко гасли лампы, и мимо клеток проходили люди. Они подсвечивали дорогу налобными фонарями и вели за собой кого-то. Нередко Мэрсэр спускалась к нему и замирала снаружи, на границе света и тьмы. Она не предпринимала ничего, Брюс еле-еле её замечал — призрак во мраке, важный для него так же, как потёки мышиного дерьма на полу. Неделями окружающий мир проплывал вязким туманом, будто мозг милосердно заблокировал всё, что могло помешать выздоровлению: никаких навязчивых мыслей, никаких размышлений о смерти и мести, никаких планов; ни удивления, ни ярости, ни страха по поводу собственной участи. Ничего. Как скальпель хирурга отрезает заражённую плоть, какая-то сила внутри отсекла всё, что могло швырнуть его в бездонную пропасть отчаяния и свести с ума. Вечная секс-проблема — и та отступила. Брошенный под землю, запертый, изолированный, лишённый человеческого общения, погружённый в информационный вакуум, недавно вышедший победителем из жестокой схватки с собственным израненным телом, Брюс чувствовал себя здоровым и разумным. Он не собирался думать о будущем, которое, с какой стороны ни глянь, представлялось безысходным. Он не собирался думать о прошлом, в котором так и не стал убийцей. Он не собирался думать о галлюцинациях, которых почти не помнил. Он не собирался, если получится, думать о семье, которую вряд ли увидит. Он собирался сосредоточиться на своём физическом состоянии и подумать, есть ли у него шанс. Ему уже не разрушить серпентарий, но избрав путь Ра’са, умертвив гнев и ненависть, он нанесёт единственный удар и сразит змею. О Барбаре должен позаботиться Квин, а остальную семью без Лютора не станет преследовать даже Мэрсэр. Они будут в безопасности, а он… Да какая к чёрту разница, что произойдёт с ним. Ему следовало умереть много раз. Он начал умирать, рождаясь, и всё время выживал. Он и сейчас жив, но мёртв, а мёртвые не боятся ничего. После смерти не умрёшь. «Я живой. Я мёртвый. Я ходячий оксюморон». Брюс сидел на койке. Поднос с обедом лежал у него на коленях. Кормили его не просто сытно и вкусно — на убой. Зря он считал, что более не попробует стейк от Гарольда. Стряпню горбуна, который и не подозревал, кому предназначались его кулинарные труды, Брюс узнал бы и спустя двадцать лет. Он методично уничтожал закуски и косился направо. Пещера не была ни серой, ни унылой. Неровная поверхность стены переливалась ржавым и коричневым, причудливые природные зигзаги наплывали друг на друга, как нарисованные ребёнком волны. В углу, из потолка торчал короткий каменный пенёк, похожий на обломанный сталактит. На нём собирались капли воды и время от времени с раздражающим бульканьем, которое Брюс раньше не замечал, падали в унитаз. Иногда в клетку врывался ветер, силился размотать рулон туалетной бумаги и, не справившись, затихал. Температура не была комфортной, но Брюс редко мёрз. Выданная одежда неплохо сохраняла тепло, а спал он под заплатанным, истёртым, но толстым одеялом. Он плотно питался, принимал витамины, которые дважды в день приносили вместе с едой, много тренировался, не позволял безнадёге завладеть собой и завёл парочку друзей. Поставив опустевший поднос рядом, он сгрёб с него кучку заранее отложенных мясных волокон. — Простите, братья, — извинился Брюс, — тараканов, червей и опарышей опять не завезли. Он не помнил, зачем начал прикармливать летучих мышей, как и не помнил, когда эти существа стали есть у него с рук. Они прилетали вдвоём — два самца, две самки или самец и самка, Брюс не разбирался — крупные, чёрные и практически идентичные особи с бежевыми подпалинами на шерсти. Порой они зависали на перекладинах решётки и обменивались высокими звуками, которые он едва улавливал. Порой камнем падали на пол и ползли к нему, как исковерканные, вывернутые наизнанку доисторические птицы. Порой шипели. Порой разговаривали. Цокали и цыкали — на него. Их приплюснутые рыльца дёргались, обнажались изогнутые острые зубы, и клетку наполнял перестук стеклянных шариков. Бусы падали на мостовую. Тук-тук. Цок-цок. Цык-цык. Брюс различал своих гостей по расположению подпалин. Одного он назвал Кларком, второго — Кентом и не задавался вопросом — почему. — Кушать подано. Из человеческой еды мыши предпочитали индейку и курятину. Сладости, хлеб и картофель, сыр и салаты они игнорировали, из фруктов, которые составляли треть рациона Брюса, их заинтересовало манго. Брюс поровну разделил мясо и устроил раскрытые ладони на коленях. Кларк что-то пискнул и осторожно прикоснулся бархатным носом к коже. Его крылья трепетали в воздухе. Он вёл себя как истинный джентльмен, ел чинно и неторопливо; Кент, наглый говнюк, мгновенно сожрал собственную порцию и попытался отжать мясо Кларка. Брюс ему не разрешил, как не разрешал никогда, за что и получал по физиономии. Кент привычно завис у него перед лицом и яростно захлопал кожистыми крыльями, задевая подбородок и губы. Кларк оторвался от обеда и покосился на партнёра. В его сверкающих тёмных глазках читались укоризна и усталость. — Ты засранец, Кент, — проворчал Брюс. — Ты рождён, чтобы меня раздражать. Мышь цокнула что-то, словно протестуя, и тут погас свет. Крыло ударило Брюса по щеке — мыши в спешке покидали клетку — и вдалеке послышались шаги: стук ботинок по камню и мягкая поступь необутых ног. Луч фонаря забегал вдоль камер. Брюс сжевал оставшееся после Кларка мясо и заслонил рукой глаза. В соседней клетке щёлкнул замок, необутые ноги прошлёпали по полу, и скрипнула кровать. Замок щёлкнул повторно. «Ботинки» удалились, и включились лампы. Брюс с волнением посмотрел налево. Человек. У него пересохло во рту. Первый человек по одну с ним сторону решётки. Че-ло-век. Позже он спросил себя — зачем? Мэрсэр ошиблась? Лютор ошибся? Тот, кто нёс ответственность за размещение пленников, ошибся? Кто отдавал такие приказы, и кто именно ошибся? Ответ нашёлся, единственный разумный ответ, который ужасал, но это случилось позже, а сейчас он разглядывал соседа. Тощий мальчишка, одетый так же, как Брюс, устроился на койке и, подтянув колени к груди, обвил их худющими руками. Его длинные и чистые каштановые волосы свисали на лицо. Он поёрзал на матрасе и вскинулся, нос у него задёргался, как у берущего след пса. Пресвятой боже. Брюс погасил шумный вздох и, встав, приблизился к разделительной решётке. — Эй? — негромко произнёс малец и ловко соскользнул с койки. — Тут кто-то есть? — Он поводил перед собой руками и безошибочно двинулся к тому месту, где стоял Брюс. — Вы тут? Вы… Вы слышите меня? Мальчишка оказался красив, преисполнен той нежной, не мужской красотой, что свойственна очень юным девушкам и большинству детей. Ему могло быть и тринадцать, и шестнадцать, и двадцать. Люди с таким типом внешности взрослели медленно и неохотно. Он оказался бы куда красивее, если бы кто-то не лишил его глаз. На их месте не было ни затянутых белёсой плёнкой глазных яблок, ни дыр, на дне которых бугрилась плоть. Из осиротевших глазниц не сочился гной и не бежала кровь. Мальчишке вырезали глаза и зашили веки. Желтоватые шрамы не выглядели свежими. Невероятные шикарные ресницы, уцелевшие неясно как, росли на том, что когда-то являлось верхним веком правого глаза, и на впалую щёку парнишки ложилась густая тень. — Я слышу тебя. Брюс изо всех сил старался не пялиться — «смотри на его нос, смотри на его нос, он всё равно не видит, смотри на его нос!» — но рубцы на месте глаз притягивали всё внимание. Какой ублюдок так изуродовал мальчика? Кто столь профессионально и аккуратно заштопал веки? Что вообще творилось в пещере? Он просунул ладонь между прутьев и коснулся груди мальчишки. Тот охнул и запорхал пальцами по решётке. Его руки ловкими змеями проскользнули из клетки в клетку, и он с восторженным возгласом стиснул Брюсу плечи. Последний поморщился. Зажившие раны ныли и слегка беспокоили его. — Вы… вы настоящий? У вас такой низкий голос. Вы взрослый? На самом деле взрослый? Не взрослый-мне-наконец-то-можно-покупать-пиво, а взрослый-взрослый? Эй! — Пацан ущипнул Брюса и убрал руки. — Онемели что ли? Вот радость-то, слепой и немой. — Я настоящий и взрослый. Взрослый-взрослый. Мне тридцать… семь. — Правда? А вы, ну… Нормальный? Нор-маль-ный? — Мальчишка прижался к решётке и приоткрыл рот. Его удивительно белые зубы блестели от слюны. Зашитые веки подрагивали, будто он пытался распахнуть глаза. — Да ладно. Вопрос-то простой. — Я нормальный. «А как ты сохранил рассудок?» Малец улыбался: беззаботно и… безумно? Невысокий и хрупкий, с изящными девичьими пальцами и гладкой кожей, не знавшей бритвы, в этот единственный момент он напомнил Брюсу Тима. — Вы нормальный. Вы видите, слышите и связно разговариваете. Ходите. Вы нормальный и взрослый че-ло-век. Вы ведь человек? Вы человек? Человек? Вы не из них? Пацан повторял и повторял одно и то же с тревогой и надеждой. Че-ло-век. Окруженный нелюдями, станешь искать человека. Брюс тихо вздохнул, не представляя, что отвечать. — Вы должны быть человеком, от вас пахнет пóтом и мерзотным банановым гелем. Они никогда так не пахнут, — пожевав бледные губы, сказал мальчишка. — Что вы тут делаете? — Тут — это где? — Тут — это на уровне-люкс. Новенький, да? — Мальчишка тщетно попробовал просунуть меж прутьями голову, но в итоге просто потёрся лбом о металл. — Конечно же новенький. — Тряхнув волосами, он небрежно поскрёб ногтем веко. Брюс поёжился. — Здесь несколько уровней, набитых товаром от семи до семидесяти, и ни на одном, кроме этого, долго не живут. Вообще не живут. Так что нам с вами повезло. Сдвоенный номер-люкс, у каждого есть толчок, кровать и даже матрас. Всё по высшему разряду. Суперкомфорт для ценного товара. Редко встретишь кого вменяемого, тем более старше двадцати. — Что ты такое говоришь? — выдавил Брюс. — Думаете, я того? — Мальчишка хихикнул и покрутил пальцем у виска. — Я старожил. Охрана болтает мало, но они не немые. Другие тоже болтают, пока крыша не скажет им: «Пока-пока». Нас постоянно перекидывают из камеры в камеру, наверное, боятся, что мы сговоримся. Вот дураки-то, да? Так вот — я слушаю то там, то здесь, запоминаю. Не знаю — зачем, но я делаю это. О нас тут заботятся, ага. Кормят, дают чистую одежду и моют в сладкой пене, ну, перед тем как отправить на работу. Когда я подхватил пневмонию, меня вылечили. У них и врач есть, и оборудование. Всё есть. И знаешь что, взрослый? Я собираюсь протянуть подольше. Не хочу сдохнуть. Всё равно сдохну, но не хочу! — Он злобно погрозил Брюсу кулаком. — Не хочу на нулевой уровень. Слышите?! Не хочу! — Тише, сынок, тише. Успокойся. Брюс кое-как просунул обе руки до плеч между прутьями и, помешкав, приобнял мальчишку. Тот попробовал вырваться, но тут же передумал и уткнулся носом Брюсу в грудь. Подбородок мальчика улёгся точно на одну из горизонтальных перекладин. Проклятье. Источник «Плэнет» или не знал, или не успел сообщить, или намеренно преуменьшил масштабы. Лютор набил секретные уровни пещеры живым товаром, как набивают продуктами полки в магазине. Он поставил всё на широкую ногу. Это была не просто система и не просто механизм, не просто мальчики и не просто девочки для высокопоставленных подонков. Он создал целую индустрию, и её сердце находилось прямо здесь. Брюс впервые задумался: прибылен ли в действительности законный бизнес Лютора? Или он прикрытие? Способ отмывать грязные деньги? — Не хочу туда, не хочу, — бормотал мальчишка. Он весь трепетал под свитером, субтильный, хрупкий мальчик с острыми лопатками — Брюс воспринимал его, скорее, как ребёнка, нежели подростка или юношу. Он мог бы избавить его от страданий: быстро и почти безболезненно. Мог бы подарить избавление. Брюс зажмурился, отгоняя дурные мысли, и нерешительно и мягко похлопал ладонью по голове мальчишки. Он не знал, как подобающе утешить этого ещё не выросшего, но всё-таки уже не маленького пацана: не друга, не брата, не сына — случайного попутчика мужского пола. — Эй! — с ощутимой опаской крикнул малец и вскинулся. — Вы же не такой. Вы человек. Вы человек? Вы не будете меня трогать? Не трогайте меня, пожалуйста. Пожалуйста, не трогайте. Не хочу, чтобы вы меня трогали. — Я не. Я вовсе не… — У Брюса дрогнул голос. Чёрт возьми и Квина, и Лейн, и Кента. Какого хрена они ничего не сделали? Какого хрена они не могли что-то сделать для всех заточённых в подземном мире извращённого секса и смерти. И конкретно для этого пацана. Чёрт возьми их бесполезные влиятельные задницы! — Я вам верю. Ага, верю. Я доверчивый, знаете. Давайте посидим. Посидим, хорошо? Брюс с долей облегчения кивнул, забыв, что его не видят, и, отстранившись, опустился на пол. Сел спиной к прутьям. Судя по звукам, пацан повторил за ним. — Вы бы… — Брюса подёргали за рукав. — Вы бы не могли подержать меня за руку? Я не ребёнок, такое дело. Вообще не ребёнок! Мне восемнадцать… Да, восемнадцать, но если бы… Хоть минуточку. Можно? Восемнадцать. Как Джейсону. Брюс протянул руку назад, и мальчишка тут же вцепился в него. Ладонь у парня была сухая и слабая, как старая губка для мытья посуды, годы провалявшаяся на пыльном чердаке. — Где находится нулевой уровень? — осторожно поинтересовался Брюс. — Где-то. Некоторые попадают туда уже мёртвыми, а некоторых отводят, когда они становятся ненужными. Тебя ведут и ведут, ведут и ведут, и в конце пути нет ничего. Пустота. Смерть. Ноль. Тебя ведут и ведут. Накачивают наркотой, чтобы ты не сопротивлялся, и ведут. Понимаете? Не убивают и отвозят, а ведут. И когда всё-таки настанет моё время, когда поведут меня, когда я пойду, то не убоюсь. Понимаете? Скажите это. Вы понимаете меня. Скажите. Скажите! Брюс прикусил губу. Мальчишка кричал тонко, по-детски, словно ему восемь, а не восемнадцать. Его настойчивый высокий голос спицами вонзался и в уши, и в грудь, и шрамы Брюса начинали кровоточить. «Я не верю в Бога. Что тебе мои молитвы, пацан?» — подумал он, но вслух произнёс: — Господь — Пастырь мой. Я ни в чём не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени… — …Своего, — торжественно подхватил мальчишка. — И если я пойду и долиною смертной тени, то не убоюсь зла, потому что Ты со мной. Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена. Благость и милость Твоя да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни. — Аминь, — чувствуя неловкость, неуверенно закончил Брюс. Малец, наверное, раньше посещал воскресную школу. Он верил, и куда привела его вера? Чем она ему помогла? «Он далеко не в порядке, но достаточно здраво рассуждает для того, кто провёл тут месяцы. Его фактически похитили, ему вырезали глаза. Его держат под землёй, беззащитного и напуганного. Его насилуют. Он знает, что умрёт здесь. Как ему удаётся держаться?» — мелькнула мысль. — Сынок, позволь спросить, как ты не сошёл… — …С ума? А я сошёл. Очень сильно сошёл. Йю-х-ху-у, уехал в жёлтеньком вагончике за край света, а потом уехал в другую сторону и вроде как обнулился. Плюс на минус и всё такое. Брюс промычал что-то согласное, хотя и сильно сомневался, что плюс на минус работает в этом случае. «Я бы смог?» Слепой мальчишка, один-одинёшенек, навеки брошенный в сырую тьму, окружённый странными шорохами и звуками, не способный увидеть приближающуюся опасность. Брюс машинально потрогал свои глаза — лучше потерять слух, руку, язык, но не зрение. Главный источник информации, главный орган чувств. Как выжить в таком месте без глаз и надежды? Как справиться, когда тебя моют в сладкой пене и одевают в чистое, прежде чем использовать? У пацана был стержень. У этого щуплого мальчика-юноши с лицом милой девочки внутри находился несокрушимый хребет, о котором он и не подозревал, пока не попал сюда. В школе его награждали обидными прозвищами, доводили до слёз и на переменах макали головой в толчок, но если бы школа загорелась, именно главный слюнтяй спас бы обделавшегося от страха первого хулигана и пару учителей. — Так здорово поговорить с кем-то нормальным, поговорить с человеком, — продолжили из-за спины. — С ними я не говорю. С ними я притворяюсь. Пусть они думают, я как все — с приветом, но не совсем. Когда ты совсем с приветом, за тобой наблюдают, чтобы ты не навредил себе. Тут много кто хочет навредить себе так, чтобы потом никто уже не навредил. Я — не хочу. Обычно я говорю сам с собой, но это гнилой путь. Понимаете? Гнилой. У вас случайно нет еды? Ну — еды. — Всё съел. Тебя разве не кормят? — Кормят, но особенной едой. Я на диете. — Мальчишка снова захихикал, радостно, практически счастливо. — Чтобы не доставлять неудобства. Понимаете? Они так говорят: «Ты не должен доставлять неудобства». Я не доставляю, но мяса-то хочется. Бургер. Жирный такой, и большую порцию картошки. Супержирной картошки. Хоть бы и холодной, и чтобы жир застыл на ней белыми кружочками. Брюс тяжело дышал. Он знал, о чём идёт речь. В силу тотального превосходства женщин среди клиентов и исключительного метаболизма его самого это никогда не касалось, но некоторые коллеги, работающие в основном с мужчинами, сидели на специальной диете. «Чтобы член в дерьмо не утыкался», — сказал бы Гарднер. — Если тебя не уведут… Не перебросят в другую камеру, я поделюсь с тобой позже, — пообещал Брюс. — Как ты сюда попал? Ты сирота? Беспризорник? — Сирота, но не беспризорник. Подписал контракт, спустился на официальный уровень и отключился. Очнулся уже… таким. Только жалеть меня не надо. Ясно? Мне… Пока не надоем ему, буду жить. Понимаете? — Ему? — Объяснил же, мы на уровне-люкс, вот вы взрослый болван. Здесь исключительно ценный товар, идеально подобранный под потребности клиента. Мне просто не повезло. Кто-то хотел такого, как я, и я сам пришёл. — Глаза удаляют всем? — Нет. Говорю же, мне просто не повезло. Какой-то богатый мудак хотел идеально подобранный товар с вырезанными глазами. Брюс так сильно сжал пальцы, что мальчишка вскрикнул. Он сразу ослабил хватку и уточнил: — Ты осознаёшь, где находишься? — Ещё бы нет. Это гигантская многоуровневая пещера под Домом на Холме, совсем не такая, какой её представляют люди. — Ты смог бы опознать кого-нибудь из тех, кто работает здесь? По голосу. — Не думаю. — Мальчишка прошептал что-то невнятное. — Всё тут принадлежит Лексу Лютору? Голоса здесь приглушены и никто не называет имён. Мы и так мёртвые. Мы погребены тут, мы похоронены, нам не выбраться, но никто не называет имён. Будто мы имеем значение. Будто мы угроза. Это ничего, слышишь, взрослый, ничего. Ни-че-го. Брюс слепо смотрел на собственные колени. Ничего. Он ничего не сделал. Эти болтуны, которым он доверился, ничего не сделали. Никто ничего не сделал, и этот незрячий малец, один из тысяч или десятков тысяч, болтливый, дважды сошедший с ума, проживший целых восемнадцать лет, так и будет доставлять сплошные удобства, пока его не накачают наркотиками и не отведут на нулевой уровень, где жизни вовсе нет. — А знаете, знаете, что хуже всего? Эй, знаете? Хуже всего то, что мне не так и плохо. Понимаете? — Нет. Брюс хотел отнять ладонь, уйти к койке, засунуть голову под подушку и не слушать. Он не желал знать ни эту историю, ни что-то ещё и больше всего не желал знать имя парня. Он боялся услышать имя. Оно прозвучит, и мальчишка перестанет быть никем, случайной неизвестной переменной и превратится в кого-то реального, кому можно по-настоящему сочувствовать. За кого можно по-настоящему переживать. Кого можно по-настоящему жалеть. Кого можно жаждать спасти: всем существом. Имя разрушит душевное равновесие Брюса, принесёт ему тревогу и бессонницу. Имя не позволит хладнокровно подойти к реализации плана. Имя испортит всё. Он не забрал ладонь. — То есть… Это не та жизнь, о которой мечтает человек. Понимаете? Никто в семь лет не напишет Санте: «Дорогой Санта, когда мне исполнится восемнадцать, я хочу, чтобы мне вырезали глаза и бросили меня в глубокую пещеру к ублюдочному насильнику». Но мне не плохо. Мне не делают больно. У меня есть слепота, с которой я смирился, и клетки. Есть особенная еда и горячие ванны перед работой. У меня есть одиночество и крики, но сама работа… Так нечестно, твержу я себе. Нечестно-нечестно-нечестно. Если ты попадаешь в подземелье, где тебе удаляют глаза и отдают тебя какому-то старому извращенцу, это должно быть больно. Очень больно. Он должен бить тебя, душить и выкручивать руки. Должен стегать, пинать и ломать пальцы. Должен издеваться над тобой, но он не имеет права быть добрым. Не имеет! Это нечестно! Я знаю, что со мной делают, и ненавижу это, но в то же время… Понимаете? — Да. — Брюс сглотнул. Мальчишка одним предложением описал его жизнь. Он всегда знал, что делает, и ненавидел это, но и любил. — Ты знаешь, кто твой клиент? Может быть, предполагаешь? — Не просто богатый извращенец. Иногда я думаю, что узнаю́ его, что где-то слышал его прежде, но потом начинаю сомневаться. Я, ну, изменился здесь. Огрубел. Я ведь был паинькой, домашним мальчиком, краснел от слова «дерьмо» и извинялся, когда меня пинали в зад. Но я огрубел. И отупел. Ни «Дискавери», ни обучающих каналов на ютьюбе, ни онлайн-семинаров, ни интересных собеседников, с которыми можно обсудить криптовалютные хедж-фонды. Понимаете? Начинаешь тупеть. Я не хвастаюсь, вовсе нет, я обычный школьник. Был им. Будущий выпускник. Высокий средний балл, но в первой десятке — десятый. Меня волновали не только девчонки и компьютерные игры, но я не выходил за рамки обычного школьника. Социальные сети, аниме, криптовалюта, политика, фильмы про супергероев. Музыка шестидесятых. Всего понемногу, чего-то больше, чего-то меньше. — Это политик? — Брюс неизвестно зачем понизил голос. Видеонаблюдение в клетках отсутствовало, и вряд ли где-то в тенях пряталась Мэрсэр и следила за двумя мертвецами. Он автоматически отметил, что и мальчишка, иногда срываясь на крик, важные вещи произносит тихо-тихо, встань в двух шагах — не услышишь. — Мне так кажется. Он носит очки. Снимает их и кладёт со стуком на полку. Я носил очки и везде узнаю этот звук. У него залысины. Нас, конечно же, не представили друг другу, но он всё время пришепётывает: «Вот и Майки прис-с-сёл. Ты з-з-здал своего Майки, малыс-с-с?» Понимаете? Майки. Май-ки. Майки с залысинами и в очках. Шепелявый Майки со знакомым голосом. Какова вероятность того, что обычный школьник, увлекающийся аниме и политикой, попадёт в жуткое подземелье, потеряет глаза и частичку рассудка и столкнётся с Майки-евреем из команды сами-догадайтесь-кого? Это же невозможно, так? Вы не верите мне? Брюс скрипнул зубами. Не зря он всегда поддерживал демократов. Майки-еврей теперь занимал должность министра финансов. — Я верю. — Хорошо. Спасибо. Я ещё никому об этом не говорил. И не собираюсь. Почему я с вами так разболтался? — Мальчишка помолчал. — Кстати, а как вы-то сюда попали? — Я облажался. — Видимо, очень круто облажались. Как вас зовут? То есть — как вас зовут они? Брюс повернул голову, вглядываясь и вслушиваясь в темноту за решёткой. — Меня — Одином, — не дождавшись ответа, продолжил малец. — Прикиньте? Вот умора. Здесь ни у кого нет имён, все имена забыты, но на уровне-люкс есть прозвища. Брюс выдернул ладонь и встал — лицом к решётке. Мальчишка — он не станет называть его Одином — вскрикнул и вскочил на ноги. — Эй, вы куда? Куда вы? — Он, как волчок, крутился на месте и смешно размахивал руками. — Где вы?! Вы ушли? Куда вы ушли? Как вы ушли? Не уходите, пожалуйста, не бросайте меня, я так давно не встречал человека, прошу, не бросайте меня, давайте ещё поговорим, я так много хочу рассказать и ещё больше — спросить… Прошу вас… Вы тут? — Я тут. Как… Брюс прервался и откашлялся. Он не хотел знать, но должен узнать. Это правильно. Он не мог объяснить — почему, но имя мальчишки стало для него важным. — Как тебя зовут на самом деле, сынок? — Ого. Вопрос так вопрос, всем вопросам вопрос. — Малец задумчиво поскрёб голову. — Я сомневаюсь. Не то чтобы забыл, как все, но сомневаюсь. Я ведь пришёл сюда заработать, помочь семье. Помочь сестре. Да, у меня есть сестра. Она всё для меня, а я всё для неё. Понимаете? — Плечи у него поникли. — Марвин, вроде бы она называла меня Марвином. Моё имя — Марвин. Он заплакал. Кожа на его зашитых веках натягивалась и сокращалась. Покрасневшие щёки намокли. «Они удалили ему глаза, но не повредили ни слёзные железы, ни слёзные каналы», — понял Брюс. Ресницы Марвина, роскошные, густые, словно нарисованные ресницы, растущие на правом веке, подрагивали. Их унизывали драгоценные камни слёз. Марвин рухнул на колени. Плач перерос в надсадный вой. Шрамы на веках побагровели и будто готовились порваться. И прорастут глаза, и обрушится гнев Господень, и прольётся он и на грешников, и на праведных. У Брюса дёрнулась щека, и он задал себе тот самый вопрос: кто ошибся? Он внимательно посмотрел на плачущего мальчика-юношу, и первая волна забытого жара робко лизнула ему ноги. Пощекотала бёдра, обожгла живот, раззявила гигантскую оранжевую пасть и поглотила с головой. Его захлестнул не тот больной огонь, изнуряющий немощное тело, а отборное чистое пламя гнева. Что-то грядёт. Брюс оскалился. Кто-то грядёт. Он сжал кулаки и разжал. Не в этот раз. Теперь если бить, то не разбить. Этого мало. Теперь цепляться за единственный шанс и делать всё наверняка. Сколько тут таких мальчиков и девочек, стариков и детей, женщин и мужчин? Сколько их сгинуло и сколько сгинет ещё? Как им помочь? Он обычный человек, запертый глубоко-глубоко. У него нет ни оружия, ни команды, прикрывающей спину, ни фантастических суперспособностей; нет ни денег, ни власти, ни связей — одни пустые обещания от тех, у кого они есть. У него нет ничего и никого, кроме самого себя. И он — ничто. Брюс страшно, жестоко ухмыльнулся и вдохнул всей грудью. Ноздрей коснулась каменная сырость. Засохший мышиный помёт осел на губах, от железа и крови заныли зубы, и ветер-задира шлёпнул его по щеке кожистой ладонью. Он запрокинул голову и раскрыл объятия древнему миру пещер, преисполненному мерзостью, ненадёжной тишиной и пересвистом крылатых свидетелей. Его мир, его пещеры, его земля. Тайные туннели венами струились у него под кожей, мрачные холодные гроты вырастали на месте шрамов и уровни накладывались один на другой, как линии на пальцах. И весь этот испорченный тёмный мир рыдал. Его мир. Его засыпанная костями, солью и пеплом земля стонала. Его униженные, осквернённые пещеры молили: «Уничтожь нас. Очисти. Ты принадлежишь нам, но и мы принадлежим тебе. У тебя есть право». Он глухо вскрикнул. Волоски на его охваченном мелкой дрожью теле завибрировали. Брюс испытывал странное чувство, очень близкое к тому, что называют религиозным экстазом. Он благоговел. Он столкнулся со своим неназванным богом. Он молился, и ему отвечали. Он воспарил над собой, над пещерами, над домом и всей планетой, но внизу так и видел скорчившегося плачущего мальчишку. Это отрезвило его. «Здравствуй, Марвин. Мы не встречались и никогда не должны были встретиться, но я знаю, кто ты такой. Ты умер, но ты живой. Теперь и я живой. По-настоящему живой. Ты оживил меня. Это…» …Судьба. Как же Брюсу надоела эта изворотливая подлая блядь. Но какова вероятность того, что обычный школьник, увлекающийся аниме и политикой, попадёт в жуткое подземелье, потеряет глаза и частичку рассудка, столкнётся с Майки-евреем из команды сами-догадайтесь-кого и расскажет об этом приёмному отцу друга своей погибшей старшей сестры? Брюс присел на корточки. Он не знал, как подбодрить мальчишку. Не знал, что Марвина вот-вот уведут. Не знал, что сегодня его ждёт ещё один визит. Не знал, что вскоре сам покинет и клетку, и пещеру, но желанная свобода ляжет ему на плечи надгробной плитой. Не знал, что его злость на тех, у кого есть деньги, власть и связи, несправедлива. Ничего Брюс не знал, как и не знал, что ему выпадет шанс спасти давно похороненного и забытого всеми, кроме горстки людей, Марвина Харриса.